Вторая серія критическихъ очерковъ Бурже вышла въ 1885 г. подъ заглавіемъ: "Новые этюды современной психологіи". Въ нихъ онъ разбираетъ Дюма, Леконтъ-де-Лиля, Бр. Гонкуръ, Тургенева и Аміеля. Такъ же какъ и въ 1-й книгѣ этюдовъ онъ останавливается на той сторонѣ ихъ дѣятельности, которою они больше всего имѣли вліяніе на читающую публику и тѣмъ, слѣдовательно, лучше всего отразили настроеніе своего времени. И личное отношеніе автора къ этимъ писателямъ почти то же, какое мы видѣли раньше. Исключеніе составляютъ Тургеневъ и швейцарецъ Аміель, которые, какъ иностранцы и какъ писатели, пріобрѣтшіе сравнительно недавно извѣстность во французской литературѣ, не могутъ считаться учителями и авторитетами критика. Къ любимымъ учителямъ, имѣвшимъ особенно сильное вліяніе на Бурже, принадлежитъ Дюма. Характеризуя его какъ моралиста, бичующаго пороки времени, Бурже его рисуетъ и пессимистомъ, очень глубоко заглянувшимъ въ сердце и природу человѣка. Это даетъ Бурже возможность высказать свои личные взгляды на литературу и ея задачи, на любовь и женщину, на деморализацію нашего вѣка во Франціи; и съ этой стороны этюдъ о Дюма имѣетъ особенное значеніе для пониманія всей литературной дѣятельности Бурже. Но съ другой стороны, какъ оцѣнка Дюма, эта блестящая и прочувствованная характеристика врядъ-ли поразитъ кого сходствомъ портрета съ оригиналомъ. И тутъ Бурже грѣшитъ, какъ и въ этюдахъ 1-й серіи, тою увлекательностью, которая заставляетъ его проводить взгляды учителя дальше и глубже и указывать въ нихъ оттѣнки и намѣренія, быть можетъ совершенно чуждые драматургу. Надо вложить очень много личнаго своего наблюденія, размышленія и -- фантазіи, чтобы, напр., герою "Друга женщинъ" (кои. Дюма) де-Ріонъ придать тотъ характеръ, какой даетъ ему Бурже. Тутъ ученика съ учителемъ сближаетъ общая имъ тенденціозность: Бурже, какъ романисту-обличителю, должна была придтись по вкусу горячая проповѣдническая дѣятельность популярнаго драматурга; и онъ не только выяснилъ причины своего къ ней сочувствія, но заимствовалъ у Дюма много отдѣльныхъ взглядовъ и мотивовъ обличенія для своихъ романовъ.
Тенденціозность Дюма заставила Бурже коснуться семейныхъ нравовъ и остановиться очень подробно на вопросѣ о любви. Деморализація семьи происходитъ отъ недостатка настоящей любви и уваженія къ женщинѣ. Наше время, говоритъ Бурже, не умѣетъ любить; а это неумѣнье зависитъ отъ общаго -- нравственнаго, умственнаго и соціальнаго строя. Изсякли источники нравственной жизни и люди, разучившіеся вѣрить, разучились и крѣпко любить. Этого неумѣнія любить Бурже коснулся и въ первой серіи этюдовъ, говоря о Бодлэрѣ. И тамъ онъ указалъ,-- хотя и вскользь,-- какъ истинное чувство губится духомъ анализа и развратомъ Парижа. А здѣсь онъ не только подробнѣе развилъ эту мысль, но присоединилъ еще указаніе на третью губительную причину: тяжесть соціальной борьбы.
Опять наука является тутъ однимъ изъ главныхъ источниковъ зла. Вообще анализъ, какъ логическая работа ума, на чувство дѣйствуетъ разрушительно: обострить и усилить непосредственное чувство анализъ можетъ только въ исключительныхъ случаяхъ, когда не сопровождается нравственнымъ сознаніемъ. Оно и понятно: соображеніе нравственнаго свойства, правило морали провѣренное разсудкомъ не можетъ не охладить, напр. увлеченія и не остановить иныхъ порывовъ. Но въ нашъ вѣкъ не тотъ анализъ разрушаетъ любовь, который исходитъ изъ нравственнаго сознанія, а другой, болѣе научный, т. е. обязанный своимъ происхожденіемъ точной наукѣ естествознанія. Тѣ правила морали, отъ которыхъ не можетъ отрѣшиться современный человѣкъ, вложены въ него христіанствомъ. И тотъ человѣкъ средняго уровня, котораго Дюма выводитъ въ своихъ комедіяхъ, если не христіанинъ теперь, то былъ имъ когда-то и навѣрное, по мнѣнію Бурже, будетъ имъ опять; а покуда онъ хранитъ въ самой глубинѣ сердца то духовное начало (le germe spiritualiste), которое дано ему вѣрою отцовъ и которое въ немъ сказывается иногда даже помимо его воли. Съ особою силою это духовное начало, какъ думаетъ Бурже, выражается въ нашихъ мечтахъ о любви; и ему мы обязаны тѣмъ культомъ женщины, о которомъ такъ иронически говоритъ Шопенгауэръ. Для юной мечты женщина, это -- "прелестное существо (стр. 51, Nouv. Ess. de ps. contemp.) высшаго разряда, внушающее непоколебимое довѣріе и глубокую вѣру, придающее энергію нашимъ усиліямъ, доставляющее утѣшеніе въ горѣ, вызывающее въ насъ благородство и кротость; -- это -- то существо, которое намъ безъ богохульства хотѣлось бы назвать высокимъ именемъ ангела! Эта сантиментальная фразеологія выражаетъ на обыденномъ языкѣ тайную мечту всякаго изъ насъ..."
Но вотъ, продолжаетъ Бурже, является анализъ для изученія той женщины, которую наше романическое сердце хотѣло бы обратить въ предметъ обожанія. И физіологія указываетъ въ этомъ идеальномъ существѣ -- существо прежде всего слабое, подчиненное низшимъ требованіямъ своего тѣлосложенія; ангелъ оказывается до того зависящимъ отъ отправленій своего организма, что зачастую и добродѣтели и пороки являются въ немъ слѣдствіями причинъ чисто физическихъ. Тогда,-- если человѣкъ склоненъ къ милосердію и состраданію,-- остается только преклониться передъ страдалицею (!) и обожать ее за страданія (физическія?). Если же человѣкъ смотритъ какъ психологъ,-- т. е. какъ человѣкъ точной науки,-- то ему не слѣдуетъ возмущаться противъ слабости плоти, какъ нельзя негодовать на математическую истину. А анализъ, продолжая работу, показываетъ, какъ въ силу той же природной слабости женщина измѣнчива, какъ полна противорѣчій. и хитрости, и какъ быстрыя смѣны и неожиданные переходы чувствъ зависятъ въ ней отъ тонкости ея нервной организаціи, безпрестанно подвергающейся разстройству на подобіе слишкомъ сложныхъ тонкихъ инструментовъ. Въ характерѣ женщины есть необъяснимые изгибы: силѣ она противодѣйствуетъ тонкостью, а ея собственная сила -- въ подвижности. Для художниковъ въ этихъ загадочныхъ изгибахъ и заключается прелесть женскаго характера: имъ нравится сфинксъ, загадка котораго даетъ отблескъ чего то вѣчнаго, недоступнаго глазамъ существа земнаго, способнаго быть то ангеломъ, то демономъ. Поэтому и Шекспиръ рисовалъ съ одинаковою любовью Дездемону рядомъ съ Клеопатрою, и Джульету рядомъ съ Крессидою, придавая имъ всѣмъ много общаго въ характерѣ. Моралиста это-то сходство характеровъ и пугаетъ. Несомнѣнно, что любовь Дездемоны къ Мавру имѣла свойство сердечнаго сочувствія; но что-же изъ этого? Вѣдь все-таки же обманула "бѣлая овечка" отца, чтобы бѣжать за своимъ "чернымъ бараномъ". Да и Джульета не забыла-ли дочернихъ обязанностей, изъ-за любви къ красавцу? Для борьбы со страстью ни у той, ни у другой нѣтъ внутренней силы. Обѣ отдались страсти;-- допустимъ, что въ данномъ случаѣ страсть была благородна и поэтична; -- но, если бы она была позорна и преступна, онѣ точно также не устояли бы противъ нея. Такова уже природа женская: женщина можетъ обмануть человѣка, любя его; обмануть жестоко ради тщеславія, благодаря безсилію своему передъ соблазнительною рѣчью,-- въ силу того только, что она женщина, что полагаться на нее -- значитъ строить на пескѣ. А любовь развѣ можетъ быть безъ довѣрія? Ботъ потому Дюма и говоритъ устами своего де-Ріонъ: "Какъ бы темна и безполезна моя жизнь ни была, но я обѣщалъ себѣ никогда не отдавать ни своего имени, ни чести, ни жизни этимъ прелестнымъ и жестокимъ существамъ, изъ-за которыхъ люди раззоряются, срамятся, лишаютъ себя жизни, и онѣ среди всеобщей борьбы только тѣмъ и озабочены, что наряжаются то какъ зонтики, то какъ колокольчики!.."
Бурже такъ горячо изобличаетъ женское вѣроломство, что забываетъ вѣроятно, какъ Дюма награждаетъ своего героя красавицею-невѣстою съ милліоннымъ приданымъ, обладательницею всѣхъ тѣхъ добродѣтелей, которыя требуются для семейнаго счастья. Значитъ, находитъ Дюма все-таки возможнымъ довѣрить женщинѣ и жизнь, и честь, и имя своего героя. А для Бурже этотъ отрицательный взглядъ на женщину очень характеренъ: любовь, какъ начало деморализующее, встрѣчается у него и въ романахъ. Онъ самъ приписываетъ происхожденіе этого взгляда -- наукѣ. Анализъ, знакомство съ физіологіею разрушаетъ будто-бы ту идеальную любовь, которой научило насъ христіанство. По онъ глубоко заблуждается: сантиментальная фразеологія, которою выражается юношески экзальтированное чувство, обязана своимъ происхожденіемъ не тому духовно-нравственному началу, которое внесено въ исторію Христомъ. Правда, христіанство освободило женщину, признавши въ ней душу и совѣсть человѣка, по не оно вызвало сантиментальное ея обожаніе. Культъ любви, поклоненіе Мадоннѣ развились въ Европѣ рыцарской. Его создало средневѣковое, какъ оплотъ сердечнаго чувства противъ всеобщей грубости нравовъ; создало наряду съ другими идеалами, охранявшими жизнь и достоинство человѣка при безправіи слабыхъ и при произволѣ сильныхъ. Если рыцарскіе идеалы отжили свой вѣкъ, чтоже удивительнаго, что и мечтательное обожаніе женщины должно уступить мѣсто ипымъ на нее взглядамъ? Только странно въ этой перемѣнѣ винить одну точную науку: не физіологія, а первое столкновеніе съ жизнью можетъ отрезвить мечтателя и показать ему всю нелѣпость устарѣлой фразеологіи. Если физіологія устанавливаетъ будто-бы взглядъ на женщину какъ на существо низшаго разряда, вполнѣ подчиненное отправленіямъ своего хрупкаго организма, то вѣдь такой взглядъ легко примѣнить не только къ женщинѣ, но вообще къ человѣку. Нельзя, конечно, отрицать зависимость душевнаго міра отъ физическихъ отправленій организма, и нельзя возмущаться противъ слабости плоти; но непонятно, какъ можно обожать эту слабость, и соединять состраданіе съ обожаніемъ -- какъ то дѣлаетъ Бурже. Съ этою слабостью можно только бороться силою разумнаго сознанія. А возможна-ли эта борьба, когда женщина представляется существомъ почти невмѣняемымъ по самой природѣ своей, то какъ слѣпое орудіе собственнаго темперамента, то какъ предметъ наслажденія для другихъ или какъ предметъ ихъ экспериментаціи въ области фантазіи и чувства? Такая игрушка въ рукахъ людей и природы, безсильное и безвольное созданіе, не можетъ дѣйствительно внушать ни довѣрія, ни уваженія, можетъ и обмануть ради каприза и пожертвовать изъ пустой прихоти и честью и жизнью человѣка. Но, если это такъ, то кто же виноватъ, что женщина лишена того развитія, которое даетъ твердую опору волѣ и чувствамъ человѣка? Впрочемъ, мы сейчасъ увидимъ, что и Бурже высказывается за поднятіе умственнаго уровня женщины.
Вторая причина того, что поколѣніе наше не умѣетъ любить, заключается, по Бурже, въ злоупотребленіи удовольствіями и легкими связями. Любовь, ради которой лгутъ и обманываютъ, любовь, неимѣющая нравственной основы, даетъ горькій осадокъ; онъ то и отравляетъ сердечное чувство. А погоня за кратковременными наслажденіями окончательно губитъ это чувство послѣ нѣсколькихъ лѣтъ опыта.
Наконецъ, сохнетъ и черствѣетъ душа въ жизненной борьбѣ, которая во время 2-й имперіи приняла особенно острый, жестокій характеръ: обществу, которому закрытъ былъ доступъ къ политической дѣятельности, указана была одна цѣль -- обогащаться. Грубый законъ борьбы за существованіе, безжалостная конкурренція въ стремленіи къ легкой наживѣ, преобладаніе узко-матеріальныхъ интересовъ, произволъ и безпринципность эгоистическихъ инстинктовъ -- вотъ какая общественная атмосфера охватываетъ юношу, вступающаго въ жизнь въ 50--70 гг. Ребенокъ воспитывается внѣ дома, потому что родители заняты -- отецъ въ клубѣ и женщинами, мать -- выѣздами и нарядами; а коллежъ -- школа грубости, цинизма и преждевременнаго разврата. Тутъ онъ узнаетъ, что несправедливость, ненавистничество, безстыдство и глупость -- явленія нормальныя въ человѣческомъ обществѣ. Первая любовь, которую онъ видитъ -- продажная. Въ обществѣ, гдѣ "человѣкъ человѣку -- волкъ", женщина, эксплуатирующая его слабость, одинъ изъ самыхъ опасныхъ враговъ его. Въ общей свалкѣ грубыхъ аппетитовъ человѣкъ долженъ быть постоянно насторожѣ, всегда какъ будто вооруженъ. Какъ воинъ и борецъ, онъ доступенъ только великодушному состраданію къ падшимъ и побѣжденнымъ; но открытой, широкой симпатіи, нѣжности, искренней доброты и общительности -- онъ не знаетъ. Одинъ наблюдатель сказалъ, что человѣку, чтобы быть вполнѣ счастливымъ, нужно парализовать нѣкоторыя стороны своей чувствительности! Да и дѣйствительно, кому живется спокойнѣе и веселѣе, какъ не тѣмъ эгоистамъ, которые умѣютъ ограничить свои интересы одною собственною личностью и не смущаются ничьимъ страданіемъ, парализовавши всю альтруистическую потребность души? Но увы! восклицаетъ Бурже, эта-то сторона чувствительности и есть источникъ настоящихъ радостей и, уничтожая эти потребности, мы тѣмъ самымъ теряемъ способность и къ лучшему счастью...
Эти три причины сердечной сухости -- научный анализъ, избытокъ удовольствій и соціальная борьба -- составляютъ для Бурже главные источники пессимизма. Своимъ ядомъ они пронизали всю общественную почву и можно-ли прекратить ихъ зловредное дѣйствіе иначе, чѣмъ перевернувши всѣ зараженные слои?.. Для того, чтобы духъ анализа не развращалъ нашего сердца, надо возстановить равновѣсіе внутренней жизни, чтобы сила пониманія не превышала бы силы дѣятельной, силы воли, вѣры въ себя. Мы страдаемъ, увѣряетъ Бурже, отъ избытка критики;-- вѣрнѣе было-бы сказать отъ поверхностнаго, неумѣлаго ея примѣненія или отъ злоупотребленія научными гипотезами, принимаемыми за окончательные выводы науки. Противъ безнравственности, какъ злоупотребленія удовольствіемъ, слѣдуетъ, по мнѣнію Бурже, возстановить равновѣсіе въ семейной жизни, чтобы поздніе браки были исключеніемъ, чтобы женщина была настоящимъ другомъ и товарищемъ мужчины, чтобы коллежи перестали преждевременно марать чувства и воображеніе дѣтей, и чтобы отношенія молодыхъ людей между собою были иныя. Для смягченія соціальной борьбы надо, чтобы жизнь была менѣе искусственна,-- чтобы не было такого тяготѣнія къ столицѣ и человѣкъ сильнѣе бы привязывался къ своей провинціи, къ родной землѣ. Всѣ эти условія наврядъ-ли могутъ осуществиться, потому что Франція идетъ въ сторону совершенно тому противоположную; а чѣмъ дальше это пойдетъ, тѣмъ больше мы будемъ убѣждаться въ глубокомъ значеніи истины, высказанной однимъ наблюдателемъ: пока бѣдный народъ будетъ страдать отъ недостатка хлѣба, до тѣхъ поръ богатый будетъ страдать отъ недостатка любви!
Указавши, какъ наблюденія и анализъ дѣйствительности привели Дюма къ пессимизму, Бурже объясняетъ далѣе, какъ въ энергической природѣ драматурга этотъ пессимизмъ вызвалъ мистическое настроеніе мысли. О томъ, что Бурже смотритъ на мистицизмъ, какъ на явленіе весьма характерное для, "научнаго" вѣка,-- было уже говорено выше по поводу взглядовъ его на Тэна и на коллизію науки и вѣры. Къ нѣкоторымъ мыслямъ, высказаннымъ въ этомъ этюдѣ, мы еще вернемся, а теперь -- два слова о взглядахъ Бурже на Тургенева. Жалѣю, что на другихъ этюдахъ этой книги мѣсто не позволяетъ мнѣ остановиться; а они представляютъ много живаго интереса, затрогивая очень глубокіе и спорные вопросы современной мысли; такъ, по поводу Леконтъ де Лиля Бурже разсматриваетъ вліяніе науки на поэзію, по поводу бр. Гонкуръ -- вліяніе художественнаго диллетантизма на умъ и волю нашего поколѣнія и т. п.
Читателямъ "Сѣвернаго Вѣстника" этюдъ Бурже о Тургеневѣ можетъ быть памятенъ по переводу А. Т. (помѣщенному въ 1 кн. 1887 г.). Бурже не претендуетъ на всестороннее изученіе нашего романиста и не желаетъ давать точнаго опредѣленія его таланта, такъ какъ не знаетъ условій жизни, ни самого писателя, ни его народа, и произведенія его знаетъ только по переводамъ. Передавая мысли, вынесенныя имъ изъ чтенія Тургенева, онъ и въ немъ указываетъ проявленія тѣхъ настроеній, какія наблюдаетъ во французской литературѣ. Вліянію этой литературы, зная о долголѣтнемъ пребываніи Тургенева въ кругу извѣстныхъ парижскихъ литераторовъ, онъ приписываетъ слишкомъ многое,-что въ тургеневскомъ талантѣ могло быть вызвано не только природнымъ дарованіемъ, но такъ же и нѣмецкою наукою, какъ и условіями русской жизни. Впрочемъ, если Бурже и говоритъ о французскомъ вліяніи на Тургенева, то самобытности его міровоззрѣнія онъ тоже не отвергаетъ. Такъ, указывая въ характерахъ тургеневскихъ героевъ на разладъ ихъ мечты съ дѣйствительностью, на жестокость судьбы всегда обманывающей ихъ требованія отъ жизни, Бурже но затруднится сравнить Тургенева съ Флоберомъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ тутъ же укажетъ и огромную разницу въ пессимизмѣ того и другого. У Тургенева всѣ тѣ посредственности, тѣ мелкія слабыя натуры, которыхъ онъ списываетъ съ дѣйствительности, очерчены съ мягкостью и сердечностью, которыхъ не знаетъ французскій натурализмъ: у русскаго писателя неудавшаяся жизнь человѣка, его слабость и неумѣнье бороться съ жизнью и обстоятельствами -- вызываетъ не горечь и не озлобленіе на человѣческую природу, не презрѣніе къ жизни и не проклятіе ей, а элегически грустное чувство. Поэтъ воплощаетъ въ своихъ художественныхъ образахъ это чувство, которое невольно возникаетъ въ насъ, когда мы знакомимся съ таинственными сторонами души человѣческой, не поддающимися ни логическому анализу, ни точному измѣренію, ни протокольному описанію. Вообще, отдѣльныя мысли Бурже о Тургеневѣ если и могутъ иногда вызвать возраженія со стороны русскихъ читателей, то съ другой стороны не лишены часто мѣткости и вѣрности. Но вотъ существенный недостатокъ этой характеристи. Разсуждая объ эстетическихъ вопросахъ,-- художественныхъ наблюденіяхъ и описаніяхъ,-- о космополитизмѣ и пессимизмѣ Тургенева, Бурже какъ будто не видитъ, что имѣетъ дѣло съ крупнымъ европейскимъ дарованіемъ. Онъ относитъ въ немъ слишкомъ многое къ молодости и свѣжести славянской расы и русскаго народа; придаетъ слишкомъ большое значеніе нашей близости съ Азіею и нашему сродству -- съ буддизмомъ. Для русскаго читателя, я думаю, не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что Тургеневъ обязанъ своимъ широко-гуманнымъ міровоззрѣніемъ ничуть не азіатскимъ сторонамъ нашей жизни, а нравственной своей природѣ, углубленной и просвѣщенной европейскимъ образованіемъ, которое далось ему не въ одномъ только Парижѣ. Не можетъ быть сомнѣнія и въ томъ, что пріемы тургеневскаго творчества болѣе выдержанные и уравновѣшенные, чѣмъ французскій натурализмъ, вызывались у него тѣмъ чувствомъ изящнаго, чувствомъ гармоніи и мѣры, которымъ природа надѣляетъ иногда поэтовъ, своихъ любимцевъ. Что Бурже не понялъ и не оцѣнилъ этой стороны нашего писателя, не должно удивлять насъ: съ общей точки зрѣнія, принятой имъ въ этихъ этюдахъ, онъ видитъ только болѣзненныя явленія, т. е. недостатокъ энергіи и душевнаго равновѣсія. Все сильное, здоровое, свѣтлое не подлежитъ его разсмотрѣнію.