Письма Байрона къ миссъ Пиготъ уже полны упоминаніями о сборникахъ его стиховъ. Какъ идетъ распродажа? Читаютъ ли его стихи дамы? Читается ли его сборникъ въ Саутуэлѣ? -- спрашиваетъ Байронъ, а самъ говоритъ:"Я просилъ издателя послать нѣсколько экземпляровъ въ дачныя мѣстечки на воды; я получилъ письмо отъ лорда Карлэйля, гдѣ онъ благодаритъ меня за присылку книжки, но онъ еще не читалъ ея". Чувствуется, что Байронъ, можетъ быть, даже гораздо больше, чѣмъ сознаетъ это въ глубинѣ души, считаетъ себя писателемъ. Только при большой заботливости о своемъ писательствѣ была возможна такая кипучая издательская дѣятельность, осторожная и заботливая, Въ ноябрѣ 1806 г. вышли "Мимолетныя пьесы*, но тотчасъ были уничтожены; въ январѣ 1807 года лишь въ 100 экземплярахъ печатаются "Стихотворенія на различные случаи"; они выходятъ анонимно; черезъ нѣсколько мѣсяцевъ въ томъ же году появляются "Часы досуга" уже съ полнымъ именемъ, и изданіе это повторяется еще черезъ нѣсколько мѣсяцевъ подъ заглавіемъ: "Изданіе 2-ое. Оригинальныя и переводныя поэмы".
Байронъ несомнѣнно считалъ себя уже тогда поэтомъ-профессіоналомъ, вовсе не бариномъ, пишущимъ стихи, какъ онъ характеризуетъ себя въ предисловіяхъ, а поэтомъ-писателемъ, сразу добывающимъ себѣ и признаніе, и положеніе въ литературномъ мірѣ.
Писать онъ сталъ, по собственному признанію, очень рано:
"Мои первыя попытки въ области поенія относятся къ 1800 г., когда я изливалъ свою страсть къ моей кузинѣ Маргаритѣ Паркеръ (дочери и внучкѣ обоихъ адмираловъ Паркеровъ), изъ всѣхъ эфемерныхъ существъ прелестнѣйшему. Я давно забылъ стихи, но забыть ее мнѣ было бы трудна. Эти темные глаза, эти длинныя рѣсницы, этотъ чудный, чисто греческій обликъ лица и всей фигуры! Мнѣ шелъ тогда двѣнадцатый годъ -- она была, пожалуй, на годъ старше. Года два спустя, она умерла отъ ушиба при паденіи, повредившаго ей спину и вызвавшаго чахотку. Ея сестра, Августа (которую иные находили еще красивѣе), умерла отъ той же болѣзни; когда Маргарита ухаживала за ней, и случилось это несчастье, бывшее причиной ея собственной смерти. Моя сестра разсказывала мнѣ, что, когда она поѣхала навѣстить больную не задолго до ея смерти и въ разговорѣ случайно назвала мое имя, Маргарита вся вспыхнула сквозь блѣдность смерти, покрывавшую ея лицо, къ большому удивленію моей сестры, которая (живя въ то время у своей бабушки, лэди Голдернессъ), но семейнымъ обстоятельствамъ, рѣдко видалась со мной, ничего не знала о вашей взаимной привязанности и не могла понять, почему мое имя такъ взволновало больную. А я я не зналъ о ея болѣзни (жилъ я тогда въ Гарроу и въ деревнѣ) до самой ея кончины.
Нѣсколько лѣтъ спустя, я попробовалъ написать элегію. Очень грустную. Я не знаю ничего, что могло бы сравниться съ прозрачной красотой моей кузины или съ кротостью ея характера въ недолгій періодъ вашей близости. Она казалось, была соткана изъ лучей радугѣ -- вся покой и красота.
Моя страсть отражалась на мнѣ обычными явленіями: я не могъ ѣсть, не находилъ себѣ мѣста отъ безпокойства, и хотя я имѣлъ основаніе быть увѣреннымъ, что Маргарита любитъ меня, для меня было мукой думать о томъ, сколько времени еще пройдетъ, пока мы свидимся снова -- цѣлыхъ двѣнадцать часовъ разлуки! Но я былъ глупъ тогда, да и теперь не сталъ умнѣе".
Призваніе къ поэзіи Байронъ почувствовалъ, однако, позднѣе.
Въ Гарроу онъ считалъ себя еще по преимуществу ораторомъ. "Въ школѣ, -- пишетъ онъ въ своихъ "Отрывочныхъ мысляхъ", --
"Я сразу выдѣлился общимъ своимъ развитіемъ и разносторонностью свѣдѣній, но во всемъ прочемъ былъ лѣнивъ; способенъ былъ на неожиданныя крупныя усилія (напримѣръ, выучить наизусть тридцать-сорокъ греческихъ гекзаметровъ -- съ какими удареніями, это ужъ одному только Богу извѣстно), но неспособенъ былъ къ упорному, тяжелому труду, Я проявлялъ больше храбрости и ораторскихъ, чѣмъ поэтическихъ дарованій и д-ръ Дрэри, сильно покровительствовавшій мнѣ (директоръ нашей школы), былъ увѣренъ, что изъ меня выйдетъ ораторъ; въ этомъ его убѣждало все -- плавность моей рѣчи, мой голосъ, богатство интонаціи, мимика и безпокойный нравъ. Помню, когда я въ первый разъ читалъ стихи, у васъ на репетиціи, онъ до того былъ пораженъ, что осыпалъ меня комплиментами -- что для него было довольно необычно, ибо на похвалы онъ не былъ щедръ. Первые же мои стихи, написанные въ Гарроу (англійское упражненіе въ версификаціи), переводъ хора изъ Эсхилова Прометея, были приняты имъ довольно холодно: никому и въ голову не приходило, что впослѣдствіи я посвящу себя поэзіи".
Если Байронъ приводитъ здѣсь, такъ поздно, уже въ 1821 году, когда написанъ этотъ отрывокъ, мнѣніе д-ра Дрэри, не значитъ ли это, что онъ самъ раздѣлялъ его, мечтая о своей будущей дѣятельности въ палатѣ лордовъ?
Но чѣмъ дальше, тѣмъ больше его тянуло къ поэзіи, и въ Гарроу, и потомъ въ Кэмбриджѣ. И Байронъ былъ окруженъ восторженными поклонниками своего таланта. Сквозь его дѣланно-легкомысленную переписку трудно прозрѣть литературно-художественные интересы того кружка свѣтскихъ повѣсъ, которые окружали Байрона; но интересы эти были. То тамъ, то сямъ проскальзываетъ въ письмахъ упоминаніе о прочтенной книгѣ, воспоминаніе изъ поэмы. Особенно съ миссъ Пиготъ сближали Байрона его поэтическія увлеченія. Эта провинціальная дѣвица была его первой литературной поклонницей" а, можетъ быть, по своему и руководительницей. Любопытно, что въ одномъ сохранившемся письмѣ ея къ матери Байрона она говоритъ: "я смотрю на это (дѣло идетъ объ "Англійскихъ бардахъ и шотландскихъ обозрѣвателяхъ"), какъ на произведеніе въ высокой степени законченное; лордъ Байронъ, конечно, взялъ пальму первенства среди всѣхъ нашихъ поэтовъ".
Если такіе отзывы попадаются въ письмахъ, то схожіе Байронъ долженъ былъ слышать отъ своихъ близкихъ и на словахъ. Лестные отзывы читалъ о себѣ Байронъ и въ нѣкоторыхъ журналахъ.
Но вотъ, въ 1808 году этотъ страстный поэтъ-дэнди, влюбленный въ успѣхъ и въ радость, гордый и самолюбивый, какъ можетъ быть самолюбивъ лишь тотъ, кто своими усиліями достигалъ въ жизни чего хочетъ, превозмогая препятствія, но вѣря въ свое избранничество, этотъ пасынокъ, а одновременно и баловень судьбы читаетъ знаменитую рецензію на свою книгу въ "Эдинбургскомъ Обозрѣніи". Это было первое настоящее испытаніе, первое злое привѣтствіе жизни. Передъ нимъ блѣднѣли эти мучавшія съ дѣтства противорѣчія хромоты и красивыхъ чертъ лица, бѣдности и провинціальнаго воспитанія и званія члена палаты господъ. Омраченный съ дѣтства нравъ поэта сталъ истинно мрачнымъ.
Они не признали, они рѣшились увѣрять его, что "однѣ риѳмы въ концѣ строкъ вмѣстѣ съ извѣстнымъ количествомъ стопъ... еще не суть поэзія"; они осмѣлились попросить его "повѣрить, что... поэма, чтобъ ее читали въ наши дни, должна заключать въ себѣ, по крайней мѣрѣ, хоть одну мысль, отличную отъ того, что уже раньше было сказано другими поэтами!" И главное они ударили по немъ его собственнымъ оружіемъ. Мы знаемъ, что въ предисловіи высокомѣрно заявлялось, что авторъ книжки не "литераторъ", что онъ набросалъ все это мимоходомъ; конечно, -- сказали они, -- да, вы не поэтъ, наслаждайтесь же вашимъ величіемъ лорда, намъ отъ васъ ничего не нужно, откуда пришли, туда и уходите. Это было не въ бровь, а въ глазъ. Молодой поэтъ хотѣлъ сдѣлать видъ, будто онъ, знатный дэнди, еще ребенкомъ написалъ нѣсколько стихотвореній и ихъ нашли геніальными, а самъ работалъ надъ своими стихами, и многіе изъ нихъ четыре раза напечаталъ раньше, чѣмъ показать ихъ публикѣ. Человѣкъ, хорошо знавшій Байрона, равный ему по рожденію, уличилъ его и подсмѣялся надъ нимъ, и говорилъ при этомъ не съ заносчивостью дурного тона, а съ достоинствомъ человѣка, взявшагося за литературное дѣло, съ уваженіемъ и къ себѣ, и къ дѣлу. Рецензія была написана лордомъ Брумомъ.
Молодому поэту, почти мальчику, этому львенку, еще стоявшему на порогѣ своей клѣтки, несмотря на то, что онъ считаетъ себя уже знатокомъ жизни, несмотря на его скептицизмъ и на огромный природный умъ, молодому поэту невѣдомый литературный міръ, гдѣ онъ готовился царить и откуда теперь была получена эта оплеуха, естественно долженъ былъ именно казаться этимъ неопредѣленнымъ: "они". Издали гдѣ было разобрать отдѣльныхъ лицъ?
И львенокъ рѣшилъ бросить "имъ" вызовъ. Онъ покажетъ себя. Онъ заставитъ себя уважать. Онъ станетъ поэтомъ, первымъ поэтомъ, невзирая ни на что. Онъ вырветъ себѣ и этотъ почетъ. Такъ возникла его сатира на англійскихъ бардовъ и шотландскихъ обозрѣвателей. Вышла она сначала анонимно и имѣла успѣхъ скандала. Въ 1810 году печаталось, однако, уже ея 4-е изданіе, со второго носившее имя отвергнутаго автора "Часовъ досуга". Львенокъ ворвался въ литературный міръ. Направленныя на него стрѣлы не испугали его: "эти бумажныя пули остроумія только научили меня стоять подъ огнемъ", -- пишетъ онъ о своемъ первомъ неуспѣхѣ.
Совершенно такой же внутренній смыслъ, какъ и первый выходъ на литературное поприще, имѣло и вступленіе Байрона въ палату. И тутъ проявляется одиночество и даже нѣкоторая отверженность, съ одной стороны, и, какъ бы въ отвѣтъ на это, чрезмѣрное высокомѣріе, съ другой.
Не зная никого въ палатѣ лордовъ болѣе близко, чѣмъ своего бывшаго опекуна лорда Карлэйля, Байронъ обратился къ нему съ просьбой ввести его и представить предсѣдательствующему. Но лордъ Карлэйль на это лишь послалъ Байрону уставъ палаты, Это былъ отказъ. Байронъ явился тогда одинъ, и случайно встрѣтившій его Далласъ ввелъ его, этимъ еще болѣе подчеркивая одиночество молодого лорда. Холодно прослушалъ Байронъ обычное привѣтствіе. Онъ не проронилъ ни слова. Молча занялъ онъ свое мѣсто въ рядахъ оппозиціи и тотчасъ ушелъ, показавъ этимъ, что пришелъ лишь взять то, что ему принадлежитъ по праву, независимый и враждебный, откладывая на другое время свое вмѣшательство въ государственныя дѣла. Насколько одинокъ былъ Байронъ въ высшемъ свѣтѣ, видно изъ того, что даже своихъ ближайшихъ родственниковъ онъ не зналъ. Въ одномъ изъ писемъ къ сестрѣ онъ сообщаетъ, напримѣръ, что только что былъ представленъ своей двоюродной сестрѣ, Юліи Байронъ. Оттого, когда онъ пишетъ Августѣ, онъ какъ-то особенно напираетъ на свою любовь къ одиночеству. "Я живу одинъ, -- пишетъ онъ, -- и по своему; это лучше подходитъ къ моимъ вкусамъ". И объ этомъ одиночествѣ онъ пишетъ часто, упорно, подчеркивая его и будто бередя больную рану. Молодой львенокъ былъ уже раненъ и рычалъ въ своемъ углу. Уязвленный въ своихъ литературныхъ стремленіяхъ, уязвленный въ своемъ самолюбіи пэра Англіи. въ первомъ случаѣ онъ отвѣтилъ сатирой, а во второмъ еще готовился къ мести и къ завоеванію.
Въ такомъ настроеніи было задумано его большое путешествіе на Востокъ.
11 іюня 1809 года уже находился поэтъ въ Фальмутѣ, корнваллійской пристани, и ждалъ попутнаго вѣтра. Съ нимъ былъ Гобгоузъ. Прислуга его состояла изъ Флетчера, Муррея и Руштона, мальчика, исполнявшаго обязанности пажа. Изъ Фальмута Байронъ шлетъ матери письмо, сквозь прозаическія подробности и насмѣшливый тонъ котораго такъ ярко сквозитъ чувство полнаго одиночества и вмѣстѣ съ тѣмъ глубокоуязвленнаго первою неудачею самолюбія:
Дорогая матушка, -- я уѣзжаю на пароходѣ черезъ нѣсколько дней, по всей вѣроятности, раньше, чѣмъ до васъ дойдетъ кто письмо. Флетчеръ такъ просилъ меня, что я согласился оставить его у себя на службѣ. Если онъ будетъ дурно вести себя заграницей, я отправлю его домой на транспортѣ. Со мной ѣдутъ: нѣмецъ лакей (онъ уже былъ въ Персіи съ м-ромъ Цибрэгемомъ, и его очень рекомендовалъ мнѣ д-ръ Бутлеръ изъ Гарроу) Робертъ и Вилъямъ {Робертъ Руштонъ и Вильямъ Флетчеръ -- "маленькій пажъ" и "вѣрный слуга" изъ знаменитаго "Прости" Чайльдъ-Гарольда, пѣснь I, строфа XIII.} вотъ и вся моя свита. Я вамъ буду посылать вѣсточки изо всѣхъ портовъ, куда мы будемъ заходить, но не тревожьтесь, если письма будутъ пропадать.
Скоро въ Ньюстэдъ будетъ посланъ мой портретъ масляными красками {Знаменитый портретъ. писанный Джорджемъ Сандерсомъ, помѣщенъ въ настоящемъ томѣ.}. Желалъ бы я, чтобы дѣвицы Пиготъ занялись чѣмъ нибудь болѣе полезнымъ, вмѣсто того, чтобы возить мои миніатюры въ Ноттингэмъ и снимать съ нихъ копіи. Но разъ уже онѣ это сдѣлали, вы бы попросили ихъ срисовать и портреты другихъ (авторовъ), болѣе любимыхъ, чѣмъ я. Что касается денежныхъ дѣлъ, я разоренъ -- по крайней мѣрѣ, пока не будетъ проданъ Рокдэль, а если изъ этого ничего путнаго не выйдетъ, я поступлю на службу, русскую или австрійскую -- можетъ быть, даже турецкую, если мнѣ придутся по душѣ тамошніе обычаи. Передо мною открытъ весь міръ; Англію-же я покидаю безъ сожалѣнія и безъ желанія снова увидѣть тамъ что бы то ни было, кромѣ васъ и вашей теперешней резиденціи.
P. S. Скажите, пожалуйста, м-ру Руштону, что его сынъ здоровъ и ведетъ себя изрядно; точно такъ же и Муррэй {Джо Муррэй былъ отправленъ на родину изъ Гибралтара, и съ нимъ уѣхалъ заболѣвшій тоской по родинѣ Робертъ Руштонъ.}; онъ, право, отлично выглядитъ, я еще не видалъ его такимъ; домой онъ вернется черезъ мѣсяцъ, или около того. Забылъ прибавить, что мнѣ немножко жаль разстаться съ Мурреемъ; онъ въ такихъ лѣтахъ, что, пожалуй, больше я его и не увижу. Роберта беру съ собой; онъ мнѣ нравится -- бытъ можетъ, потому. что онъ. подобно мнѣ, животное, не имѣющее друзей.
Байронъ пространствовалъ на Востокѣ ровно два года. Путешествіе его началось съ Португаліи и Испаніи. Отсюда, съ заѣздами на Корсику и въ Сицилію, онъ направился въ Албанію, и здѣсь въ Янинѣ былъ начатъ "Чайльдъ Гарольдъ". Дальше ему предстояло побывать въ Константинополѣ и два раза посѣтить Грецію. Во время пребыванія въ Константинополѣ Байронъ, подобно Леандру, переплылъ отъ Сестоса до Абидоса, хотя, -- замѣчаетъ онъ въ одномъ изъ писемъ, -- никакая Геро не ожидала его тамъ. Переписка Байрона за это время сравнительно скудна. Онъ часто говоритъ въ письмахъ, что ему мало кто пишетъ, Онъ жалуется на молчаніе даже повѣреннаго въ дѣлахъ Гансона. Изъ друзей только уже во второй годъ онъ пишетъ Годжсону и Дрэри. главная переписка его -- съ матерью, переселившейся теперь въ Ньюстэдъ. Изъ писемъ къ матери особенно знамениты два длинныхъ письма, описывающія его похожденія, -- одно изъ Гибралтара, а другое изъ Албаніи, гдѣ описано оказанное ему гостепріимство. Какъ эти письма, такъ и другія, относящіяся къ путешествію на Востокъ, читатель найдетъ въ I ч. настоящаго изданія, въ примѣчаніяхъ къ "Чайльдъ-Гарольду". Первыя 2 пѣсни поэмы въ значительной степени тоже прямой дневникъ путешествія на Востокъ.
Во второй годъ своихъ странствованій длинныхъ описаній Байронъ уже не посылалъ. Онъ обжился на Востокѣ. Его менѣе поражало то, что онъ видѣлъ вокругъ себя. Мысль стала, напротивъ, сосредоточиваться на самомъ себѣ, на своемъ положеніи разореннаго лорда, разореннаго раньше, чѣмъ онъ успѣлъ сказать хоть слово въ палатѣ. Онъ задумывается о томъ, какъ быть дальше, что дѣлать; надо продать одно имѣніе. Съ Ньюстэдомъ онъ не разстанется, а если это невозможно, то лучше остаться навсегда заграницей, какъ онъ и предполагалъ при отъѣздѣ. Таковы размышленія въ письмѣ къ матери изъ Аѳинъ, 28 февраля 1811 года.
...Съ какой стати ему вернуться въ Англію когда на тѣ средства, на которые онъ едва будетъ существовать на родинѣ, онъ будетъ жить съ "широкою роскошью" на Востокѣ. А гдѣ жить "ему рѣшительно все равно. Я настолько себя чувствую гражданиномъ міра, что тотъ уголокъ, гдѣ я могу наслаждаться чудеснымъ климатомъ и всякаго рода благами и будетъ для меня родиной". И вотъ онъ думаетъ поселиться гдѣ-нибудь на берегахъ Архипелага.
Также опредѣленно высказывается Байронъ о своей литературной дѣятельности.
Рана, очевидно, все еще не зажила. Онъ писать не будетъ. Это рѣшено. Вотъвъ какихъ выраженіяхъ сообщаетъ онъ объ этомъ матери:
..."Я не веду дневника и отнюдь не имѣю намѣренія марать бумагу, описывая свои путешествія. Съ авторствомъ я покончилъ, и если своимъ послѣднимъ произведеніемъ мнѣ удалось убѣдить свѣтъ, или критиковъ, что я нѣчто болѣе крупное, чѣмъ они предполагали, я удовлетворенъ, и этой своей репутаціей не могу рисковать. Правда, кое-что въ рукописи у меня есть, и я оставляю это для тѣхъ, кто придетъ послѣ меня; если найдутъ достойнымъ печати, оно, можетъ быть, упрочитъ память обо мнѣ, когда самъ я уже перестану помнить объ этомъ".
При такомъ отношеніи къ своимъ литературнымъ неуспѣхамъ, или вѣрнѣе къ тому, что не сразу далась ему литературная слава, понятно, что, подъѣзжая къ берегамъ Англіи, онъ чувствовалъ полную растерянность. "Я не знаю, что буду дѣлать, -- писалъ онъ Годжсону -- это вполнѣ зависитъ отъ обстоятельствъ". Ему извѣстно было лишь то, что надо видѣть "адвокатомъ, фермеровъ-кредиторовъ, людей, ссужающихъ деньги, покупателей и т. д.". Въ сущности путешествіе еще болѣе запутало его дѣла и на первый взглядъ не дало ничего.
А дома ждали новыя испытанія для этого впечатлительнаго молодого избранника судьбы и страдальца почти по собственной охотѣ.
Байронъ былъ уже въ Англіи и только замѣшкался въ Лондонѣ, когда совершенно неожиданно до него дошло извѣстіе, что 10 августа 1811 г. г-жи Байронъ не стало. Эту утрату онъ почувствовалъ живо. "Мать можетъ быть только одна", -- пишетъ онъ въ одномъ письмѣ. Но этимъ не кончились испытанія; черезъ нѣсколько дней уже въ Ньюстэдѣ онъ узналъ о внезапной смерти своего друга Матьюза. А тутъ приходилось расхлебывать и ту путаницу въ человѣческихъ отношеніяхъ, какая явилась естественнымъ послѣдствіемъ сатиры "Англійскіе барды и шотландскіе обозрѣватели". Одинъ журналъ напечаталъ замѣтку, гдѣ не только самъ Байронъ обвинялся въ трусости какъ человѣкъ, напечатавшій пасквиль и удравшій заграницу (конечно, не дальше Парижа, -- замѣчаетъ авторъ статейки), но, что хуже всего, задѣвалась честь г-жи Байронъ; дѣлался намекъ, что этотъ лордъ Байронъ, рожденный вдали отъ своего отца и долго остававшійся гдѣ-то въ глухой провинціи, можетъ быть, вовсе не Байронъ; онъ, можетъ быть, совсѣмъ не сынъ своего отца. Эта клевета глубоко потрясла поэта. Защищаться надо было уже не ради себя, а ради доброй славы только что скончавшейся' матери. Байронъ рѣшилъ вчинить журналу искъ за клевету.
При такихъ обстоятельствахъ дрогнула желѣзная воля молодого львенка. Вотъ письмо, звучащее такъ горько и такъ жалобно послѣ высокомѣрныхъ словъ объ одиночествѣ, такъ упорно повторявшихся въ письмахъ Байрона.
Ньюстэдское Аббатство, 7 августа 1811.
"Милый, дорогой Дэвисъ, какое то проклятіе тяготѣетъ надо мной и близкими мнѣ людьми. Мать моя лежитъ мертвой въ этомъ домѣ; одинъ изъ лучшихъ моихъ друзей утонулъ въ канавѣ {О Чарльзѣ Скиннерсѣ Матьюзѣ см. т. I, стр. 479.}. Что я могу сказать, что думать, что предпринятъ? Милый Скропъ, если у васъ найдется свободная минутка, придите ко мнѣ, мнѣ нуженъ другъ. Послѣднее письмо Матьюза помѣчено пятницей, а въ субботу его уже не было. Кто могъ сравниться даровитостью съ Матьюзомъ? Какими маленькими всѣ мы казались при немъ! Вы только справедливы ко мнѣ, говоря, что я рискнулъ бы собственнымъ моимъ жалкимъ существованіемъ, чтобы спасти его. Въ этотъ самый вечеръ я собирался писать ему, чтобы просить его навѣстить меня, какъ я прошу васъ, мой любимый другъ. Боже, прости его апатію! Какъ перенесетъ что вашъ бѣдный Гобгоузъ? Всѣ его письма полны Матьюзомъ, и только имъ однимъ. Придите ко мнѣ, Скропъ, я просто въ отчаяніи, теперь у меня не осталось на свѣтѣ почти ни одной близкой души {Въ 1811 г. Байронъ потерялъ, кромѣ матери и Матьюза, еще своего друга Уингфильда, Гансона и Эдельстона. Ср. тамъ же.}, -- вѣдь у меня только и было, что Вы, да Гобгоузъ и Матьюзъ; дайте же мнѣ% пока можно, насладиться близостью уцѣлѣвшихъ. Бѣдный Матьюзъ! въ своемъ письмѣ отъ пятницы онъ говоритъ о предстоящемъ состязаніи въ Кэмбриджѣ и о томъ, что онъ скоро поѣдетъ въ Лондонъ. Пишите, или приходите, но лучше приходите. или же сдѣлайте то и другое".
Истинное страданіе всегда облагораживаетъ. Такъ было и съ Байрономъ. Теперь юношескій задоръ вообще становится мягче. Въ этомъ отношеніи путешествіе принесло пользу. Байронъ уже пишетъ кое въ какихъ письмахъ, что долгое странствованіе въ чужихъ краяхъ научило его любить родину. Онъ больше не космополитъ, презирающій Англію.
Рядомъ съ этимъ болѣе сознательно относится теперь Байронъ и къ своей сатирѣ на современную ему англійскую литературу. Не надо было писать ее -- это дѣлается все понятнѣе. Ребяческая и злая выходка, вовсе ненужная. Такъ смотрѣть на свое произведеніе, создавшее ему литературное положеніе, но прославившее его гораздоболѣе скандаломъ, чѣмъ талантомъ, научили его старшіе уважаемые писатели, на которыхъ онъ, очертя голову, набросился. Среди нихъ прежде всего Муръ и Вальтеръ Скоттъ. Байронъ не зналъ тогда, что и нападки на Вордсворта были лишними. Маститый поэтъ изъ "страны озеръ" такъ искренне возмущался рецензіей на "Часы досуга" и въ неуклюжихъ стихахъ мальчика ясно видѣлъ залогъ таланта. Вальтеръ Скоттъ совершенно просто говорилъ о томъ, что удивляется, почему лордъ Байронъ нашелъ возможнымъ упрекнуть его за то, что онъ беретъ гонораръ за свои произведенія, а самъ Байронъ еще на Востокѣ научился восторгаться Вальтеръ Скоттомъ, называя его "монархомъ Парнаса и самымъ англійскимъ изъ бардовъ". Такимъ образомъ, ничто не мѣшало знакомству съ этимъ членомъ ненавистнаго лагеря "они".
Гораздо сложнѣе обстояло дѣло относительно Мура.
Байронъ упрекалъ Мура въ излишней чувственности, а рядомъ съ этимъ намекнулъ на дуэль поэта съ критикомъ Джеффри, несостоявшуюся по настоянію полиціи. Ходили слухи, что полиція констатировала отсутствіе пуль въ пистолетахъ обоихъ противниковъ. Муръ разъяснилъ печатно, что это вѣрно лишь по отношенію къ Джеффри, а что онъ относился къ дуэли вполнѣ серьезно. Этого послѣдняго разъясненія стоявшій вдали отъ литературныхъ круговъ Байронъ не зналъ и отозвался лишь на сплетню. Послѣдовалъ вызовъ. Муръ послалъ его Байрону, однако, лишь тогда, когда этого послѣдняго уже не было въ Англіи, и такимъ образомъ произошло замедленіе. Письмо вовсе не дошло по адресу, что обнаружилось при возвращеніи Байрона на родину, когда Муръ обратился къ нему вторично. Завязалась переписка. Было устроено свиданіе, подробно описанное Муромъ въ его книгѣ о Байронѣ, и въ результатѣ Байронъ пріобрѣлъ новаго и вѣрнаго друга, оставшагося его приверженцемъ на всю жизнь и горячо отстаивавшаго его послѣ смерти.
Это былъ урокъ. Мягкая свѣтская порядочность, искренность и дружеское доброжелательство Мура должны были еще болѣе подѣйствовать на юнаго скептика и человѣконенавистника. Львенокъ началъ было становиться ручнымъ.
Байронъ жилъ въ это время въ Ньюстэдѣ и работалъ надъ первыми пѣснями "Чайльдъ Гарольда". Онъ уже рѣшилъ, что онѣ увидятъ свѣтъ, и въ его перепискѣ этого времени ясно видна заботливость о новомъ произведеніи. Онъ посылаетъ издателю письменно поправки, добавленія, разъясняетъ орѳографію собственныхъ именъ. Онъ опять поэтъ.
Пока поправлялись корректуры "Чайльдъ Гарольда", въ чемъ Байрону помогалъ его другъ Годжсонъ, уже готовившійся къ церковнослужительству, между нимъ и нашимъ поэтомъ возникъ споръ на религіозныя темы. Байронъ впервые сознательно и съ уваженіемъ къ предмету отозвался на вопросы, поставленные его другомъ. Писемъ по этому поводу нѣсколько, но изъ нихъ наиболѣе интересно письмо отъ 3 сентября 1811 г.
"Милѣйшій Годжсомъ -- оставьте вы меня въ покоѣ съ вашимъ безсмертіемъ! Достаточно мы несчастны въ этой жизни -- что за нелѣпость еще строить предположенія относительно будущей. Если людямъ суждено жить снова, зачѣмъ тогда они умираютъ, а разъ уже они умерли, зачѣмъ нарушать ихъ крѣпкій, сладкій сонъ, "не знающій пробужденія"? Post Mortem nihil est, ipsaque Mors nihil.... quareis quo jace as post obitum loco? Quo non nata jacent".
Что касается религіи откровенія, -- Христосъ пришелъ спасти людей, но хорошій язычникъ идетъ на небо, а плохой христіанинъ въ адъ (я разсуждаю, какъ могильщикъ). Зачѣмъ-же не всѣ люди христіане? Или зачѣмъ-тогда нѣкоторымъ изъ нихъ быть христіанами? Если могутъ быть спасены люди, живущіе въ Тимбукту, Отаити, Terra incognito и др., никогда не слыхавшіе о Галилеѣ и ея пророкѣ, къ чему тогда христіанство, какой въ немъ прокъ? Если же безъ христіанской вѣры они спасены быть не могутъ, зачѣмъ тогда не всѣ правовѣрующіе? Немножко жестоко посылать проповѣдниковъ въ Іудею, оставляя прочій міръ -- негровъ и мало ли кого еще -- темными, какъ ихъ кожа, безъ единаго въ теченіе столькихъ лѣтъ проблеска свѣта, который бы указалъ имъ путь на высоту. Кто же повѣритъ, что Богъ осудитъ людей за то только, что они не знаютъ того, чему ихъ не учили? Надѣюсь, что я говорю искренно. По крайней мѣрѣ, я думалъ такъ и на одрѣ болѣзни, въ чужомъ далекомъ краю, гдѣ у меня не было ни друга, ни утѣшителя, ни надежды, чтобъ поддержать меня. Я думалъ о смерти, какъ объ избавленіи отъ страданій, безъ всякаго желанія жить еще разъ, но съ вѣрой въ то, что Богъ, карающій насъ въ этой жизни, даетъ усталому это послѣднее прибѣжище -- смерть.
Ον ὁ Θεὸς ἀγαπάει ἀποθνησκει νέος.
Я не принадлежу къ школѣ Платона и ни къ какой другой, но я предпочелъ бы скорѣе быть послѣдователемъ Манеса, Спинозы, Пиррона, Зороастра, даже просто язычникомъ, нежели членомъ одной изъ семидесяти двухъ гнусныхъ сектъ, готовыхъ разорвать въ клочки одна другую изъ любви къ Господу я ненависти другъ къ другу. Вы говорите: Галилеянинъ. Гдѣ же результаты? Сдѣлали ли васъ его заповѣди лучше, мудрѣе, добрѣе? Да я вамъ укажу десять мусульманъ, которые пристыдятъ васъ своимъ доброжелательствомъ къ людямъ, усердіемъ въ молитвѣ и выполненіемъ долга по отношенію къ ближнему. Найдите мнѣ хоть одного буддистскаго бонзу, который не былъ бы выше травящаго лисицъ викарія. Но эта тема безконечна; я не хочу больше говорить о ней; дайте мнѣ жить если можно хорошо я умереть безболѣзненно. Остальное -- Господу; и ужъ, конечно, еслибы Онъ сошелъ на землю или послалъ кого-нибудь, Онъ явился бы всѣмъ народамъ и вразумительно для всѣхъ".
Это письмо относится къ сентябрю 1811 года. Поэтъ все еще въ Ньюстэдѣ, Въ октябрѣ мы находимъ его въ Лондонѣ.
Здѣсь ему предстояло войти въ политическую жизнь, на этотъ разъ уже не совсѣмъ мальчикомъ. Бурная душа его, проясненная настоящимъ горемъ и настоящими испытаніями, съ большимъ богатствомъ опыта и знанія, теперь уже не такъ страстно жаждала успѣха или мщенія. Байронъ все еще одинокъ, и онъ упоминаетъ объ этомъ даже въ своей первой рѣчи въ палатѣ, но онъ уже чувствуетъ въ себѣ нѣкоторую устойчивость. Кресло лордовъ Байроновъ онъ займетъ теперь менѣе запальчиво и болѣе дѣловито. Случай высказаться впервые представился въ февралѣ 1612 года. Дѣла шло о суровомъ биллѣ противъ участниковъ въ волненіяхъ по поводу введенія ткацкихъ станковъ, наносившихъ ударъ кустарному производству. Кустари, изъ которыхъ множество осталось безъ работы, въ отчаяніи набросились на эти ткацкія машины и разбили ихъ. Палатѣ лордовъ предстояло санкціонировать репрессіи. Байронъ, занявшій, какъ мы видѣли, мѣсто среди оппозиціи, рѣшилъ выступить. Онъ дѣлалъ это теперь съ согласія и съ поддержкой лидера либеральной оппозиціи лорда Голланда, съ которымъ сблизился.
Мы уже видѣли, что Байронъ съ молодыхъ лѣтъ считалъ себя ораторомъ. Въ его "Отрывочныхъ мысляхъ" цѣлый рядъ замѣчаній посвящено этому искусству; наслѣдственному члену законодательной палаты оно казалось принадлежащимъ ему по праву. Объ англійскомъ краснорѣчіи онъ не былъ высокаго мнѣнія. "Я весьма сомнѣваюсь въ томъ, -- писалъ онъ,
"чтобы англичане обладали въ настоящее время краснорѣчіемъ, въ точномъ смыслѣ этого слова, и склоненъ думать, что ирландцамъ оно было присуще въ значительной степени, а французы будутъ имъ обладать и уже имѣли образчикъ въ лицѣ Мирабо. Болѣе всего приближаются къ ораторамъ въ Англіи лордъ Чатамъ и Бёркъ. Не знаю, что представлялъ собою Эрскинъ, какъ адвокатъ; но когда онъ говоритъ въ палатѣ, у меня является желаніе, чтобы онъ снова вернулся въ залу суда. Лодердаль рѣзокъ и остеръ, и шотландецъ. О Брумѣ я ничего не скажу, ибо у меня къ нему какая-то личная антипатія. Но ни одинъ изъ нихъ -- хорошихъ, дурныхъ и безцвѣтныхъ -- на моей памяти непроизнесъ рѣчи, которая не была-бы черезчуръ длинна для его слушателей и была понятна имъ цѣликомъ, а не мѣстами только. Все вмѣстѣ -- большое разочарованіе, очень скучное и утомительное для тѣхъ, кому приходится часто бывать здѣсь. Шеридана я слышалъ только разъ, и то недолго, но мнѣ понравился его голосъ, манера, умъ; онъ -- единственный, кого мнѣ хотѣлось-бы послушать еще разъ, и подольше. Въ обществѣ я часто встрѣчался съ нимъ; онъ былъ великолѣпенъ!"
Тѣмъ не менѣе, по свидѣтельству тѣхъ же "Отрывочныхъ мыслей", Байронъ теперь отнесся старательно къ своей рѣчи и съ полнымъ уваженіемъ къ своей важной аудиторіи. Онъ говоритъ:
"Парламентъ произвелъ на меня то впечатлѣніе, что члены его -- неважные ораторы, зато аудиторія- превосходная, ибо въ такомъ многолюдномъ собраніи можетъ не быть краснорѣчія (въ сущности, вѣдь я въ древнемъ мірѣ было всего двое стоющихъ ораторовъ, а въ наши дни, пожалуй, я того меньше), но мысли и здраваго смысла должно быть достаточно для того, чтобы понять, гдѣ правда, хотя они и не могутъ выразить этого въ достойной формѣ".
Первая рѣчь Байрона, произнесенная 27 февраля 1812 года, несомнѣнно лучшая; она дѣльна, стройна и сказана съ достоинствомъ и силой.
Судя по тому, что дошло до насъ отъ трехъ рѣчей Байрона, его едва-ли можно считать, однако, выдающимся парламентскимъ ораторомъ. Въ его манерѣ говорить было слишкомъ много искусственности. Онъ болѣе красовался, игралъ словами и парадоксами передъ своими слушателями, чѣмъ дѣйствительно старался убѣдить ихъ, подѣйствовать, добиться того или другого рѣшенія. Ораторскій разсчетъ отсутствовалъ, Интересъ оставался сосредоточеннымъ на своей собственной личности, и оттого слушать Байрона и было, по всей вѣроятности, тяжело. Эти недостатки сказались, впрочемъ, гораздо очевиднѣе впослѣдствіи.
Его первая рѣчь была несомнѣннымъ успѣхомъ. Молодой лордъ теперь вошелъ въ политическую жизнь страны, которой онъ былъ наслѣдственнымъ законодателемъ и которою три года тому назадъ онъ хотѣлъ такъ ребячески пренебречь. Открылись Байрону, наконецъ, и гостиныя, Онъ вошелъ теперь въ свѣтскую жизнь Лондона не только до высокомѣрія гордымъ, но и интереснымъ, блестящимъ красавцемъ, о которомъ вздыхало уже множество сердецъ. О немъ говорили уже не только, какъ о дикомъ и до распутства преданномъ наслажденіямъ молодомъ повѣсѣ изъ Ньюстэдскаго аббатства, а какъ о многообѣщавшемъ молодомъ человѣкѣ, знаменитомъ своимъ путешествіемъ на Востокъ и теперь такъ благородно выступившемъ на защиту угнетенныхъ. Салоны виговъ готовы были считать его своей славой.
Не прошло и двухъ недѣль, какъ эта возраставшая популярность получила уже ослѣпительно-яркое выраженіе.
1-го марта того же 1812 года вышли въ свѣтъ первыя пѣсни "Чайльдъ Гарольда". 5-го одинъ экземпляръ былъ посланъ при письмѣ лорду Галланду. Скромный тонъ письма ясно показываетъ, что Байронъ не имѣлъ и приблизительнаго представленія объ ожидавшемъ его тріумфѣ. Другой экземпляръ съ трогательной надписью былъ переданъ сестрѣ автора Августѣ, теперь уже г-жѣ Ли. Успѣхъ "Чайльдъ Гарольда" живо характеризуетъ герцогиня Девонширская. Онъ наступилъ сразу, ни кѣмъ неоспариваемый. "Предметъ всеобщаго интереса, -- пишетъ герцогиня, -- разговоровъ, можно даже сказать энтузіазма, уже не Испанія или Португалія, не воины и патріоты, а лордъ Байронъ!"
Байронъ могъ произнести теперь свою знаменитую фразу: "я проснулся какъ-то утромъ и почувствовалъ себя знаменитостью". Когда-то чувствовавшій себя затравленнымъ и показывавшій въ своей клѣткѣ зубы, львенокъ сталъ теперь львомъ, свѣтскимъ львомъ столицы. Высокомѣрный данди по уши въ долгахъ, кутила и повѣса превратился во всеобщаго любимца, предметъ самыхъ разностороннихъ увлеченій, и кромѣ всего этого сталъ даже мужемъ совѣта и чуть не первымъ мастеромъ художественнаго слова.