Въ заключеніе этой книги "Психологическихъ очерковъ" Бурже опять, согласно своимъ задачамъ, ставитъ рядъ вопросовъ. Онъ указываетъ опять, какъ нашъ вѣкъ науки и промышленности не перестаетъ чувствовать потребность вѣры, (dans notre âge de science et d'industrie l'appetit de l'au delà subsiste toujours) и какъ эта потребность за неимѣніемъ настоящаго удовлетворенія вызываетъ мистицизмъ и разныя болѣзненныя, уродливыя явленія, въ которыхъ Бурже видитъ признакъ глубокой тревоги, мучащей душу современнаго человѣка.-- "Откуда, говоритъ онъ, происходитъ эта тревога, этотъ недостатокъ душевнаго равновѣсія въ обществѣ болѣе развитомъ, чѣмъ какое-либо? Не пренебрегла-ли наша цивилизація какимъ-нибудь существеннымъ закономъ развитія? Или всякая цивилизація по существу своему есть нѣчто смѣшанное (trouble) и не можетъ существовать безъ страданія? Кто отвѣтитъ на эти страшные вопросы, которые такъ рѣзко и при всякомъ случаѣ ставитъ намъ нашъ вѣкъ сомнѣнія? Къ этимъ вопросамъ сводится серія настоящихъ этюдовъ и они лежатъ въ основѣ каждаго изъ нихъ".
Прямого отвѣта на эти вопросы Бурже хотя и не даетъ, но въ самой постановкѣ ихъ довольно опредѣленно выражается его мысль. Дѣйствительно, развѣ нельзя заключить по его этюдамъ, что недостатокъ душевнаго равновѣсія происходитъ въ наше время отъ крайняго развитія цивилизаціи, которая въ своемъ научномъ движеніи пренебрегла существеннымъ закономъ нравственнаго развитія? Не значитъ-ли это другими словами то же, что мы видѣли и въ заключеніи первой книги очерковъ, а именно, что расширеніе знанія, преобладаніе научныхъ методовъ и теорій, избытокъ критики и анализа изсушили сердце человѣка? Что наука разрушила совѣсть, вѣру, т. е. всю нравственную жизнь человѣка? И не отсюда-ли тоска и всѣ страданія и недуги пессимизма? Правда, Бурже такъ рѣзко этого не высказываетъ, но раньше мы видѣли, какъ близко подошелъ онъ къ этому выводу. Здѣсь свое недоумѣніе и сомнѣніе онъ выражаетъ нѣсколько иначе. Тамъ, въ первой книгѣ очерковъ, онъ спрашивалъ себя: правы-ли учителя его поколѣнія, создавшіе философію всеобщаго отрицанія? Правда-ли, что, образовываясь, человѣкъ только осложняетъ первобытное варварство? Здѣсь, оставляя въ сторонѣ авторитеты учителей, онъ намекаетъ на существованіе нравственнаго идеала, какъ бы забытаго новою наукою; а затѣмъ заключительный вопросъ свой выражаетъ словами: "не есть-ли всякая цивилизація по существу своему нѣчто смѣшанное и можетъ-ли она существовать безъ страданія?-- На это читатель вправѣ и въ свою очередь спросить автора: имѣетъ-ли онъ достаточно данныхъ, чтобы ставить вопросъ о судьбахъ всей европейской цивилизаціи? И я думаю, что данныя его недостаточны. Не станемъ отрицать, что наше тревожное настроеніе -- разладъ ума и сердца; -- что образованіе пренебрегаетъ иногда нравственнымъ идеаломъ, существенно важнымъ условіемъ жизни; -- и что въ этомъ и есть одинъ изъ главныхъ источниковъ того настроенія, которое незнакомо было поколѣніямъ болѣе цѣльнаго міровоззрѣнія;-- допустимъ даже, что политическія, соціальныя, экономическія условія жизни при этомъ важной роли не играютъ,-- хотя, мы видѣли, и Бурже не могъ ихъ игнорировать, говоря про деморализацію семьи; -- но при всемъ томъ Бурже такъ же мало имѣетъ права задаваться вопросомъ о сущности цивилизаціи, какъ и обвинять науку въ распространеніи душевныхъ недуговъ. Если онъ принимаетъ за послѣднее слово науки тѣ доктрины своихъ учителей, или по крайней мѣрѣ тѣ примѣненія этихъ доктринъ, которыя свидѣтельствуютъ о возвращеніи человѣчества къ первобытному эгоизму,-- то не значитъ-ли это, что онъ приписываетъ общее значеніе частнымъ явленіямъ и судитъ, слѣд., слишкомъ поверхностно и поспѣшно? Можно-ли на этомъ основаніи давать вопросъ о сущности цивилизаціи и предрѣшать въ томъ или иномъ смыслѣ вопросъ о злѣ и страданіи въ жизни человѣческой? Изъ того, что человѣкъ не зналъ жизни безъ зла и страданія, не слѣдуетъ еще, что борьба съ нимъ ненужна и невозможна. А между тѣмъ, преклоняясь передъ силою зла, мы тѣмъ самымъ отнимаемъ у себя надежду и бодрость, теряемъ вѣру въ прогрессъ, въ человѣка... Впрочемъ, мы знаемъ уже, что, хотя Бурже полонъ колебаній и впадаетъ въ пессимизмъ, потому что вѣра его въ добро не особенно крѣпка, тѣмъ не менѣе самыя колебанія его свидѣтельствуютъ объ искренности его стремленій. Мало того, поспѣшность, съ которою онъ старается какъ можно шире взглянуть на свои литературныя наблюденія и какъ можно глубже вникнуть въ смыслъ и значеніе нашей цивилизаціи, самая неосновательность его мысли -- говоритъ въ данномъ случаѣ въ пользу критика. Его мучитъ исканіе душевнаго равновѣсія среди хаоса мысли, волнующаго наше время; его мучитъ исканіе той правды, которая не довольствуется данными точной науки, а требуетъ нравственнаго идеала, какъ единственнаго рѣшенія мучительныхъ вопросовъ. А въ поспѣшности и неосновательности сказывается то горячее нетерпѣніе молодости, которое торопится забѣжать впередъ, захватить слишкомъ многое и сердечнымъ пыломъ отозваться на то, чего не въ силахъ обнять и переработать неустановившаяся мысль. Эта-то горячность и искренность порыва въ писателѣ, глубоко заинтересованномъ современными настроеніями,-- и составляетъ главную привлекательность Бурже какъ критика.
Но отсюда же проистекаютъ и многіе его недостатки. Такъ, оттого, что онъ человѣкъ горячаго чувства, а не ясной, строгой мысли, Бурже въ своихъ стремленіяхъ не сразу былъ понятъ своею публикою. Критика увидала въ немъ пессимиста, которому хочется придать мрачную окраску даже такимъ бодрымъ и трезвымъ дѣятелямъ литературы, какъ Дюма. Въ этомъ непониманіи значительно виноватъ Бурже тѣмъ, что недостаточно ясно обозначилъ цѣль своихъ этюдовъ; къ тому-же и главная мысль его выражалась, какъ мы видѣли, несмѣло и неувѣренно и неудивительно, что общее направленіе этихъ очерковъ, притомъ печатавшихся сперва исподволь въ журналѣ, не сразу было понято за массою интересныхъ частностей, т. е. отдѣльныхъ вѣрныхъ наблюденій и характеристикъ, прекрасно выраженныхъ поэтическихъ мыслей и т. п. То же самое случилось съ нимъ, когда онъ перешелъ къ другой формѣ литературы -- повѣсти и роману. И тутъ, несмотря на то, что онъ сразу обратилъ на себя вниманіе, а первый его романъ надѣлалъ даже большаго шума,-- замыслы его и намѣренія не сразу были оцѣнены большинствомъ. А между тѣмъ эта форма давала ему возможность точнѣе выяснять свою мысль, не стѣсняли его и съ художественной стороны. По крайней мѣрѣ онъ самъ, посвящая "Cruelle énigme" пріятелю, хвалитъ ему эту форму за ея эластичность, за то удобство, которое она представляетъ автору для проведенія своихъ взглядовъ на жизнь. Если же, не смотря на это удобство, мысли его не были поняты ни публикою, ни критикою,-- то происходило это слѣдов. отъ свойствъ самой мысли, и дѣйствительно ея неустойчивость также вредитъ Буряге-романисту, какъ и критику.
Страннымъ можетъ показаться, что наблюдатель современности въ ея высшихъ проявленіяхъ, послѣ тѣхъ широкихъ вопросовъ общеевропейской цивилизаціи, которые онъ такъ краснорѣчиво-прочувствованно излагалъ въ "Психологическихъ этюдахъ", перешелъ къ легкому жанру любовной повѣсти и сталъ разсказывать съ болѣе или менѣе грубыми деталями похожденія салонныхъ львицъ и донъ-жуановъ. Вѣрнѣе, впрочемъ, сказать, что онъ не переходилъ отъ одной формы къ другой, а велъ ихъ одновременно. Если такое совмѣщеніе можетъ вызываться чисто-внѣшними условіями писательской карьеры, то въ данномъ случаѣ имѣетъ и болѣе глубокое основаніе, такъ какъ зависитъ отъ самой сущности таланта и отъ сознательно имъ избраннаго направленія. Бурже прежде всего не художникъ: воспроизведеніе жизненнаго явленія, какого либо факта изъ внутренняго или внѣшняго міра человѣка, воспроизведеніе не только вѣрное, но и выпуклое, яркое, образное не интересуетъ его само по себѣ. Въ игрѣ страстей, въ коллизіяхъ чувствъ его интересуетъ ихъ общій смыслъ и значеніе; но при этомъ философомъ-психологомъ въ полномъ смыслѣ слова онъ тоже не можетъ быть;-- не потому только, что у него не хватаетъ умственныхъ силъ для научной работы, а потому, что для человѣка отвлеченнаго мышленія онъ слишкомъ живо воспринимаетъ и горячо чувствуетъ. Какъ онъ любитъ живую дѣйствительность, въ какомъ бы неприглядномъ свѣтѣ она ему ни представлялась,-- мы видѣли уже въ его стихотвореніяхъ: онъ не пошелъ за жрецами чистой красоты на высокія вершины творчества. Точно также не удержала бы его и психологія, какъ строгая наука: на вершинахъ мысли нѣтъ мѣста для личныхъ чувствъ, для той жизненной борьбы, которая притягиваетъ живыя горячія натуры. Сердце влечетъ ихъ внизъ къ бѣдной земной толпѣ. По этому поводу очень откровенно высказался Бурже въ этюдѣ о Дюма, гдѣ подробно и обстоятельно характеризуетъ роль моралиста въ литературѣ. Бурже такъ горячо выясняетъ задачи и пріемы такого писателя, такъ усердно защищаетъ въ своемъ учителѣ его тенденціозность, что говоритъ несомнѣнно pro domo sua. Къ тому же въ одномъ изъ позднѣйшихъ своихъ этюдовъ (Etudes et Portraits t. 2 p. 125) онъ уже прямо себя называетъ moraliste de la décadence -- моралистомъ временъ упадка. Изъ его объясненій по поводу Дюма видно, что такому писателю дороги не тѣ интересы, красоты и истины, которые идутъ дальше и глубже интересовъ дня и его злобы, а дорога именно эта злоба, т. е. та дѣйствительность, на которую эти высшіе интересы должны воздѣйствовать. Онъ занятъ непосредственно его окружающею дѣйствительностью и ея потребностями и къ нимъ стремится примѣнить свою художественную дѣятельность. Такая тенденціозность моралиста, т. е. подчиненіе искусства не узко-партійнымъ интересамъ того или иного лагеря, а тѣмъ началамъ нравственности, которыя существуютъ издавна, а новыми поколѣніями и примѣняются по новому,-- стремленіе посредствомъ художественной формы показать въ современности примѣненіе этихъ началъ, или изобличить отступленіе отъ нихъ,-- такая тенденціозность и заставила психолога избрать наиболѣе популярную форму беллетристики. Ему, и какъ мыслителю, эта форма была болѣе по средствамъ. Тутъ, не вдаваясь въ разборъ отвлеченныхъ доктринъ и научно-теоретическихъ положеній, а главное, не измѣняя и своему чувству уваженія и признательности учителямъ, онъ могъ изобличать примѣненіе къ жизни ихъ доктринъ и гипотезъ; могъ горячо чувствовать вредъ этого примѣненія и откровенно-прямо высказывать свое негодованіе. Кромѣ того, форма романа еще и тѣмъ соотвѣтствовала его наклонностямъ, что приводила его въ сношенія съ толпою. Уже въ стихахъ его мы видѣли, какъ онъ понималъ свое призваніе поэта: онъ не отворачивался отъ жизни своего безумнаго и злого вѣка, не бѣжалъ отъ толпы, склонной только къ наживѣ и забавамъ. Въ этюдѣ о Дюма онъ выразилъ толпѣ еще больше участія и сочувствія.
"Толпа, говоритъ Бурже (Nouveaux essais de psychologie contemporaine, стр. 5 и слѣд.), одинаково искренно восторгается какъ очень посредственными, такъ и очень хорошими стихами; какъ хорошею, такъ и негодною прозою; и зависитъ это отъ ея чисто-практическихъ, положительныхъ взглядовъ на литературу. Эта, на половину инстинктивная, толпа состоитъ изъ людей, которые дѣйствуютъ и страдаютъ, для которыхъ не существуетъ дилетантизма и умозрѣнія; они прежде всего живутъ и хотятъ жить. Ими руководитъ не прихоть, не произволъ: душа ихъ въ силу глубокой и безсознательной логики стремится къ чему?-- исключительно и неуклонно къ удовлетворенію ихъ потребностей. Она требуетъ, эта толпа, литературы, которая была-бы для ея ума и сердца то же, что хлѣбъ и вино -- для тѣла. Она работаетъ и требуетъ орудій для душевной работы; она хочетъ пустить въ дѣло книгу, которую она читаетъ, пьесу, которую видитъ. Бѣдная, темная толпа бродитъ, ищетъ яснаго сознанія, безпокоится въ глубинѣ души, и, какъ милостыни, проситъ умиротворенія {Pauvre foule si obscure et qui va же quêtant une conscience, inquiète au fond et qui mendie un apaisement!}. Ахъ, дайте мнѣ такое слово, которое я могъ-бы примѣнить сегодня-же, завтра, когда мнѣ надо будетъ рѣшать что-нибудь, руководить семьею, направлять собственную мысль. Такая ночь нависла надъ міромъ, который мы называемъ просвѣщеннымъ и который на дѣлѣ только сгустилъ свои потемки, уничтоживши прежній свѣтъ! Призовите меня, вы, люди знающіе! Укажите, куда мнѣ идти! "Дюма, продолжаетъ Бурже, не своему таланту драматурга и не блесткамъ своего остроумія обязанъ былъ своею популярностью, а тому, что внялъ этимъ жалобамъ и произнесъ тѣ именно слова, которыхъ толпа жаждала. Онъ говорилъ о любви, о деньгахъ, о прелюбодѣяніи, объ отношеніяхъ дѣтей къ родителямъ, объ язвѣ проституціи тѣ самыя слова, которыхъ требовала эпоха. И толпа пошла за этимъ человѣкомъ, потому что онъ говорилъ съ нею о ней-же самой, объ ея тайныхъ и явныхъ горестяхъ.
Итакъ, по мнѣнію Бурже, толпа ищетъ въ литературѣ поученія и писатель, если любитъ ее и желаетъ ей быть полезенъ, долженъ давать отвѣты на ея нравственные запросы. Но извѣстно, что поученіе лучше тогда принимается, когда одѣто красивою, поэтическою формою. Для этого-то Бурже и избираетъ форму романа и повѣсти, какъ наиболѣе распространенную въ массахъ. И для этого онъ предпочитаетъ салонно будуарный родъ повѣствованія, въ которомъ и излагаетъ свои наблюденія надъ душевною жизнью современниковъ и свои взгляды на нравственные вопросы. Обыкновенно онъ беретъ болѣе или менѣе банальные, заурядные сюжеты изъ свѣтской жизни; разсказываетъ какой-нибудь фактъ грубости мужчины или коварства женщины въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ; разсматриваетъ его подробно во всѣхъ проявленіяхъ ихъ помысловъ и побужденій; доходитъ въ этомъ анализѣ до самыхъ перво-источниковъ человѣческаго ощущенія, т. е. до элементарной, такъ сказать физіологической основы жизни,-- и избитый сюжетъ принимаетъ характеръ иллюстраціи къ мыслямъ автора. Само собою разумѣется, что отъ такой обработки сила художественнаго впечатлѣнія ничего не выигрываетъ, а наоборотъ -- теряетъ. Еслибы къ тому-же мысль автора имѣла ту опредѣленность и законченность, которою отличаются сильныя, цѣльныя убѣжденія, то намѣренія моралиста сразу-бы были видны и скрасили-бы откровенность его анализа и цинизмъ его описаній.-- Но Бурже представляетъ собою знаменательное для своей эпохи явленіе: это -- моралистъ безъ опредѣленнаго кодекса морали, идеалистъ безъ идеала съ однимъ только тяготѣніемъ къ нему. Натура вдумчивая и отзывчивая, онъ чувствуетъ потребность тѣхъ нравственныхъ началъ, которыя-бы стояли на уровнѣ новой умственной жизни; онъ чуетъ, что идеалъ этотъ носится въ воздухѣ его времени; но воплотить его въ живомъ словѣ, одѣть самобытнымъ художественнымъ образомъ -- онъ не въ силахъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ не въ силахъ и ждать, пока явятся новые могучіе таланты и скажутъ это новое слово. И вотъ онъ спѣшитъ подѣлиться тѣмъ быть можетъ не многимъ, что онъ знаетъ самъ -- съ массою незнающихъ и заблуждающихся. Если для него самого его психологическія наблюденія надъ литературою не разрѣшили, а только углубили и расширили его сомнѣнія,-- если мысль его не находитъ твердой опоры,-- то, сообщая ее читателямъ, излагая эти сомнѣнія, онъ и публику наводитъ на новыя мысли, указываетъ на существующее зло и напоминаетъ о тѣхъ вопросахъ, которые никогда не молчатъ въ глубинѣ человѣческой совѣсти. Ту же цѣль можно видѣть и въ его романахъ: какъ его критика указываетъ отрицательное вліяніе науки и тѣ недуги, которые омрачаютъ нашъ душевный міръ,-- такъ и въ романахъ изобличаетъ онъ тотъ-же мракъ, тѣ же потемки, сгустившіеся надъ просвѣщеннымъ міромъ. Только романъ гораздо болѣе, чѣмъ критика нуждается въ положительной основѣ, особенно, когда обращаясь къ толпѣ, задается нравоучительными цѣлями. Отсутствіе опредѣленной мысли,-- знакъ вопроса вмѣсто основной идеи -- не только вредитъ моралисту, но и портитъ цѣльность его литературнаго произведенія. Впрочемъ въ послѣднихъ своихъ романахъ Бурже высказывается уже опредѣленнѣе, пытается какъ будто установить и положительный идеалъ. На сколько это ему удается, увидимъ ниже; теперь перейдемъ къ тѣмъ романамъ, гдѣ, изобличая деморализацію современности, онъ старые вопросы популяризируетъ въ новой формѣ ихъ постановки.
Скажемъ прежде два слова о мелкихъ повѣстяхъ Бурже и той излюбленной имъ средѣ, гдѣ онъ беретъ свои сюжеты. Къ этимъ повѣстямъ я отношу: L'Irréparable, Deusième Amonr (1883), Profils perdus (1880--81), Pastels (1889). Въ изложеніи Бурже много симпатичнаго, изящнаго, интереснаго; но останавливаться на этихъ повѣстяхъ не стоитъ, хотя авторъ зачастую разрабатываетъ тутъ тѣ же мотивы, что и въ романахъ. Художественныхъ достоинствъ, которыя зависятъ отъ непосредственнаго поэтическаго дарованія и даютъ успѣхъ разсказамъ болѣе мелкимъ по размѣрамъ и болѣе ничтожнымъ по замыслу -- онѣ не имѣютъ, а недостатки у нихъ общіе съ романами. И въ нихъ преобладаютъ тѣ великосвѣтскіе салонно-будуарные сюжеты, иногда затрогивающіе и полусвѣтъ, гдѣ любовь подъ разными видами составляетъ главный интересъ людей, кромѣ своего чувства ничѣмъ не занятыхъ.
Этотъ выборъ темъ можетъ съ перваго взгляда вызвать нѣкоторое недоумѣніе: какъ могла салонная психологія привлечь литератора, такъ высоко понимавшаго призваніе поэта-моралиста, и такъ сочувственно относившагося къ толпѣ, къ темнымъ массамъ? Слишкомъ уже не похожа изображаемая имъ среда на то большинство, которое преобладаетъ въ дѣйствительности: тутъ люди надѣлены всѣми благами жизни; у нихъ и десятки тысячъ годоваго дохода, и роскошный образъ жизни, и досуги, наполняемые путешествіями и художественными наслажденіями, и знаніе иностранныхъ языковъ, и нѣкоторый лоскъ образованія и развитые вкусы,-- словомъ, толпа во всѣхъ отношеніяхъ сытая, нарядная и казалось бы счастливая. На дѣлѣ большаго противорѣчія тутъ нѣтъ: эта среда при всемъ своемъ богатствѣ и изяществѣ проявляетъ такое невѣжество и косность ума, такую грубость инстинктовъ и тупость сердца, такіе мизерно-низменные интересы, что душевный міръ ея скудостью и нищетою можетъ поспорить и съ самыми низшими Классами общества. Это -- общество виверовъ, дамъ свѣта и полусвѣта, міръ, по выраженію Бурже, шика, спорта и ничтожества (néant). Но этотъ міръ даетъ наблюдателю-психологу не меньше матеріала, чѣмъ иныя сферы жизни. Въ немъ избытокъ и праздность такъ же порождаютъ пороки, какъ нужда и недосугъ при иныхъ условіяхъ существованія. А такъ какъ Бурже человѣкъ поэтическаго склада и неравнодушенъ къ видимой красотѣ, къ внѣшнему блеску и изяществу, то и душевные недуги онъ предпочитаетъ наблюдать подъ утонченными формами. Къ тому же его привлекаютъ вопросы женскаго сердца и онъ любитъ описывать чувства то наивныя, идеальныя, нѣжныя, то грубыя, циничныя, продажныя, но при этомъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ воспроизводитъ и ту обстановку, среди которой уживаются эти контрасты. Онъ указываетъ, какъ здѣсь разыгрываются тѣ же аппетиты и инстинкты, вытекающіе изъ основныхъ свойствъ человѣческой природы, которые наблюдатели найдутъ и во всѣхъ слояхъ общества. Только здѣсь жизнь шире и разнообразнѣе, потому и инстинкты эти принимаютъ характеръ болѣе маскированныхъ, запутанныхъ и сложныхъ чувствъ и тѣмъ конечно представляютъ болѣе интереса для психолога. Наконецъ, такъ какъ Бурже занятъ недугами умственнаго развитія, то и въ этомъ отношеніи среда эта можетъ дать просторъ его наблюденіямъ. У свѣтскихъ людей, которыхъ онъ изображаетъ, образованіе глубоко не простирается, и они потому склонны лоскомъ культуры прикрывать недочеты нравственной жизни. Такъ у нихъ диллетантизмъ скрашиваетъ политическій индифферентизмъ, модная психологія и анализъ -- любовные эксперименты, а научный детерминизмъ и фатализмъ -- необузданность эгоистическихъ побужденій. Понятно, что пороки людей высокаго общественнаго положенія, или прикрытые лоскомъ образованія, сильнѣе дѣйствуютъ на воображеніе толпы, пріобрѣтаютъ больше вліянія и больше вызываютъ подражанія чѣмъ пороки, вызываемые мракомъ невѣжества и нищеты. Изобличая эту среду, моралистъ оказываетъ услугу и той темной массѣ, которую такъ прельщаетъ блестящая внѣшность баловней судьбы и которая видитъ въ нихъ достойный примѣръ подражанія. Моралистъ остается такимъ образомъ вѣрнымъ своему призванію поэта, служащаго толпѣ.