Независимость собственныхъ взглядовъ вмѣстѣ съ критическими пріемами заимствованными у учителя, сказалась, и въ двухъ остальныхъ этюдахъ этой книги, посвященныхъ Флоберу и Стендалю. Какъ Тэнъ старается найти прежде всего характерную черту, ту qualité-maitresse, которая, по его мнѣнію, лежитъ въ основахъ всѣхъ произведеній разбираемаго писателя, такъ и Бурже употребляетъ тотъ же пріемъ: онъ опредѣляетъ сперва сущность Флоберовои природы и причину его мрачнаго міровоззрѣнія; опредѣляетъ какъ крупную несоразмѣрность его умственной организаціи, и этимъ объясняетъ всѣ характерныя черты какъ жизни, такъ и произведеній Флобера. Обусловливалось это свойство, по мнѣнію Бурже, воспитавшею Флобера эпохою романтизма, которая развивала въ молодыхъ умахъ грандіозно-несбыточныя требованія отъ жизни и отъ самихъ себя. Этимъ потребностямъ своей высоконастроенной, до крайности экзальтированной души Флоберъ никогда не находилъ удовлетворенія; а неудовлетворенность фантазіи и сердца побудила его усмотрѣть обманъ, скрытый будто-бы въ самой глубинѣ человѣческаго существованія, и отнестись потому къ жизни вполнѣ отрицательно. Это же свойство характера придалъ онъ и героямъ своихъ романовъ: всѣ они ждутъ отъ жизни очень многаго, вступаютъ въ нее съ тѣми радужными надеждами и мечтами, которыя никогда не осуществляются или даже не могутъ осуществиться, и заканчиваютъ -- унылымъ разочарованіемъ. При этомъ они постоянно сравниваютъ свои желанія съ ихъ исполненіемъ, свои прошлыя мечты съ настоящею дѣйствительностью,-- и всегда дѣйствительность оказывается ниже, слабѣе и блѣднѣе. Никогда и нигдѣ,-- по Флоберу,-- человѣкъ не находитъ полнаго удовлетворенія своимъ чувствамъ: не только у современнаго человѣка, но и въ древнемъ Карѳагенѣ и у подвижниковъ Ѳиваиды сила наслажденія не достигала высоты стремленія къ нему. "Человѣкъ никогда не умѣлъ ни устроить жизнь сообразно съ требованіями своего сердца, ни измѣнить это сердце сообразно съ своими желаніями (l'homme n'а jamais su ni faèonner le monde à la mesure de son coeur, ni faèonner le coeur à la mesure de ses désirs, p. 147)". Анализъ, та работа сознанія, которая заставляетъ человѣка сравнивать свои чувства прежнія съ настоящими и ожидаемое съ испытываемымъ,-- которая заставляетъ силу наслажденія измѣрять силою желанія,-- этотъ анализъ жестоко мучилъ самого Флобера, указывая насколько переживаемая имъ дѣйствительность слабѣе того, что онъ воображалъ: анализъ въ немъ былъ такъ же силенъ, какъ и воображеніе, какъ поэтическое чувство. Отъ этой же силы и мысли и воображенія страдаютъ и всѣ его герои. Зло этой силы, т. е. этого безплоднаго анализа, подрывающаго волю и изсушающаго сердце, Бурже считаетъ однимъ изъ золъ современнаго развитія, зависящимъ отъ широкаго разспространенія какъ знаній въ обществѣ, такъ и критическихъ способностей въ отдѣльной личности. Но при этомъ Бурже упускаетъ изъ виду, что анализъ даетъ отрицательные результаты только отъ неумѣнія имъ пользоваться, потому что герои Флобера страдаютъ не отъ избытка мысли, а отъ бѣдности ея и неправильнаго ея примѣненія. М-мъ Бовари, напримѣръ, обманута жизнью оттого, что вслѣдствіе дурного чтенія и слишкомъ живой фантазіи, составила себѣ о жизни превратное мнѣніе; необразованные и ограниченные Бюваръ и Пекюше обмануты наукой оттого, что занятія ихъ ведутся крайне неумѣло и по диллетантски поверхностно. Да и всюду у Флобера анализъ, критика не есть орудіе науки, т. е. строго дисциплинированный пріемъ мышленія въ образованномъ развитомъ умѣ, не есть методъ, выработанный коллективными усиліями человѣчества, а наоборотъ -- крайне произвольное примѣненіе мышленія къ такимъ чувствамъ, которыя не поддаются усиліямъ единичной воли и сознанія. Тѣмъ не менѣе, нельзя не согласиться съ Бурже, что отсутствіе непосредственности, работа ума въ области инстинктовъ и чувствъ и давленіе на нашъ мозгъ опыта и знаній длиннаго ряда вѣковъ производятъ въ нашъ вѣкъ болѣзненное настроеніе и вызываютъ замѣтное тяготѣніе къ природѣ, ко всему непосредственному. Флоберъ такъ жестоко ощущалъ эту изсушающую работу мысли, что испытывалъ желаніе быть ничѣмъ инымъ, какъ "матеріею", жить одною жизнью съ "безсмысленною" природою...
Если бы Флоберъ былъ послѣдователенъ въ своихъ убѣжденіяхъ, говоритъ Бурже, то тотъ отчаянный нигилизмъ, къ которому онъ пришелъ, долженъ бы былъ привести его и къ полному отрѣшенію отъ жизни. И правда; какую цѣну для человѣка можетъ имѣть жизнь, если ничто не можетъ удовлетворить души его? Но человѣкъ состоитъ изъ такого количества непримиримыхъ противорѣчій, получаемыхъ путемъ наслѣдства, что ничего нѣтъ труднѣе, какъ найти цѣльный, вполнѣ себѣ вѣрный характеръ. Такъ и Флоберъ: не смотря на свое пессимистическое отрицаніе жизни, прямымъ слѣдствіемъ котораго должно бы быть полное бездѣйствіе, онъ былъ однимъ изъ самыхъ энергическихъ дѣятелей въ области слова; искусство было его религіею, культомъ, дававшимъ цѣль и смыслъ, красоту и содержаніе его жизни. Затѣмъ Бурже подробно разбираетъ художественную форму у Флобера, его пріемы описанія; а о преимуществахъ его слога и языка выражается восторженно.
Во всей этой, характеристикѣ Флобера не совсѣмъ понятно, почему его Бурже считаетъ талантомъ титаническимъ, необычайнымъ, художникомъ, который съ разбѣгу хотѣлъ взять небо, и не могъ примириться съ жалкою дѣйствительностью. Гораздо правильнѣе, логичнѣе предположить обратное; т. е. если допустить въ его природѣ дѣйствительно несоразмѣрность умственныхъ силъ, то изъ преобладанія у него критики и анализа не слѣдуетъ-ли заключить о бѣдности его творческаго таланта? Если сила его разсудочной работы не была уравновѣшена непосредственно дѣятельностью фантазіи, то значитъ и въ его произведеніяхъ эта несоразмѣрность должна была сказаться отсутствіемъ живого непосредственнаго чувства; значитъ, критика и эстетика его были выше его природнаго дарованія, потому что не всегда же сила логическаго мышленія вредитъ художественному произведенію. Напротивъ. Критическое отношеніе къ себѣ и людямъ, наблюденіе и анализъ дѣйствительности, строго продуманная и выдержанная мысль -- такія же условія истинно-великаго произведенія искусства, какъ и сила непосредственнаго чувства, живой творческой фантазіи. Развѣ великіе поэты не соединяли глубины мысли съ художественнымъ творчествомъ? Развѣ анализъ и самонаблюденіе, громадное образованіе и научная работа помѣшали творцу Вертера и Фауста быть непосредственно лирическимъ поэтомъ? могла-ли у него наука заглушить силу творческаго дарованія? А если она заглушила его въ Флоберѣ, то значитъ дарованіе это было несоразмѣрно съ его требованіями отъ себя какъ художника: его умъ былъ выше его таланта.
Впрочемъ, культъ Флобера со стороны молодыхъ писателей такъ распространенъ во Франціи, что неудивительно если и Бурже раздѣляетъ его. А между тѣмъ онъ хорошо сознаетъ, что анализъ не есть помѣха сильному таланту. Подтвержденіе этому находимъ въ слѣдующемъ этюдѣ о Стендалѣ. По поводу этого сухого наблюдательнаго ума, разлагающаго механизмъ душевной дѣятельности своихъ героевъ на мельчайшіе пружинки и винтики, критикъ возвращается къ вопросу о непосредственности, недостающей нашему времени, и о заѣдающемъ насъ анализѣ. "Сколько бы мы ни старались разбудить въ себѣ то, что по просту называется инстинктивнымъ существомъ, говоритъ Бурже, стр. 286,-- мы не можемъ освободиться отъ давленія наслѣдственныхъ способностей и пріобрѣтенныхъ знаній. Мы такъ-же не можемъ жить безсознательною жизнью, какъ не можемъ придать своей физіономіи ясную неподвижность греческой статуи. Когда родятся у насъ дѣти, они имѣютъ уже въ чертахъ своего личика, въ складкахъ безпомощныхъ ручекъ отпечатокъ вполнѣ опредѣленнаго характера; когда они начинаютъ лепетать, они пользуются языкомъ, орудіемъ мысли утонченной цѣлыми вѣками цивилизаціи; они растутъ и имъ дарятъ книги, обращающія ихъ мысль на вопросы собственной совѣсти. Ничто не уравновѣшиваетъ того извращенія мысли, которое вызывается этою наслѣдственностью и этимъ воспитаніемъ. Внѣшнія событія въ юношескій возрастъ бываютъ все рѣже и рѣже; проявиться непосредственному чувству -- все меньше возможности. Потому, когда въ 20 лѣтъ отъ книжной мысли мы приступаемъ къ настоящей жизни, душа наша, помимо нашей воли уже очень утонченна и многосложна и чувствительность (сердце) уже не цѣльная. Моралисты могутъ ораторствовать противъ преждевременнаго развитія въ человѣкѣ духа изслѣдованія. Художники, любящіе жизнь безъ стѣсненія, могутъ отдаваться грубой чувственности, чтобы противодѣйствовать той игрѣ чувствами, которую ведетъ за собою духъ изслѣдованія. Наконецъ люди добросовѣстные, щепетильные могутъ считать анализъ губительнымъ для всякой непосредственности и искренности. Но есть наоборотъ, натуры очень богатыя, которымъ анализъ даетъ возможность испытывать неизвѣданныя чувства. Въ душѣ этихъ избранныхъ натуръ крайнее развитіе мысли не губитъ сильнаго развитія страстей; онѣ не противятся духу анализа, а напротивъ, радуются, что чувство расширяется, пополняется мыслью. Мозговая дѣятельность присоединяется въ нихъ къ импульсамъ инстинктивной природы, не замедляя ее. Натуры эти любятъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше сознаютъ свою любовь; тѣмъ больше наслаждаются, чѣмъ яснѣе чувствуютъ, что наслаждаются. Изъ такихъ-то душъ и набираются художники новаго времени. И если въ чемъ нибудь мы можемъ соперничать съ вѣками болѣе юной цивилизаціи, то тѣми именно произведеніями, гдѣ эти души запечатлѣли носящійся передъ ними идеалъ; этотъ идеалъ -- миражъ тѣхъ высокихъ и горестныхъ чувствъ, обаятельный страхъ передъ которыми, казалось, испытывали ангелы и пророки, вышедшіе изъ-подъ кисти великаго "провидца" Возрожденія, Леонардо да Винчи. Есть нѣчто общее съ Леонардомъ и въ Бейлѣ-Стендалѣ, и въ Ренанѣ, и въ Бодлэрѣ, и въ Гейнѣ и во всѣхъ меланхолическихъ эпикурейцахъ нашего страннаго вѣка, когда цивилизація и природа сплавляютъ свои драгоцѣнные металлы въ головахъ молодежи, въ до-бѣла накаленномъ горнилѣ ихъ умственной жизни. Не бѣда, если иные изъ этихъ металловъ иногда и испаряются!"
Этюдъ Бурже о Стендалѣ представляетъ много интереснаго не только потому, что даетъ возможностъ сравнить его съ характеристикою этого же писателя у Тэна, но и потому, что затрогиваетъ нѣкоторые соціальные вопросы; тѣмъ не менѣе мы на немъ не остановимся, такъ какъ достаточно уже выяснилось, я полагаю, общее направленіе мысли нашего критика-психолога. Этимъ этюдомъ заканчивается первый томъ его изслѣдованія о душевномъ состояніи современнаго общества.
Въ заключеніе онъ опредѣляетъ общій характеръ воззрѣній этихъ пяти выдающихся умовъ и находитъ, что всѣ они сходятся на философіи всеобщаго отрицанія (de l'universel néant). Правы-ли они? спрашиваетъ онъ себя. Правда-ли, что человѣкъ, образовываясь, только осложняетъ первобытное варварство и дѣлаетъ свое жалкое существованіе только болѣе утонченнымъ? На это Бурже отвѣчаетъ -- сомнѣніемъ и колебаніемъ! Тѣ, говоритъ онъ, "кто, какъ я, озабочены рѣшеніемъ этихъ вопросовъ, имѣютъ на нихъ отвѣтъ то скорбный, то отвѣтъ вѣры и надежды". Опредѣленная постановка этихъ вопросовъ есть уже въ нѣкоторомъ родѣ ихъ рѣшеніе: тутъ лучше "противопоставить мучительному сомнѣнію энергію мужественнаго сознанія того, что стоишь надъ пропастью (l'abîme noire de la destinée); не знаешь, что въ ней таится, и все-таки не боишься ея!"
Эти заключительныя слова очень характерны для Бурже: тамъ, гдѣ мысль оказывается на пересѣченіи двухъ противоположныхъ направленій, и гдѣ надо рѣшительно встать на ту йли другую дорогу, онъ переноситъ вопросъ въ область чувства и одѣваетъ ее формою поэтическаго образа. Въ этомъ легко убѣждаемся и въ этюдахъ его. Какого-бы онъ писателя ни характеризовалъ,-- онъ, какъ мы видѣли, впадаетъ въ противорѣчіе: выяснивши очень рельефно несостоятельность того или иного міровоззрѣнія, указать ее прямо онъ не рѣшается и своей мысли какъ будто не договариваетъ. Ему хочется поэтому и Бодлэра оправдать органическою теоріею общества, которую онъ находитъ у Тэна и считаетъ вполнѣ научной, и въ тэновской доктринѣ скрыть ея узко-одностороннюю и слѣдовательно неправильную оцѣнку жизни;-- и ренановскій скептицизмъ смягчить и скрасить его религіознымъ чувствомъ;-- и флоберовскій нигилизмъ объяснить грандіознымъ размахомъ его художественнаго таланта... Но, какъ ни старается онъ защитить этихъ носителей отрицанія, онъ все-таки подходитъ такъ близко къ осужденію ихъ, что невольно спрашиваешь себя: почему-же, если онъ считаетъ ихъ выводы неправильными, не становится онъ въ открытую оппозицію? Почему онъ своей мысли не договариваетъ? Потому-ли, что не додумываетъ и не видитъ въ ней противорѣчія, т. е. потому-ли только, что мысль эта слаба и неувѣренна? Иди, потому что чувство его сильно, чувство уваженія къ авторитетамъ учителей? Въ молодомъ писателѣ легко предположить совпаденіе обѣихъ причинъ. Но да не вмѣнитъ ему читатель въ вину ни ту ни другую, ни слабость мысли, ни силу чувства! Да не вмѣнитъ ему за то, что онъ самъ такъ чистосердечно признается въ своихъ колебаніяхъ и такъ хорошо понимаетъ всю незначительность своихъ силъ для борьбы съ авторитетами. Извѣстно, что сила не въ осмѣяніи и не въ низверженіи авторитета, а въ умѣніи осуждаемое замѣнить положительнымъ началомъ. А гдѣ возметъ положительное начало молодой критикъ, воспитавшійся на взглядахъ и методахъ своихъ учителей? Дѣльности и законченности тэновской доктрины, проведенной такъ блестяще, съ такимъ поразительнымъ богатствомъ знаній,-- что можетъ противопоставить его ученикъ? Развѣ только намекнуть на возможность иного взгляда на душу человѣческую; но вѣдь его психологія этимъ намекомъ и ограничится. Словомъ, констатировать существующее зло и найти его причину въ трудахъ своихъ учителей онъ можетъ, но указать взамѣнъ отрицательныхъ результатовъ ихъ мысли новый положительный идеалъ онъ не въ силахъ, а потому такою цѣлью и не задается. Онъ чувствуетъ потребность новаго слова и не знаетъ его. Ниже мы увидимъ, что, примѣняя свои анализъ къ жизни и нравамъ извѣстной среды, онъ тамъ постарается указать нравственный идеалъ; но чтобы обосновать этотъ идеалъ широко теоретически, съ тѣмъ знаніемъ и талантомъ, какими блещутъ его авторитеты, для этого требуется то выдающееся дарованіе, котораго онъ въ себѣ не сознаетъ. И мнѣ кажется, что это умѣніе оставаться въ предѣлахъ своего дарованія, не задаваясь непосильными цѣлями, можетъ молодому критику быть только поставлено въ заслугу,-- точно также, какъ и желаніе его примѣнить это дарованіе къ постановкѣ того вопроса, рѣшеніе котораго такъ глубоко-серьезно, такъ неизмѣримо важно по своимъ послѣдствіямъ для всего мыслящаго человѣчества.
Кромѣ скромности молодого писателя и сознанія имъ своихъ силъ, самая главная причина, препятствующая его оппозиціи, та, что онъ, какъ хорошій ученикъ, вполнѣ усвоилъ себѣ исходную точку зрѣнія своихъ учителей; оттого онъ и не можетъ сойти съ пути, намѣченнаго ими, даже когда его чувство возмущается тѣми выводами, къ которымъ этотъ путь его приводитъ. Отсюда его колебаніе и тотъ знакъ вопроса, которымъ онъ заключаетъ этотъ томъ этюдовъ. Эта исходная точка зрѣнія -- сила науки, громадное значеніе духа анализа и критики, примѣненнаго ко всѣмъ проявленіямъ человѣческой души. Если путемъ пауки и анализа учителя его дошли до крайняго отрицанія, то не слѣдуетъ-ли отсюда, что на нравственную жизнь разрушительно дѣйствуетъ наука? Что успѣхи знанія отвѣтственны за нашъ душевный недугъ? и что слѣдовательно широкое развитіе и популяризація анализа есть главный источникъ пессимизма? Казалось бы, что къ этому парадоксальному выводу очень легко придти, основываясь на этюдахъ Бурже. Дѣйствительно, прослѣдимъ ходъ его мысли.
Бодлэръ -- пѣвецъ тоски и порока. Тоска -- плодъ высокаго образованія, непомѣрно развивающаго тѣ сложныя потребности, которымъ трудно найти удовлетвореніе; порокъ -- продуктъ также высокой культуры, ибо доказываетъ силу индивидуальности, развившейся въ ущербъ своей общественной среды. Когда сила индивидуальности не сдерживается нравственными законами, она называется эгоизмомъ; а если къ эгоизму приводитъ будто-бы высокое развитіе цивилизаціи, то это значитъ, что образованіе только осложняетъ первобытное варварство и дѣлаетъ человѣка тѣмъ несчастнѣе, чѣмъ онъ развитѣе. Къ такому же заключенію можно придти и послѣ этюда о Ренанѣ, если допустить, что накопленіе знаній, безпредѣльная широта взглядовъ и вытекающее отсюда нравственное безразличіе и эгоизмъ -- представляютъ собою дѣйствительно высшую точку культуры. Такіе же отрицательные выводы даетъ изученіе и Тэна и Флобера. Математическіе пріемы Тэна обезцѣниваютъ жизнь, принижая личность, которая тутъ является невольнымъ результатомъ независящихъ отъ нея обстоятельствъ, безотвѣтнымъ игралищемъ роковой эволюціи. Флоберъ, примѣняя разсудочный анализъ ко всѣмъ своимъ мыслямъ и чувствамъ, приходитъ къ сознанію ничтожества человѣка; его образованіе показало ему только тщету тѣхъ иллюзій, которыми прикрытъ обманъ, лежащій въ основѣ всей жизни нашей. И такъ: заглядываетъ-ли философъ и историкъ въ ту глубь человѣческой души, которая выражается смѣною идей религій, философій и литературъ, воспроизводятъ ли романистъ и поэтъ субъективный міръ отдѣльной личности, всюду наука, критика, анализъ, всюду умъ приходитъ къ сознанію того, что жизнь есть зло, несоразмѣрное съ силами человѣка, и что человѣкъ безсиленъ передъ давящею и угнетающею его природою. Популяризація этого сознанія, распространеніе въ публикѣ диллентатизма, любви къ критикѣ и привычки къ анализу все это подрываетъ нравственную силу въ обществѣ, парализуя энергію воли и характера; а это вноситъ въ душу то отвращеніе къ жизни, то недовольство всѣми ея формами, ту апатію и уныніе, которыя носятъ общее названіе пессимизма. Такимъ образомъ наука является носительницею эгоизма; знаніе обезсиливаетъ волю; критика разрушаетъ идеалы; умственное развитіе дѣлаетъ человѣка неспособнымъ къ умственной борьбѣ, къ труду, къ усилію, къ движенію впередъ! Вѣрно-ли? Возможно-ли это?
Бурже не только не формулируетъ нигдѣ этого заключенія, но даже даетъ намъ всѣ данныя, чтобы его опровергнуть. Дѣйствительно, стоитъ только вспомнить, что порокъ не есть сила личности, а слабость ея; что диллетантизмъ не имѣетъ никакого права считаться послѣднимъ словомъ науки; что Тэновское міровоззрѣніе построено на ложномъ, слишкомъ узкомъ взглядѣ на человѣческую природу; что тотъ избытокъ мысли, отъ котораго страдалъ Флоберъ и его герои, есть неболѣе какъ произвольная игра мыслью, неумѣстное ея примѣненіе,-- допустимъ это и тогда не наука окажется виноватою въ омраченіи нашего духовнаго міра; не науку надо винить въ изсушеніи всѣхъ источниковъ нравственной жизни. Впрочемъ, если-бы даже Бурже и безо всякихъ колебаній взвелъ на науку подобное обвиненіе, то оно несправедливо было-бы ужъ потому, что научное движеніе нашего времени не ограничивается одною Франціею, философская мысль Европы -- Ренановскимъ диллетантизмомъ, научная психологія -- Тэновскою доктриною, а художественное воспроизведеніе современнаго человѣка -- Бодлэромъ, Флоберомъ и Стендалемъ. Да и въ самой Франціи отвѣтственна-ли наука за злоупотребленіе ея методами? Виновато-ли оружіе, если въ рукахъ неумѣющаго имъ владѣть, оно обращается противъ него? Наконецъ, если-бы даже наука и была виновницею того зла, какое ей приписывается, то уже одна возможность такого къ ней отношенія, какое мы видимъ у Бурже, указываетъ на новое пониманіе ея задачъ и цѣлей; вредъ, наносимый извѣстными злоупотребленіями, несомнѣненъ и сознаніе этого вреда не есть-ли доказательство того, что зло подлежитъ искорененію и что съ нимъ начинается борьба?
Что борьба необходима -- Бурже это видитъ; только во имя чего начать ее -- онъ не знаетъ. Поэтому-то въ заключеніи книги онъ и останавливается въ нерѣшительности: осудить ли науку въ лицѣ тѣхъ представителей ея, которые пользуются такимъ вліяніемъ и популярностью? или довольствоваться тѣмъ отвѣтомъ скорби и унынія, который они даютъ на вопросъ нравственной жизни? Правы отрицатели или нѣтъ? Опровергнуть ихъ съ ихъ же точки зрѣнія невозможно; стать на другую -- Бурже не умѣетъ. А противъ ихъ выводовъ возмущается его сердце. Это-то нравственное чувство, жадно требующее обновленія и опредѣляетъ собою общій характеръ дѣятельности Бурже. Онъ не знаетъ, нравы-ли его учителя; не знаетъ, вѣренъ-ли ихъ отрицательный взглядъ на жизнь. Но въ самой постановкѣ этого вопроса чувствуется горячее желаніе найти такой отвѣтъ, который бы звучалъ бодрымъ призывомъ къ борьбѣ, къ труду, къ надеждѣ. По крайней мѣрѣ, въ предисловіи ко второй серіи этюдовъ, Бурже самъ на это указываетъ. Отвѣчая на упреки критики, что онъ описываетъ болѣзнь, а не даетъ средства противъ нея и что анализъ его не приводитъ къ положительному выводу, Бурже хотя и заявляетъ, что вывода у него нѣтъ, тѣмъ не менѣе прибавляетъ: "взглянуть серьезно какъ на трагедію, на ту драму, которая разыгрывается въ умахъ и сердцахъ нашего поколѣнія, не значитъ-ли это -- признать великое значеніе нравственныхъ вопросовъ? Не есть-ли это признаніе -- исповѣданіе вѣры въ то неясное и горестное, въ то обожаемое и неизъяснимое, что составляетъ сущность души человѣческой?". Вотъ это-то, по его выраженію "страстное обожаніе таинственной Психеи", эта вѣра въ человѣка, въ силу души его и составляетъ отличительное свойство нашего писателя. Правда, эта вѣра мыслямъ его не даетъ большой основательности и устойчивости; не всегда можетъ она и противодѣйствовать пессимистическому вліянію его авторитетовъ, но за то она проникаетъ его произведенія горячимъ стремленіемъ къ свѣту и истинѣ. А искренность этого идеальнаго порыва и привлекаетъ автору лучшія симпатіи его читателей и опредѣляетъ его роль и значеніе для молодой Франціи.