Такимъ же уваженіемъ къ учителю проникнутъ и этюдъ его о Тэнѣ. Тутъ особенно любопытно, какъ критическія методъ, выработанный и преподанный Тэномъ, прилагается его ученикомъ къ самому же учителю.
Сперва Бурже разбираетъ отношенія публики къ знаменитому писателю. Его громкая репутація, говоритъ онъ, подверглась странной судьбѣ: въ началѣ своей дѣятельности Тэнъ принадлежалъ передовой партіи, крайней лѣвой въ области мысли, и испыталъ на себѣ какъ невыгоды, такъ и преимущества Этого положенія. Извѣстно, что самъ архіепископъ (Дюпанлу) указывалъ на вредъ его философскаго направленія; что учащаяся молодежь преклонялась передъ профессоромъ, наносившимъ рѣзкіе удары оффиціальной метафизикѣ, и что молодые писатели, какъ Зола, ставили его теоріи во главѣ школы и прикрывали его знаменемъ произведенія, дѣлавшія скандальный шумъ. Но вотъ прошло сравнительно немного лѣтъ и Тэнъ, благодаря своей исторіи революціи, насчитываетъ теперь приверженцевъ въ числѣ поклонниковъ архіепископу Дюпанлу, а прежніе послѣдователи -- фанатики его ученія, обвиняютъ его въ измѣнѣ. Между тѣмъ Тэнъ всегда оставался себѣ вѣренъ, всегда держался одного строго-опредѣленнаго взгляда, и только довелъ въ исторіи революціи свою доктрину до ея конечныхъ результатовъ. Бурже затѣмъ выясняетъ, почему эта доктрина сперва льстила наклонностямъ современнаго общества, а затѣмъ оказалась идущей въ разрѣзъ съ ними. Для этого онъ сперва опредѣляетъ главную, выдающуюся способность Тэна, проявляющуюся во всѣхъ отрасляхъ литературы, которыми онъ занимался -- и въ путешествіяхъ, и въ критикѣ литературной и художественной, и въ исторіи, и въ психологіи; это -- способность къ обобщенію, къ систематизаціи, къ отысканію во всѣхъ случайныхъ, временныхъ проявленіяхъ человѣческаго духа руководящихъ ими законовъ. Эта философская складка его ума и воображенія, не смотря на силу его художественнаго беллетристическаго таланта, заставила его во всѣхъ областяхъ искусства, литературы и исторіи видѣть не жизненный фактъ во всей его яркости и полнотѣ, а подтвержденіе созданной имъ доктрины; оно и естественно. Для сильной натуры, всецѣло поглощенной систематизаціей), нѣтъ возможности воздержаться отъ приложенія найденныхъ истинъ ко всѣмъ жизненнымъ явленіямъ; потому и Тэнъ пытался своею доктриною,-- при всей ея ясности и простотѣ,-- объяснить самыя многообразныя явленія, что ему и удавалось, если и не всегда вполнѣ вѣрно, то всегда остроумно. Съ другой стороны, такіе методическіе, строго-послѣдовательные умы не могутъ остановиться ни передъ чѣмъ и прилагаютъ свою доктрину къ самымъ глубокимъ, основнымъ проявленіямъ человѣческаго духа. Но вмѣстѣ съ тѣмъ они не могутъ разсчитать силу воздѣйствія этой доктрины на публику: искренно, глубоко убѣжденные, принявши то направленіе, которое, по ихъ мнѣнію, приводитъ ихъ къ истинѣ, они стоятъ слишкомъ далеко отъ жизненной борьбы и не могутъ принять въ соображеніе, какъ большинство, т. е. не-философы, отнесутся къ ихъ доктринѣ. Поэтому Тэнъ, какъ въ молодости оскорблялъ религіозное и нравственное чувство своихъ современниковъ, такъ же точно и въ настоящее время оскорбляетъ политическія убѣжденія большинства. Потому онъ стоитъ совершенно одиноко. Но за то, не смотря на всѣ ожесточенныя нападки, упреки, клеветы, такой писатель пользуется несомнѣннымъ авторитетомъ, и даже самое изолированное положеніе его даетъ ему особый престижъ, а его доктринѣ особое значеніе, потому что указываетъ на огромную силу и увѣренность въ себѣ. А это въ нашъ вѣкъ рѣдкое свойство. "Мы живемъ, говоритъ Бурже (стр. 198), въ эпоху крушенія религіозныхъ и метафизическихъ системъ; всѣ доктрины разрушены и повалены. Мы не только не имѣемъ, какъ въ XVII вѣкѣ, всеобщаго credo, которое управляло бы совѣстью и руководило-бы всѣми дѣйствіями, но мы утеряли и ту силу отрицанія XVIII вѣка, которая была вѣрою въ обратную сторону. Всѣ тѣ, кто примыкалъ къ умственной борьбѣ подъ знаменемъ Вольтера, имѣли, по крайней мѣрѣ, увѣренность въ томъ, что они борятся съ заблужденіемъ; въ этой увѣренности заключалась цѣлая безсознательная вѣра. Не значитъ-ли, что люди вѣрятъ въ непогрѣшимость разума, если они имѣютъ такіе очевидные признаки, отличающіе разумное отъ неразумнаго? Не таковы убѣжденія нашего критически настроеннаго вѣка. Мы нашли такое множество различныхъ точекъ зрѣнія, такъ тонко истолковали всѣ доктрины, такъ терпѣливо отыскали ихъ генезисъ, а слѣдовательно и ихъ законность, что должны были придти къ убѣжденію, что доля истины скрывается во всѣхъ самыхъ противорѣчивыхъ гипотезахъ о природѣ человѣка и вселенной. И такъ какъ нѣтъ у насъ той высшей гипотезы, которая, примиряя всѣ остальныя, была-бы принята нами во всей цѣльности, то между мыслящими людьми образовалась единственная въ своемъ родѣ умственная анархія. Это -- скептицизмъ, безпримѣрный въ исторіи мысли,-- скептицизмъ, самымъ замѣчательнымъ образцомъ котораго является у насъ Ренанъ. Зло сомнѣнія во всемъ, даже въ самомъ сомнѣніи, ведетъ за собою цѣлую свиту всѣмъ намъ знакомыхъ слабостей: колебанія воли, софистическія сдѣлки съ совѣстью, диллетантизмъ, на половину отрѣшенный отъ дѣйствительной жизни и всегда индифферентный; всѣ эти слабости заставляютъ насъ завидовать тѣмъ, кто также, какъ и мы, проникъ въ цѣлый рядъ идей и не утратилъ притомъ великихъ добродѣтелей прошлаго времени: твердой энергіи характера, строгой требовательности къ себѣ, серьезнаго вниманія къ дѣйствительности". Этимъ объясняется, по мнѣнію Бурже, то большое вліяніе, которое всѣ систематичные умы, въ томъ числѣ даже неособенно значительные утописты, имѣли въ нашъ вѣкъ во Франціи.
Такимъ образомъ основное свойство ума Тэна -- строго законченная систематичность -- обусловливаетъ какъ авторитетъ Тэна, такъ и отношеніе къ нему общественнаго мнѣнія. Если Бурже опредѣлитъ ту среду, въ которой работало это свойство ума, и изъ этихъ двухъ данныхъ выведетъ взглядъ Тэна на душу человѣческую и на современную политику,-- то мы получимъ примѣненіе къ Тэну его-же математическаго пріема анализа. Бурже такъ и поступаетъ. Среда, [говоритъ онъ, имѣетъ несомнѣнное вліяніе на образованіе философской системы уже потому, что всякая система есть обобщеніе тѣхъ знаній, какими владѣетъ эпоха, заключительная гипотеза, объединяющая всю наличную сумму этихъ знаній. Среда, воспитавшая Тэна,-- конецъ 40-хъ годовъ во Франціи. Ему было тогда около 20 лѣтъ. То. была грустная эпоха, показавшая всю несостоятельность великихъ надеждъ, которыми богата первая половина нашего вѣка. Въ литературѣ романтизмъ сходитъ со сцены, не внеся въ художественную жизнь того обновленія, которое ожидалось. Всѣ его дѣятели или закончили свои работы, или перешли въ другую область мысля. Несостоятельность оффиціальной доктрины, эклектизма Кузена, бросается въ глаза; а революція 48 года нанесла окончательный ударъ и тѣмъ соціальнымъ утопіямъ, которыми богаты 30 и 40 годы. Поколѣнія, вступившія въ жизнь послѣ великихъ переворотовъ революціи, имперіи и реставраціи, выработали высокій несбыточный идеалъ жизни, который къ 50 гг. оказывается совершенно ложнымъ и непримѣнимымъ; вмѣсто сильныхъ страстей, высокихъ порывовъ и грандіозныхъ замысловъ, водворяется низменная посредственность: блестяще начавшійся вѣкъ не сдержалъ своихъ обѣщаній! Одна только сторона жизни оправдала и даже превзошла всѣ ожиданія: это наука. Экспериментальный методъ изслѣдованія въ области точныхъ знаній даетъ блестящіе результаты, приподнимаетъ таинственную завѣсу съ явленій внѣшней природы. Успѣхъ науки опьяняетъ и молодые и зрѣлые умы. Успѣхъ этотъ основывается на методѣ изслѣдованія, методъ-опытъ констатируетъ существующій фактъ; этотъ-то положительный фактъ и дѣлается основою мысли въ ея новомъ направленіи. Меланхолическіе, чахоточные герои во враждѣ съ обществомъ уступаютъ въ литературѣ мѣсто героямъ Дюма-сына, беззастѣнчиво эксплуатирующимъ фактическую дѣйствительность. Во имя такого-же совершившагося факта водворяется имперія; въ обществѣ начинаютъ преобладать стремленія къ наживѣ, къ удовольствію, къ роскоши; объ идеалѣ общественномъ нѣтъ и рѣчи; несостоятельность соціальныхъ и либеральныхъ теорій кажется непоправимой. Идеализмъ разбитъ, казалось, и въ литературѣ. Въ общественной жизни, въ воспитаніи положительная, фактическая сторона жизни выдвигается на первый планъ. Представителемъ политической силы является герцогъ Морни, романа -- Флоберъ и бр. Гонкуръ, а Тэнъ -- философіи. Тэнъ первый вноситъ въ изученіе духовныхъ отправленіи человѣчества тотъ анализъ и тѣ пріемы изслѣдованія, которые точная наука примѣняетъ къ внѣшней природѣ. Очень кратко и ясно формулируетъ эту систему Бурже, не вдаваясь въ ея оцѣнку и обсужденіе; одно только онъ дѣлаетъ возраженіе, да и то вскользь. Всѣ проявленія человѣческаго духа -- умственныя, нравственныя, художественныя -- имѣютъ, поученію Тона, свои причины, условія своего существованія въ другихъ явленіяхъ, изъ которыхъ они выводятся съ математическою точностью. Но стоитъ допустить въ душѣ произвольность или свободу, говоритъ Бурже (стр. 221), тогда все зданіе этой психологіи рушится: потому что строено оно изъ положительныхъ данныхъ, но основано на принципѣ метафизическомъ.
Тэнъ смотритъ на литературу съ точки зрѣнія психолога или философа, а потому въ художественномъ произведеніи интересуется главнымъ образомъ условіями его возникновенія и оттого всегда отдаетъ преимущество поэтамъ и художникамъ съ натурами сильными и неуравновѣшенными; такія натуры, въ которыхъ преобладаютъ крупныя рѣзкія черты, какъ С. Симонъ, Мишле, Бальзакъ обнаруживаютъ лучше другихъ, руководящія ими начала и тѣмъ даютъ критику возможность прослѣдить скрытый механизмъ ихъ душевной дѣятельности. У читающей публики требованія отъ авторовъ не таковы; напримѣръ, женщина, прочувствовавшая прекрасное стихотвореніе, не вспомнитъ объ условіяхъ жизни, вызвавшихъ то или иное настроеніе поэта; оно нравится ей тѣмъ, что авторъ имѣетъ силу вызвать въ ней новыя чувства, мечты, желанія. Для большинства читателей художественное произведеніе дорого само по себѣ, какъ причина вызывающая данное настроеніе, а не какъ слѣдствіе болѣе или менѣе отдаленныхъ причинъ; интересъ его въ прелести той мечты, которую оно способно создать, въ обаяніи тѣхъ чувствъ, которыя оно порождаетъ. Очевидно, что читатель и критикъ исходятъ изъ двухъ совершенно противоположныхъ точекъ зрѣнія и что такія противоположныя точки зрѣнія порождаютъ и совершенно противорѣчивыя требованія отъ художественнаго произведенія. Точка зрѣнія, на которой стоитъ Тэнъ, имѣетъ за себя то, что онъ защищаетъ ее съ необыкновеннымъ изобиліемъ примѣровъ, съ непреоборимою логикою и съ горячимъ краснорѣчіемъ, а наконецъ она и соотвѣтствуетъ наиболѣе глубокой потребности времени. Уже одной изъ этихъ причинъ было бы достаточно, чтобы теорія эта образовала школу. Взглядъ на искусство, какъ на собраніе документовъ о душѣ человѣческой, проникаетъ собою множество произведеній нашего времени: натуралистическая школа проводитъ его въ своихъ романахъ, стараясь представить полное и подробное описаніе самыхъ ничтожныхъ и мелкихъ условій жизни человѣка, да и во всѣхъ другихъ искусствахъ можно наблюдать такое-же изученіе и копированіе жизни. Это -- вліяніе научныхъ методовъ. Какіе оно даетъ результаты, можно судить уже теперь. Такъ какъ по этой теоріи личная жизнь наша есть продуктъ чуждыхъ намъ, независящихъ отъ насъ причинъ, то пессимизмъ самый отчаянный будетъ послѣднимъ словомъ этой литературы. Дѣйствительно, въ романахъ натуралистовъ человѣкъ всегда ничтоженъ и безсиленъ, всегда подавленъ и внѣшними обстоятельствами, и наслѣдственными свойствами характера. Если все въ нашей личности есть только результатъ болѣе или менѣе отдаленныхъ условій жизни; если всѣ наши взгляды не зависятъ отъ насъ, а коренятся въ цѣломъ рядѣ причинъ,-- то какъ не чувствовать намъ нашего ничтожества передъ тѣми несоизмѣримыми гигантскими силами природы, которыя и порождаютъ и давятъ насъ съ одинаковымъ безстрастіемъ? Когда Паскаль ощущалъ безсиліе человѣка передъ равнодушной и безсознательною природой, то онъ могъ ей противопоставить умъ и сердце человѣка. Но намъ гдѣ-же взять эту вѣру въ человѣка, если мы считаемъ его сердце и разумъ проявленіями той-же слѣпой силы природы?
Бурже увѣряетъ, что Тэнъ очень горестно ощущаетъ тотъ выводъ, къ которому приводитъ его математически-точный методъ изслѣдованія и самъ первый противъ него возмущается! Нашему критику въ восторженно-хвалебномъ гимнѣ наукѣ, который звучитъ во всѣхъ произведеніяхъ Тэна, слышится горестная нота, указывающая на то раздвоеніе и страданіе, которое наука вноситъ въ душу современнаго человѣка. Тэнъ, говоритъ онъ (стр. 236) "человѣкъ дѣйствительно нашего времени, у котораго наслѣдованное отъ предшествующихъ поколѣній сердце требуетъ для вопроса о человѣческой жизни -- человѣческаго-же и рѣшенія; сердце требуетъ для нашихъ преходящихъ дѣйствій таинственнаго сверхъестественнаго продолженія (transcription -- переложенія); оно ищетъ за этимъ хаосомъ смѣняющихся явленій -- міра вѣчнаго и неизмѣннаго, отца въ центрѣ міровой жизни; а между тѣмъ неумолимый анализъ раскладываетъ эти порывы и страданія на ихъ составные элементы и объясняетъ ихъ происхожденіе. Потому тутъ приходится или отказываться отъ высшихъ, благороднѣйшихъ потребностей нашей души, или признать что наука не можетъ удовлетворить самаго глубокаго безсмертнаго стремленія нашего сердца (l'arrière fonds immortellement nostalgique de notre coeur). Но признать это значитъ сдѣлать первый шагъ къ мистицизму; значитъ признать существованіе интуитивныхъ истинъ, не поддающихся анализу, а мысль не допускаетъ такого признанія!" Такое противорѣчіе между стремленіями сердца и требованіями мысли Бурже считаетъ непримиримымъ: антагонизмъ вѣры и науки никогда не изгладится. Но наука и вѣра -- великія наслѣдія, завѣщанныя бѣдному человѣчеству всѣмъ его прошлымъ и браться за разрѣшенія ихъ противорѣчія -- значитъ не отказываться ни отъ того, ни отъ другого.
Это раздвоеніе какъ основная причина пессимизма глубоко интересуетъ Бурже. Мы видѣли, что онъ коснулся его, говоря о Ренанѣ, ярче освѣтилъ его тутъ по поводу Тэна, но высказался еще горячѣе во второмъ выпускѣ своихъ этюдовъ, объясняя какъ у Дюма мистицизмъ былъ вызванъ наблюденіемъ и анализомъ современной жизни. "Представленіе объ иномъ мірѣ (un au-delà) какъ о причинѣ существованія вселенной и человѣка -- вотъ къ чему пришла эта мысль, такъ же какъ и другіе современные умы, несмотря на усиливающійся приливъ позитивизма. Конечно всѣ мы до нѣкоторой степени позитивисты. Мы требуемъ, чтобы искусство основывалось на позитивномъ изученіи факта, политика вытекала изъ позитивнаго изслѣдованія явленій; нравы наши дѣлаются позитивнѣе съ каждымъ днемъ, быстро растетъ и осложненіе нашего комфорта... Это пониманіе фактической дѣйствительности и пользованіе ею удовлетворяетъ конечно много человѣческихъ потребностей. Но есть одна потребность и она остается неудовлетворенной; правда, доктринеры нашего научнаго вѣка не удостоиваютъ ее своего вниманія, но сама наука доказываетъ, что потребность эта необходимо существуетъ и притомъ, что она -- непреодолима. Я говорю о той именно потребности иного міра, сверхъестественнаго, которая дана намъ вѣками, воспитана и развита послѣдовательными поколѣніями вѣрующихъ людей всѣхъ религій. Подумайте, дѣйствительно, что вѣдь въ продолженіе цѣлыхъ столѣтій предки наши -- т. е. тѣ люди, суммою которыхъ является наше духовное существо, которые выработали и передали намъ всѣ наши потребности -- становились на молитву, преклоняя колѣна передъ невѣдомою причиною бытія. Подумайте только, что трепетъ таинства охватывалъ головы, которыя вырабатывали мысли, обитающія теперь въ нашихъ головахъ. Всѣ мысли и представленія, касавшіяся этого "сверхъестественнаго" порядка вещей, не были тогда предметами художественнаго диллентантизма и литературы; это были вполнѣ реальныя убѣжденія за которыя люди боролись и умирали, которыя проникали собою всѣ чувства, всѣ поступки, и рожденіе, и бракъ, и войну, и погребеніе. Всякій изъ насъ навѣрно найдетъ между своими предками фанатическихъ мучениковъ своихъ религіозныхъ убѣжденій. Развѣ изъ накопленія чувствъ за столько лѣтъ не должна выработаться наслѣдственная склонность? Развѣ способность, такъ страстно и безъостановочно развивавшаяся въ нашихъ прародителяхъ, не должна быть наслѣдована отъ нихъ вмѣстѣ со всѣми нашими способностями отъ нихъ же получаемыми при рожденіи? И какую силу противъ давленія на нашу душу этого вѣкового наслѣдія, какую силу могутъ имѣть всѣ разсудочные доводы, усваиваемые или изобрѣтаемые нами въ тотъ возрастъ отъ 15 до 25 лѣтъ, когда мы выбираемъ себѣ философское міровоззрѣніе? Это тяготѣніе наше къ міру сверхъестественному (cette faculté de l'au-delà) мы чувствуемъ помимо нашей воли, и если идеи наши, среда, привычки мѣшаютъ проявленіямъ этого стремленія, то оттого оно въ насъ не уничтожается. Оно искажается, подавляется. Но приходитъ время и оно возстановляется, хочетъ жить и дѣйствовать и за неимѣніемъ настоящихъ, нормальныхъ отправленій расходуется самымъ страннымъ образомъ".
Не находя идеальнаго удовлетворенія, это стремленіе переходитъ въ область физическихъ ощущеній и ищетъ удовлетворенія въ нервныхъ потрясеніяхъ. Когда и этого выхода нѣтъ, душою овладѣваетъ тоска. Образцы отчаяннаго унынія, безнадежной, безпросвѣтной скуки одолѣвающей приступами много современныхъ умовъ, мы находимъ въ поэзіи Бодлэра, въ романахъ Флобера. Это сознаніе, что жизнь не стоитъ труда, что она ненужное безполезное бремя -- это сознаніе,-- смерть нашего внутренняго импульса. Какую цѣнность можетъ имѣть эта бренная, скоропреходящая жизнь, если нашимъ поступкамъ и дѣйствіямъ нѣтъ иного, болѣе таинственнаго и прочнаго переложенія, истолкованія, чѣмъ то, которое видимъ на землѣ? Къ этому сознанію примѣшивается еще горечь воспоминанія: "недалеко то время, когда весь міръ представлялся твореніемъ Отца. Духъ, если и не похожій на нашу душу, то понимающій ее, обвѣвалъ своимъ дуновеніемъ наше существованіе. А теперь, такъ какъ этого дуновенія мы не чувствуемъ надъ своими головами, цвѣтъ нашей мысли вянетъ тоскливо во всей суетности своей красоты и силы. Но что же дѣлать? Да, что намъ дѣлать? Человѣкъ нашего времени не можетъ въ видимомъ мірѣ найти слѣдовъ частной воли: вся наука утверждаетъ, что нѣтъ такой воли. Она не допускаетъ сознанія, независимаго отъ организма. Наукѣ это невозможно -- по разсудку; но развѣ разсудокъ и научный опытъ единственные пріемы изслѣдованія? Они останавливаются на порогѣ абсолютнаго и всѣ причины относятъ въ область непознаваемаго. Тутъ-то мистицизмъ и примиряется съ наукою. Онъ представляетъ собою вѣчное искушеніе для всѣхъ тѣхъ, кого не удовлетворила наука, и потому тотъ кто очень глубоко проникъ въ эту безсильную и тщетную науку, иногда всецѣло отдается мистицизму". Такимъ образомъ методъ позитивный, ограничивъ область познаваемаго, приходитъ къ признанію истинъ интуитивныхъ, не поддающихся опытной наукѣ. Эта эволюція, по мнѣнію Бурже, не закончена и осуждена, казалось бы, навсегда остаться въ такомъ положеніи. Но тѣмъ не менѣе она доказываетъ, что современному человѣку приходится выбирать между выводами пессимизма и вѣрою въ сверхъестественное. Кто можетъ сказать, что вѣра отжила свой вѣкъ? И наоборотъ -- кто можетъ утверждать, что возникнетъ новая религія? "Во всякомъ случаѣ сознать эту задачу и стараться по мѣрѣ личныхъ силъ и возможности рѣшить ее значитъ проявить глубоко-серьезную и искреннюю душу" (Nouv. Ess. р. 77).
Если надъ этимъ вопросомъ работалъ и Тэнъ, то ставилъ онъ его во всякомъ случаѣ не такъ, какъ ученикъ его; и тотъ напрасно желаетъ найти у Тэна слѣды этой коллизіи и вытекающаго изъ нея пессимизма. Далѣе онъ характеризуетъ взгляды Тэна на нравственность и указываетъ, какъ въ нихъ много общаго съ стоицизмомъ и съ пантеизмомъ Спинозы. Основа этой нравственности -- гармонія съ законами вселенной. Если личность наша есть только самая незначительная для безконечнаго цѣлаго природы, то вмѣсто того, чтобы плакаться на это, не лучше-ли радоваться тому, что имѣемъ возможность присоединиться къ общей жизни этого великаго цѣлаго и чувствовать себя живымъ членомъ безсмертнаго воплощенія Божества? Для этого слѣдуетъ сообразовать наши желанія съ порядками міровой жизни, а не противиться имъ. Такая доктрина дѣйствуетъ успокоительно тѣмъ, что учитъ насъ переносить страданія, утѣшаясь покорностью общему закону, и ободряетъ насъ, заставляя обращать всѣ обстоятельства жизни на пользу нашего развитія. Она выводитъ человѣка за предѣлы его индивидуальной жизни, а для общества она имѣетъ значеніе даже болѣе абсолютное чѣмъ для отдѣльной личности. Эта же самая доктрина обусловливаетъ и отрицательный взглядъ Тэна на франпузскую революцію: если здоровье и сила отдѣльной личности зависятъ оттого, на сколько ею соблюдаются (сознательно или безсознательно) законы физической организаціи, то процвѣтаніе общества зависитъ отъ строгаго исполненія тѣхъ историческихъ законовъ, которыми оно живетъ и развивается. А французская революція, точно также какъ и до-революціонная монархія, не только этихъ законовъ не знали, но шли совершенно въ разрѣзъ съ ними. Каковы эти законы, кто ихъ формулировалъ и какъ они приводятся въ исполненіе -- этого Бурже не касается. Онъ только выясняетъ подробно взгляды Тэна и выводитъ изъ историческихъ трудовъ его то заключеніе, что общество -- живой организмъ и правильная жизнь его должна организоваться на результатахъ научнаго изслѣдованія его.
Таковы, общія черты этюда о Тэнѣ. Но это только голый остовъ его, по которому трудно судить, на сколько краснорѣчиво, убѣдительно и тепло онъ написанъ. Тутъ еще сильнѣе, чѣмъ въ этюдѣ о Ренанѣ, чувствуется личное отношеніе автора къ разбираемому писателю. Отношеніе это -- добрая, благодарная память талантливаго ученика, который если и усвоилъ себѣ нѣкоторые пріемы и выводы учителя, то и внесъ въ нихъ много личнаго своего, а потому такъ же далекъ отъ слѣпого подчиненія его авторитету, какъ и отъ порицанія его дѣятельности. Замѣчательно притомъ, что внесенное имъ новое свое, ему хочется найти отчасти и у учителя. Только такимъ желаніемъ повернуть въ свою сторону ученіе Тэна, можно объяснить ту горестную ноту, тотъ вопль сердца, который, по его выраженію, какъ аккомпаниментъ низкихъ басовыхъ струнъ, слышится Бурже въ блестящихъ по ясности и остроумію положеніяхъ Тэновской доктрины. Бурже самъ такъ горячо чувствуетъ непримиримый разладъ сердца и разума и такъ мало удовлетворенъ результатами положительной науки, что нѣчто подобное ему хочется видѣть и у Тэна. Но тутъ онъ заблуждается и опять впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собою.
Дѣйствительно. Самъ же онъ сперва указываетъ, что геометрически построенное міровоззрѣніе Тэна не допускаетъ пессимизма. (Можно-ли возмущаться противъ правильно выведенной теоремы или огорчаться ею?). И это вѣрно; если пессимизмъ, какъ чувство неудовлетворенности, раздвоенія, разлада, и возникаетъ очень часто отъ преобладанія анализа, то возникаетъ онъ никакъ не въ душѣ того математика, для котораго законы строгаго мышленія разрѣшаютъ всѣ сомнѣнія, и не того доктринера, научная система котораго уясняетъ все неразгаданное. Для такого дѣятеля науки, счастливаго ея блестящими результатами и гордаго удачнымъ примѣненіемъ своей системы -- разлада, раздвоенія не существуетъ. Напримѣръ, у Тэна та коллизія ума и сердца, которую съ такимъ лиризмомъ описываетъ Бурже, разрѣшается очень просто: если противорѣчіе непримиримо съ точною наукою, стоиками, Спинозою, то значитъ, что изъ двухъ спорящихъ въ человѣкѣ сторонъ одна подлежитъ уничтоженію во имя разума и науки! (См. Philosophie religieuse у Тэна въ его Nouveaux Essais de critique et d'histoire). Можетъ-ли при этомъ быть рѣчь о "страданіи вѣчно жаждущаго безсмертія", ничѣмъ не удовлетвореннаго сердца человѣческаго? Можетъ-ли быть рѣчь о тѣхъ законныхъ требованіяхъ души, наслѣдованной нами отъ вѣрующихъ предковъ, которыя предъявляетъ научной мысли Бурже? Конечно, нѣтъ. Тэнъ такихъ требованій и не предъявляетъ, а потому и трудно у него найти слѣды ихъ неудовлетворенности. Но ученикъ его несомнѣнно правъ, если предъявляетъ ихъ. Правъ уже въ силу того, что системы хотя создаются философами, но вѣдь не для однихъ только философовъ: ими пользуются всѣ, прилагая къ разнымъ жизненнымъ явленіямъ, пользуются люди не только строгой мысли, но и живого чувства. И если эти люди -- а человѣчество и состоитъ изъ нихъ -- придутъ въ примѣненіи данной системы къ неразрѣшимой коллизіи, то не есть-ли это вѣрный признакъ того, что система построена неправильно, что она узка и одностороння? Къ этому выводу и Бурже подошелъ очень близко, но не договорилъ его, предпочитая приписать самому учителю тотъ пессимизмъ и раздвоеніе, которые онъ вызвалъ у своихъ послѣдователей.
Что Бурже очень близокъ къ осужденію Тэновской доктрины, видно и изъ того, что онъ его взгляду на искусство могъ противопоставить другую точку зрѣнія. Если для Тэна художественное произведеніе есть только необходимый результатъ создавшихъ его условій жизни, то для Бурже, какъ мы видѣли, произведеніе искусства можетъ быть важно и интересно само по себѣ, какъ причина, а не какъ слѣдствіе, какъ самобытный источникъ новаго ряда явленій. Стоитъ распространить этотъ взглядъ и на другія проявленія души человѣческой и получится возраженіе на всю систему: тогда надо будетъ признать, что совокупность нашихъ духовныхъ отправленій,-- то, что называется душою, не есть только слѣдствіе отдаленныхъ явленій, одно накопленіе роковыхъ чертъ характера, созданныхъ и предками и условіями ихъ жизни,-- а нѣчто самобытное, имѣющее само по себѣ дѣну, значеніе и силу. Тогда мы признаемъ несостоятельнымъ научно обоснованный фатализмъ, вытекающій изъ этой системы. А это подымаетъ значеніе человѣческой личности, такъ какъ фатализмъ, отрицая волю и самоопредѣленіе въ человѣкѣ, унижаетъ его, снимаетъ съ него всякую отвѣтственность и приводитъ къ отрицанію всякаго нравственнаго закона. Что такое деморализующее вліяніе должна имѣть доктрина Тэна -- Бурже не можетъ не видѣть: впослѣдствіи онъ показалъ въ одномъ изъ своихъ романовъ ("Ученикъ"), какъ увлеченіе подобной доктриною приводитъ юношу къ преступленію, къ презрѣнію всѣхъ тѣхъ законовъ нравственности, на которыхъ зиждется человѣческая жизнь. Но какъ въ романѣ онъ дѣлаетъ учителя отвѣтственнымъ за загубленную имъ душу ученика, но оправдываетъ его, показывая его полное незнаніе дѣйствительной, не книжной жизни и страсти; такъ и въ этюдѣ о Тэнѣ онъ не осудилъ своего учителя, а очень подробно выяснилъ, почему такіе метафизическіе умы, всецѣло поглощенные систематизаціею, не могутъ разсчитать силу своего воздѣйствія на общество, не могутъ предвидѣть, какіе результаты дастъ ихъ система въ душѣ не-философа. Объ уваженіи его къ Тэну, о томъ обаяніи, которое должна была производить на юные, колеблющіеся умы учениковъ эта сильная, строго-выдержанная мысль, этотъ цѣльный характеръ, неизмѣнно вѣрный разъ выработанному убѣжденію -- свидѣтельствуетъ у Бурже слѣдующая характеристика Тэна, какъ профессора:
"Молодые люди (стр. 179) испытывали ученическій энтузіазмъ, въ которомъ страхъ передъ посвященіемъ въ опасную доктрину смѣшивался съ заслуженнымъ уваженіемъ къ колоссальному труду работника науки. Я помню, какъ тотчасъ послѣ войны мы, студенты, только что выпущенные изъ коллежа, толпились съ замираніемъ сердца въ обширной залѣ "Школы изящныхъ искусствъ", гдѣ г. Тэнъ читалъ впродолженіе четырехъ зимнихъ мѣсяцевъ. На стѣнѣ фреска П. Делароша развертывала передъ нами рядъ своихъ условныхъ, но величественныхъ фигуръ; мы знали, что для " Славы, раздающей вѣнки " художнику позировала извѣстная Мариксъ; она же была подругою Готье и Бодлэра. Профессоръ говорилъ нѣсколько монотоннымъ голосомъ, придававшимъ слегка иностранный акцентъ словамъ его коротенькихъ фразъ; самая монотонность эта, эти немногіе жесты, эта сосредоточенная физіономія, эта забота о томъ, чтобы дѣйствительное краснорѣчіе фактическихъ данныхъ не подавлялось дѣланнымъ, внѣшнимъ краснорѣчіемъ изложенія -- всѣ эти мелкія черты прельщали насъ. Человѣкъ, который, казалось, по скромности не подозрѣвалъ о своей европейской извѣстности, а по своей простотѣ ни о чемъ не думалъ, какъ о служеніи истинѣ, этотъ человѣкъ становился для насъ провозвѣстникомъ новой вѣры. Вотъ этотъ по крайней мѣрѣ никогда не совершалъ жертвоприношеній на алтарѣ оффиціальныхъ доктринъ. Онъ по крайней мѣрѣ никогда не лгалъ. То, что онъ говорилъ намъ своими краткими полновѣсными фразами, было его собственною мыслью -- мыслью глубоко, всецѣло искренною"...