Проѣхавъ черезъ Гентъ, Антверпенъ и Брюссель, а затѣмъ поднявшись вверхъ по Рейну, Байронъ въ іюнѣ 1816 года находился уже въ Швейцаріи, на озерѣ Леманѣ, въ окрестностяхъ Женевы. Здѣсь на его пути появился новый другъ, источникъ новаго, болѣе глубокаго раздумья, новыхъ, болѣе смѣлыхъ поэтическихъ увлеченій -- Шелли. И дружба обоихъ поэтовъ продолжалась потомъ долго, до самой смерти пѣвца "Королевы Мэбъ" и "Аластора".
Шелли и Байронъ были оба въ это время изгнанниками и отверженными: Шелли -- какъ авторъ надѣлавшей столько шума "Королевы Мэбъ", какъ пламенный проповѣдникъ слишкомъ передовыхъ для того времени политическихъ принциповъ въ Ирландіи, какъ завѣдомый атеистъ и, наконецъ, какъ зять извѣстнаго вольнодумца, Годвина, Шелли былъ теперь женатъ вторично на Мэри Годвинъ, а его первая жена, покинутая имъ, вѣроятнѣе всего, по ея собственной винѣ, утопилась въ Серпентайнѣ въ Гайдъ-Паркѣ, и этимъ общественное мнѣніе было еще болѣе возбуждено противъ молодого поэта. Байронъ находился теперь въ очень схожемъ положеніи. Вольномысліе его поэмъ и вообще весь либеральный складъ его мыслей, рѣчей и поступковъ уже давно начали возбуждать противъ него гоненіе, и появилась даже особая брошюра, обвинявшая его въ атеизмѣ. Она была доставлена въ книгоиздательство Муррея, и мы имѣемъ письмо Байрона, показывающее, что онъ, ознакомившись съ брошюрой въ рукописи, совѣтовалъ своему издателю отнюдь ради него не задерживать появленія ея въ свѣтъ, Холостая жизнь Байрона въ Лондонѣ такъ же, какъ и излишества его ранней молодости въ Ньюстэдѣ, пересуды о которыхъ сливались съ поэтическимъ дерзаніемъ его пламенныхъ поэмъ, дразнила воображеніе общества и заставляла представлять себѣ этого поэта, "веселаго, но никогда не довольнаго", какимъ-то фантастическимъ героемъ пороковъ и распутства. При такихъ обстоятельствахъ его разрывъ съ женой оказался набатомъ, призвавшимъ уже къ самому огульному, громогласному и злому преслѣдованію. Байронъ сталъ чѣмъ-то вродѣ козла отпущенія за всѣ пороки англійской знати, а настоящій скрывавшійся въ тѣни порокъ бросалъ въ него комья грязи, отвлекая отъ себя вниманіе и ловко кутаясь при этомъ въ лохмотья мѣщанскихъ добродѣтелей.
Газеты забили тревогу. Особенно консервативныя. Выразителемъ этого рода толковъ былъ и поэтъ Соути.
Даже стихи Байрона къ женѣ -- это "Прости на вѣкъ", искренность котораго моглабы, казалось, многихъ заставить понять измученное сердце поэта, -- когда они появились въ печати вмѣстѣ съ сатирическимъ "Очеркомъ", гдѣ Байронъ обрушивается на горничную жены, которую считалъ виновною въ своемъ несчастьи, были поняты превратно. Поэта обвинили теперь въ вѣроломствѣ, въ стараньи силою своего таланта ввести въ заблужденіе общество. (ср. т. I, стр. 580--581), Появились и стихи, приписанные Байрону, гдѣ поэтъ выражался такъ, какъ это было удобно его врагамъ. Злобствующій шумъ и гомонъ окружалъ теперь имя Байрона. Не только самъ поэтъ хотѣлъ покинуть отечество, но и Англія толкала его въ изгнаніе безжалостно и нелѣпо. Говорили даже, что, когда онъ уѣзжалъ толпа бросала камни въ его карету.
Въ болѣе близкихъ къ поэту кругахъ разсказывали еще о его связи съ падчерицей Годнина, Дженъ Клермонъ. Мы згаемъ теперь, что связь эта началась уже тогда, когда разрывъ съ женою былъ рѣшенъ. Но общество объясняло дѣло иначе.... а теперь эта дѣвушка находилась въ Швейцаріи.
Каковы собственно были отношенія Байрона къ Дженъ Клермонъ, это видно изъ его письма къ обезпокоенной этой новой сплетней, сестрѣ Августѣ.
Діодати, Женева, 8 октября 1816 г.
"...Я подвергался нѣкоторой опасности на озерѣ (близъ Veiliere), но она не стоитъ того, чтобы говорить о ней; а что касается всѣхъ этихъ "любовницъ", то, помоги мнѣ Боже! у меня была одна. Ну, не бранись; но что мнѣ было дѣлать? Глупая дѣвушка, несмотря на все, что я ни говорилъ и ни дѣлалъ, захотѣла поѣхать за мною, или скорѣе поѣхала впереди меня, потому что я нашелъ ее здѣсь. и я пустился во всѣ тяжкія, чтобы убѣдить ее вернуться обратно; но, наконецъ, она поѣхала. Ну, дорогая, скажу тебѣ самую сущую правду, что я не могъ предупредить этого; что я сдѣлалъ все, чтобы помѣшать этому, и, наконецъ, положилъ дѣлу конецъ. Я не былъ влюбленъ, да во мнѣ и не осталось никакой любви къ кому бы то ни было; но я не могъ разыгрывать неумолимаго стоика съ женщиной, которая проѣхала 800 миль. чтобы выбить изъ меня философію. Кромѣ того, въ послѣднее время меня такъ много угощали "двумя блюдами съ десертомъ" (увы!) отвращенія, что ради новизны захотѣлъ отвѣдать немножко любви (если на меня особенно напирали). А теперь ты знаешь все, что знаю я санъ объ этомъ дѣлѣ, и кончено. Пожалуйста, пиши. Я не слыхалъ ничего со времени твоего послѣдняго письма, полученнаго по крайней мѣрѣ мѣсяцъ или недѣль пять назадъ. Я выѣзжаю очень мало, только изрѣдка предпринимаю прогулки по озеру да въ Copot, гдѣ м-мъ де Сталь особенно привѣтливо и дружески меня принимаетъ; какъ я слыхалъ, она горячо заступается на меня по поводу злосчастнаго дѣла моего. Оно, какъ говорятъ, надѣлало много шуму и по ту, и по другую сторону Ламанша. Небо вѣдаетъ. почему, но, повидимому, мнѣ суждено ссорить людей между собой.
Не ненавидь меня, но вѣрь, что я всегда привязанъ къ тебѣ".
Байронъ поселился въ то время въ виллѣ Діодати, на берегу озера, около Женевы.
Нѣкогда эта вилла принадлежала итальянскому гуманисту Діодати, и его посѣтилъ здѣсь Мильтонъ. Это совпаденіе еще болѣе бередило въ сердцѣ поэта чувство отверженности и изгнанничества, а тутъ еще его соотечественники своей назойливостью не давали ни минуты забыть объ этомъ. Нашлись досужіе любопытные, слѣдившіе за тѣмъ, что дѣлается на виллѣ Байрона, въ подзорную трубу и потомъ сообщавшіе разныя небылицы въ Лондонъ. Говорили о томъ, что на виллѣ видѣли женщинъ... Эти слухи опять обезпокоили
Августу Ли, и другъ Байрона, Гобгоузъэ посѣтившій его въ то время, долженъ былъ письменно успокаивать ее, что все это сплетни, что женщины бываютъ у Байрона, но что это -- семейство одного живущаго по сосѣдству джентльмэна. Имя "джентльмэна" -- рѣчь идетъ о Шелли, Гобгоузъ, однако, можетъ быть неспроста, не сообщаетъ взволнованной сестрѣ своего друга. Время Байрона, какъ это естественно въ Швейцаріи, кромѣ литературной работы, опять очень напряженной, кромѣ общенія съ Шелли и жившими неподалеку г-жей де Сталь и Вильгельмомъ Шлегелемъ, проходило въ экскурсіяхъ по озеру и въ горы.
Свои странствованія то на парусной лодкѣ, одинъ разъ чуть не опрокинувшейся, то верхомъ, то въ экипажѣ Байронъ описалъ въ короткомъ дневникѣ, посвященномъ сестрѣ и кончающемся этими трогательными словами. "Тебѣ, милая Августа, я теперь посылаю эти замѣтки; для тебя было написано то, что я видѣлъ и чувствовалъ. Люби меня, какъ ты любима мною". Мягкость этихъ строкъ и спокойный тонъ дневника какъ нельзя болѣе соотвѣтствуютъ новому настроенію поэта. Здѣсь, на Женевскомъ озерѣ, по сосѣдству съ Шелли и въ постоянномъ общеніи съ нимъ, Байронъ несомнѣнно началъ чувствовать душевное успокоеніе. Окружавшая природа, дававшая все новыя и новыя впечатлѣнія, возбуждавшая все къ новымъ и новымъ вдохновеніямъ, сама по себѣ отвлекала вниманіе отъ скорби разбитаго сердца. А рядомъ всегда былъ этотъ "галлюцинатъ, стоящій внѣ общества", Шелли, всегда занятый, пламенно и беззавѣтно отдавшійся поэзіи, философіи и своимъ мечтамъ о лучшемъ строѣ, которому даже почти не было времени задумываться о томъ, каково его положеніе среди соотечественниковъ, а когда онъ видѣлъ противъ себя озлобленіе, принимавшій это какъ нѣчто относящееся гораздо болѣе къ его идеямъ, чѣмъ къ его личности. Никогда не былъ Байронъ въ болѣе интеллектуальной средѣ. Одно чтеніе смѣнялось другимъ. Фаустъ Гете наполнилъ воображеніе своимъ уже философскимъ демонизмомъ. Руссо напоминала и природа и весь укладъ жизни. Мрачный Шильонскій замокъ говорилъ о вѣковой борьбѣ противъ насилія и мрака, и фигура Бонивара, чуть намѣченная въ сонетѣ къ Шильону, вливала и вѣру, и силу.
Подъ такими впечатлѣніями и въ такомъ состояніи духа, напряженнаго и озлобленнаго, но углубленнаго теперь раздумьемъ и твердой увѣренностью, были написаны 3ъя пѣснь "Чайльдъ Гарольда" и "Шильонскій узникъ", былъ задуманъ "Манфредъ". Свое состояніе, когда писалась третья пѣснь "Чайльдъ Гарольда", поэтъ отмѣтилъ въ письмѣ къ своему издателю, а теперь другу, Муррею, въ январѣ 1817 г.
"Я съ радостью узналъ о томъ, что вы пріѣзжаете въ феврялѣ, хотя и дрожу за "великолѣпіе", которое вы усмотрѣли въ новой пѣснѣ Чайльдь-Гарольда. Я радъ, что она вамъ понравилась; это произведеніе безотчетной поэтической скорбя и мое любимое. Я былъ наполовину помѣшаннымъ, когда писалъ его, всецѣло отдавшись философскимъ размышленіямъ, среди горъ, озеръ, любви неугасимой, мыслей невыразимыхъ и подъ кошмаромъ сознанія совершенныхъ ошибокъ. Не разъ я хотѣлъ разбить себѣ черепъ, но вспоминалъ, что это доставило бы удовольствіе моей тещѣ; даже несмотря на это, имѣй только я увѣренность, что мой призракъ будетъ являться ей... но не буду останавливаться на этихъ семейныхъ мелочахъ".
Особенно характерно для этого періода творчества и жизни Байрона его общеніе съ природой. Теперь живописный пейзажъ не только фонъ, на которомъ развиваются образы, отражавшіе личное настроеніе. Лиризмъ Байрона здѣсь, въ Швейцаріи, получаетъ новый характеръ. Въ англійской поэзіи того времени, тамъ въ странѣ Озеръ, возникла поэзія ландшафта. Байронъ къ этому направленію до сихъ поръ относился холодно. Онъ не признавалъ его и впослѣдствіи. Ему чуждъ былъ вдумчивый пантеизмъ Вордсворта. Но теперь, подъ вліяніемъ Шелли, онъ не только на время мирится съ этимъ поэтомъ старшаго поколѣнія, -- онъ самъ по своему отвѣчаетъ тѣмъ же запросамъ. Душа Байрона открылась и для зрительныхъ вдохновеній. Онъ видитъ и хочетъ видѣть природу даже не ради одной ея живописности, а ради нея самой. Подъ руководствомъ Шелли онъ сживается съ ней, упивается ея безконечнымъ и причудливымъ разнообразіемъ. Природа заговорила съ нимъ какъ живое существо, съ которымъ онъ входитъ въ новое, болѣе сознательное общеніе. Возникаетъ новая дружба поэта, дружба съ зрительной красотой, убаюкивающей и упоительной.
Пребываніе Байрона въ Швейцаріи продолжалось только одно лѣто. Съ наступленіемъ осени и его, и Шелли потянуло къ югу, за итальянскія озера, за величественный Симилонъ -- въ Италію.
Байронъ направился въ Венецію. Его влекло туда давно, можетъ быть, влекла самая парадоксальность этого города. Онъ называлъ Венецію величайшимъ островомъ своего воображенія". И здѣсь начался новый періодъ, новое настроеніе и новый характеръ творчества, на этотъ разъ опять уже вполнѣ самостоятельный, но художественно болѣе продуманный.
Какъ нѣкогда, въ болѣе ранней молодости, еще до женитьбы, такъ и теперь Байронъ начинаетъ упиваться жизнью. Съ момента поселенія въ Венеціи, онъ вперяетъ свой взоръ не въ природу, а въ человѣческую жизнь. Состояніе его духа спокойнѣе. Юморъ начинаетъ замѣнять мрачное озлобленіе еще сильнѣе, Что съ этимъ новымъ настроеніемъ Байронъ уже пріѣхалъ въ Венецію, видно изъ письма къ сестрѣ въ декабрѣ 1816 г.
Венеція, 19 декабря 1816 г.
"Дорогая Августа! писалъ тебѣ нѣсколько дней назадъ. Твое письмо отъ 1-го получено;повидимому, ты питаешь относительно меня "надежду", что это на "надежда" дитя? Сестра моя дорогая! Мнѣ припоминается методистскій проповѣдникъ, который, увидѣвъ насмѣшливое выраженіе на лицахъ нѣкоторыхъ изъ своихъ прихожанъ, воскликнулъ: "нѣтъ надежды для тѣхъ, кто смѣется". Такъ и съ нами: мы смѣемся слишкомъ много въ то время, когда надо сосредоточиться на мысли о надеждѣ и спасеніи и теряемъ ихъ. Мнѣ опротивѣла тоска, и я долженъ забавлять себя, какъ только могу: такъ обстоитъ дѣло, -- я не хочу снова впасть въ уныніе, если могу предупредить его.
Письмо мое къ моей высоконравственной Клитемнестрѣ не требовало отвѣта, и я не хотѣлъ бы его. Я былъ достаточно жалокъ, когда писалъ его, и это продолжалось долгіе дни и мѣсяцы; теперь я не такъ жалокъ. Причины объяснены въ послѣднемъ письмѣ (нѣсколько дней назадъ); и такъ какъ я никогда не претендую быть инымъ, чѣмъ каковъ я на дѣлѣ, можешь, если угодно, сказать ей, что я поправляюсь, а также и почему, если хочешь".
Тѣ обстоятельства, на которыя намекаетъ здѣсь Байронъ, какъ на причину наступившаго сравнительнаго довольства, -- чисто внѣшнія, и поэтъ упоминаетъ ихъ скорѣе для "своей Клитемнестры", скорѣе самого себя убѣждая, что это такъ, чѣмъ ясно отдавая себѣ отчетъ въ своемъ состояніи. Обстоятельство это -- его любовь къ итальянкѣ Маріаннѣ Сегати.
Байронъ всецѣло отдался вихрю Венеціанскаго веселья. Его захватила жизнь этого итальянскаго города, съ ея своеобразными взглядами на любовь, съ ея уличнымъ общеніемъ, съ ея восхитительнымъ языкомъ, а позднѣе и съ ея политикой. Байронъ стремился войти въ венеціанскую жизнь; ему захотѣлось отчасти стать венеціанцемъ. Онъ, какъ самъ выражается, "довольно бѣгло говорилъ по-итальянски" и быстро усвоилъ себѣ и особенности венеціанскаго діалекта. "Изъ Англіи, -- писалъ онъ, -- я ничего не получаю и ни о комъ ничего не знаю". Въ сущности онъ осуществляетъ здѣсь то, что намѣтилъ себѣ давно, еще до женитьбы. Онъ старается именно "черпать изъ языка и литературы", какъ Италіи, такъ и Востока. Близъ Венеціи находился армянскій монастырь, и вотъ Байронъ, знакомый уже съ итальянскимъ языкомъ и присмотрѣвшійся къ итальянской литературѣ и даже познакомившійся проѣздомъ черезъ Миланъ съ поэтомъ Монти, хочетъ черезъ армянскій языкъ проникнуть въ заколдованную тайну восточной мысли и восточныхъ чувствъ, несмотря на долгое пребываніе на Востокѣ, воспринятыя до сихъ поръ, разумѣется, поверхностно. Если по армянски Байронъ, однако, не выучился, то съ братіей армянскаго монастыря онъ.несомнѣнно, сошелся. Нѣсколько позднѣе онъ пишетъ Муррею съ просьбой оказать покровительство монахамъ армянскимъ, черезъ Англію пробиравшимся въ Мадрасъ. Тутъ видно, что Байронъ дѣйствительно оказывалъ содѣйствіе только что начинавшемуся панъ-армянскому движенію.
Италія уже не только природой и литературой, но живая и трепещущая открылась Байрону во плоти, въ лицѣ жены его престарѣлаго хозяина дома Сегати, Маріанны Сегати.
Эту Маріанну, о которой онъ часто пишетъ и ради которой, какъ онъ увѣряетъ, онъ больше, чѣмъ думалъ остался въ Венеціи, Байронъ описалъ въ письмѣ къ Муру:
"Разговоры о "сердцѣ" напоминаютъ мнѣ, что я впалъ въ любовь, и это является наилучшей (или наихудшей) вещью, которую я могу сдѣлать, за исключеніемъ паденія въ каналъ (безполезнаго, такъ какъ я умѣю плавать). Итакъ, я погрузился въ любовь -- бездонную любовь; но чтобы вы не промахнулись великолѣпнымъ образомъ и не усмотрѣли съ завистью во мнѣ обладателя какой-нибудь изъ принцессъ или графинь, любовью которыхъ ваши англійскіе путешественники склонны надѣлять себя, позвольте сказать вамъ, что моя богиня -- только жена одного "Венеціанскаго Купца"; зато она прекрасна, какъ антилопа, всего двадцати двухъ лѣтъ, обладаетъ большими черными восточными глазами, лицомъ итальянки и темными лоснящимися волосами, такими же вьющимися и такого же цвѣта, какъ у лэди Джерси. Ея голосъ голосъ лютни, а пѣснь -- пѣснь серафима (хоть и не совсѣмъ святая); кромѣ того, она обладаетъ длиннымъ постскриптумомъ прелестей, добродѣтелей и совершенствъ, которыхъ хватило бы на новую главу въ "Пѣсни пѣсней" Солонона. Но главное ея достоинство въ томъ, что она съумѣла и во мнѣ открыть разныя достоинства, -- нѣтъ ничего милѣе такого дара распознаванія. Нашъ маленькій контрактъ завершенъ; даны обычныя клятвы, и все выполнено согласно "подразумѣваемому ритуалу" такихъ связей".
Байрону нравились бурныя страсти итальянокъ. Онъ любовался ими. Это было то, чего онъ хотѣлъ отъ женщины, какъ художникъ. Это была полная противоположность съ холодной и хладнокровной любовью англійской женщины, той, какую могла лишь дать его "Клитемнестра". Это была также не истерическая бурность г-жи Лэмъ или Дженъ Клермонъ. Съ послѣдней поэтъ уже разъ навсегда теперь разошелся.
Что венеціанскія авантюры Байрона были какимъ-то любовью-любованьемъ, видно изъ того, съ какимъ юморомъ онъ описываетъ ихъ въ письмахъ къ пріятелямъ. Онъ точно гордится своими любовницами, какъ интересными звѣрками.
Однажды, -- разсказываетъ Байронъ, -- двоюродная сестра Маріанны написала Байрону письмо к на его приглашеніе явилась къ нему, пока Маріанна съ мужемъ были въ гостяхъ. Но только успѣла она войти, какъ въ комнату ворвалась Маріанна, бросилась на свою двоюродную сестру, начала бить ее по щекамъ и потомъ за волосы вытащила изъ комнаты. Очевидно, она устроила заранѣе черезъ своихъ слугъ засаду для назойливой соперницы. Другой разъ она такъ расплакалась и разволновалась у Байрона, что на ея крики явился мужъ, и Байронъ ждалъ, что теперь ему или ей придется отвѣтить за ихъ любовь, Дѣло, однако, кончилось ничѣмъ, хотя сомнѣнія въ отношеніяхъ Маріанны и Байрона болѣе не могло быть. Байронъ юмористически заканчиваетъ этотъ разсказъ, говоря, что объяснить эту сцену мужу онъ предоставилъ уже самой Маріаннѣ, зная, что въ такихъ случаяхъ женское краснорѣчіе далеко превосходитъ мужское.
Рядомъ съ подобными связями, Байронъ вообще ведетъ здѣсь самую разсѣянную жизнь. Ему нравятся карнавалы своимъ шумнымъ и захватывающимъ весельемъ, весельемъ уже не только свѣтскаго дэнди, какъ бывало въ Англіи, а еще тѣмъ особымъ всенароднымъ праздничнымъ разгуломъэ который сохранился въ одной только^ Италіи. Знатный лордъ, всемірно знаменитый, сорившій деньгами, красавецъ и свѣтскій дэнди, блисталъ и въ венеціанскихъ гостиныхъ. Чаще всего бывалъ онъ у графини Альбрицци.
И если жизнь Венеціи именно своими развлеченіями, разгуломъ своей piazzetta, этимъ всенароднымъ салономъ подъ открытымъ небомъ, такъ увлекала Байрона, то этому были причины и въ дерзающей, боровшейся со всякой мѣщанской и свѣтской условностью новой морали. Здѣсь, въ Венеціи, онъ увидѣлъ особую мораль. Дерзаніе онъ увидѣлъ и въ нравахъ. Любовь, скованная на его родинѣ въ тиски, отравленная ханжествомъ и фарисействомъ, здѣсь какъ будто выходитъ изъ береговъ, бьетъ ключомъ; она по своему побѣдила, создала особыя условія жизни. Позднѣе самъ Байронъ будетъ любить въ этихъ условіяхъ, гдѣ бракъ совсѣмъ отторгнутъ отъ мятежной, возставшей любви, а покамѣстъ въ своей связи съ Маріанной Сегати онъ уже самъ отпраздновалъ нѣкоторое торжество побѣдоносной плоти. Мужъ ея прекрасно зналъ объ ихъ связи. Это была связь открытая. Уже проживши больше полугода въ Венеціи, Байронъ въ такихъ выраженіяхъ излагалъ своеобразную итальянскую этику въ письмѣ къ Томасу Муру:
"Итальянская мораль -- самая удивительная. Распущенностъ не только поведенія, но и понятій у женщинъ поразительная. Не то, чтобы онѣ не считали распущенность грѣховной, и даже очень грѣховной; но любовь (чувство любви) не только служитъ для нея извиненіемъ, но и обращаетъ ее въ настоящую добродѣтель, лишь бы только любовь была безкорыстной, не была капризомъ и ограничивалась однимъ лицомъ. У итальянцевъ странныя понятія о постоянствѣ: мнѣ показывали восьмидесятилѣтнихъ любовниковъ, состоявшихъ въ связи сорокъ, пятьдесятъ и шестьдесятъ лѣтъ. Не могу сказать, чтобы я когда либо видѣлъ подобную парочку законныхъ супруговъ".
И любопытна эта приписка въ письмѣ, гдѣ разсужденія наблюдателя и моралиста, старающагося формулировать моральныя правила, провѣрены живой носительницей этой морали, которой противна самая мысль о томъ, что о чувствѣ можно теоретизировать:
Маріанна, которой я сейчасъ перевелъ то, что написалъ вамъ о насъ, говоритъ: "Если бы ты настоящимъ образомъ любилъ меня, то не пускался бы въ такія умствованія, которыя годны только на то, чтобы "вычистить имя сапоги", -- "forbirsi i scarpi", венеціанская поговорка, приложимая къ самымъ разнообразнымъ случаямъ".
Когда Байронъ поселился въ Венеціи, онъ, однако, еще вовсе не разсчитывалъ дѣйствительно навсегда оставить родину. Онъ считалъ свое пребываніе временнымъ. Точка зрѣнія остается та же, что и въ Греціи. Пока не проданъ Ньюстэдъ, онъ еще связанъ съ Англіей. Только если тамъ не будетъ этого убѣжища, онъ предпочтетъ стать космополитомъ. Англичанъ, правда, теперь онъ вовсе уже не хочетъ видѣть. Изъ его писемъ видно, какъ тщательно онъ ихъ избѣгаетъ. Онъ не хочетъ и слышать о Флоренціи, потому что тамъ слишкомъ много соотечественниковъ. Венеція ему нравится еще и потому, что здѣсь англичане лишь "птицы-странники". Но недавняя рана еще не зажила. Несмотря на связь съ Дженъ Клермонъ, съ Маріанной и другими {Ср. въ настоящемъ томѣ, стр. 5--7, исторію связи съ Маргаритой Коньи.}, связи, которыя онъ и не хочетъ скрывать отъ жены, какъ это видно изъ приведеннаго письма къ сестрѣ, онъ еще мечтаетъ вновь сойтись со "своей Клитемнестрой". Оттого въ его письмахъ часто появляются заявленія, что онъ весною вернется въ Англію. Онъ упорно извѣщаетъ о возможности своего возвращенія всѣхъ своихъ корреспондентовъ. Онъ интересуется и дочерью Адой; разнесся слухъ, что жена его собирается на континентъ, и Байронъ пишетъ, что не хочетъ, чтобы его дочь оставляла Англію. "При теперешнемъ положеніи дѣлъ на континентѣ, я не хочу, чтобы она путешествовала", -- пишетъ онъ Почему именно онъ не хочетъ, Байронъ не говоритъ, но тутъ чувствуется желаніе отстоять свои права на дочь, права заботиться о ней.
Весною 1817 года Байронъ пишетъ письмо прямо женѣ. Но его ждетъ разочарованіе. Г-жа Байронъ въ путешествіе не отправлялась, и желаніе Байрона, можетъ быть и независимо отъ его воли, оказалось исполненнымъ; но о томъ, чтобы сойтись, оказалось невозможно даже и заводить рѣчь. То, что случилось -- безвозвратно, а дочь Байрона должна остаться съ матерью. Отецъ долженъ потерять на нее всѣ свои права. Возвращаться въ Англію, стало бытъ, было незачѣмъ.
Поэтъ былъ смущенъ. "Я не имѣю понятія, куда я поѣду и вообще что собственно я буду дѣлать", -- писалъ Байронъ Муру въ концѣ марта 1817 года,
Вмѣсто возвращенія на родину оставалось лишь предпринять путешествіе по Италіи: Надо было видѣть Флоренцію, "изъ-за Венеры", хотя бы проѣздомъ; хотѣлось посѣтить Римъ и видѣть папу, сказать ему, что въ парламентѣ онъ, Байронъ, отстаивалъ права ирландскихъ католиковъ. И тутъ дѣло еще осложнилось. Вопросъ о сближеніи съ женой затруднился извѣстіемъ о рожденіи отъ Дженъ Клермонъ дочери, Аллегры. Это событіе имѣло мѣсто 12 января, но Байронъ пишетъ о немъ сестрѣ лишь въ маѣ. Только тогда узналъ онъ, что вновь сталъ отцомъ:
"Дорогая Августа! Я остановился здѣсь, возвращаясь изъ Рима въ Венецію. Изъ Рима я написалъ тебѣ довольно длинное письмо. Гобгоузъ уѣхалъ на короткое время въ Неаполь.
Во время моего пребыванія я получилъ одно-два твоихъ письма, старое и новое. Мое здоровье возстановилось и оставалось удовлетворительнымъ даже въ жару; я много ѣзжу верхомъ и карабкаюсь по горамъ,-- живу на открытомъ воздухѣ все время съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ сюда.
Буду радъ имѣть вѣсти отъ тебя или о тебѣ к твоихъ и моихъ дѣтяхъ. Кстати, я -- кажется, снова сдѣлался отцомъ дѣвочки, отъ лэди, которую ты узнаешь по сказанному о ней въ предыдущихъ письмахъ, той самой, которая вернулась въ Англію, чтобы стать incognito матерью, и которую я молю боговъ удержать тамъ. Я нѣсколько недоумѣваю, что дѣлать съ этимъ новымъ произведеніемъ (которому уже два или три мѣсяца, хотя вѣсть о немъ я получилъ только въ Римѣ); вѣроятно, пошлю за дѣвочкой и отдамъ ее въ Венецію въ монастырь, чтобы она стала доброй католичкой и (быть можетъ) монахиней, этого званія нѣсколько недостаетъ въ нашей семьѣ.
Мнѣ говорятъ, что она очень красива, у нея голубые глаза и темные волосы, и хотя я никогда не былъ привязанъ и не притворялся привязаннымъ къ ея матери, все же, въ виду вѣчной войны изъ-за моей законной дочери Ады и предвидимой мною разлуки съ нею, хорошо имѣть кого-нибудь, на кого можно возложить свои надежды. Мнѣ надо будетъ любить кого нибудь въ старости, и обстоятельства, вѣроятно, сдѣлаютъ это бѣдное маленькое созданіе моимъ великимъ и, пожалуй, единственнымъ утѣшеніемъ".
Рѣшеніе не возвращаться въ Англію было принято лишь въ апрѣлѣ 1817 года. "Я не пріѣду въ Англію, а черезъ нѣсколько дней отправляюсь въ Римъ. Въ іюнѣ я вернусь въ Венецію", -- пишетъ Байронъ Муррею 14 апрѣля. Теперь съ Англіей все покончено. Въ дальнѣйшей перепискѣ уже часто говорится о продажѣ Ньюстэда. Байронъ осуществитъ теперь ту программу жизни, которая мерещилась ему еще въ Греціи.
Путешествіе Байрона по Италіи, черезъ Феррару, Модену, Равенну и Римъ, привело его къ болѣе близкому знакомству съ пластическими искусствами. Въ Швейцаріи природа, здѣсь -- искусство. Это видно изъ послѣдней пѣсни "Чайльдъ Гарольда". Но искусство Байронъ воспринималъ холодно, какъ сравнительно холодно говоритъ онъ объ немъ и въ "Чайльдъ Гарольдѣ". "Я ничего не понимаю въ живописи", -- сознается Байронъ въ письмѣ къ Муррею. Онъ говоритъ даже, что "ненавидитъ живопись".
Эти признанія поэта въ высшей степени интересны:
"Помните, однако, что я ничего не понимаю въ живописи и ненавижу картону, если она не напоминаетъ мнѣ о чемъ нибудь видѣнномъ мною или же о томъ, что я считаю возможнымъ увидѣть; вотъ почему я гнушаюсь и плюю на всѣхъ святыхъ и на сюжеты половины тѣхъ нелѣпостей, которыя я вижу въ церквахъ и дворцахъ; никогда въ жизни я не испытывалъ такою отвращенія, какъ въ бытность мою во Фландріи къ Рубенсу и его вѣчнымъ женамъ и адскому, какъ мнѣ казалось, блеску красокъ, а въ Испаніи я былъ не очень высокаго мнѣнія о Мурильо и Веласкецѣ. Повѣрьте, имъ всѣхъ искусствъ живопись -- самое искусственное и неестественное и всего больше дѣйствуетъ на глупость человѣческаго рода. Я еще не видывалъ картины или статуи, которая хоть на версту приближалась бы къ моему представленію или ожиданію; но я видывалъ много горъ, морей, рѣкъ, ландшафтовъ и двухъ трехъ женщинъ, которыя были настолько же выше его, не говоря уже о лошадяхъ, львѣ (у Вели-паши) въ Мореѣ и тигрѣ въ Эксетерской Биржѣ .
Тутъ такъ сжато и въ то же время такъ выразительно сказывается поэтъ, влюбленный въ жизнь. Онъ не хочетъ вдохновляться чужими видѣніями. Онъ отшатывается отъ нихъ, чтобы они не загородили жизни, жизни внѣшней, трепетавшей кругомъ него или трепетавшей когда-то, насколько онъ можетъ это чувствовать, во всѣхъ окружавшихъ его памятникахъ старины. Эту жизнь будетъ онъ выполнять и одухотворять воображеніемъ. Италія для Байрона оказалась не картинной галлереей; это -- родина страдавшаго Tacсо, родина Данте, а теперь родина всѣхъ этихъ пѣвцовъ, гондольеровъ, свѣтскихъ чичисбеевъ и очаровательныхъ красавицъ" пестрая толпа которыхъ наполняла его домъ на каналѣ Гранде и такъ поразила Шелли, когда онъ посѣтилъ своего друга въ Венеціи.
Байронъ и Шелли часто видѣлись въ Италіи; лѣтомъ 1817 года они жили вмѣстѣ на "вилледжатурѣ" Байрона, около Бренты, въ окрестностяхъ Венеціи.
И теперь ихъ отношенія опредѣляются лучше. Байронъ, старшій поэтъ и тогда неизмѣримо болѣе извѣстный, чѣмъ Шелли, въ Швейцаріи скорѣе ученикъ Шелли, Теперь Шелли продолжаетъ вліять. Онъ больше знаетъ; онъ можетъ болѣе твердыми шагами подойти къ Данте. Но поэты уже разошлись въ своихъ исканіяхъ, и раздвоило ихъ именно это Байроновское упоеніе жизнью, какъ раньше ихъ сближало упоеніе природой и философски-нравственное и политическое раздумье. Байронъ идетъ по пути своихъ задатковъ юмора и сарказма, питающихся переживаніями самой жизни. Проведя еще второй годъ въ Венеціи, онъ еще болѣе входитъ въ итальянскую жизнь, и она своимъ блескомъ и своей рѣзвой пестротой подзадориваетъ его наблюдательность и дразнитъ его юморъ. "Галлюцинатъ, стоящій внѣ общества", могъ быть источникомъ знанія и болѣе провѣренной углубленной мысли. Онъ былъ идеальный собесѣдникъ для Байрона. Когда Байронъ и Шелли вмѣстѣ изъѣздили верхомъ весь Лицо, -- это было еще болѣе тѣсное проникновеніе двухъ геніевъ, чѣмъ дружба Гёте и Шиллера; но люди они были еще болѣе разные, чѣмъ оба великихъ нѣмецкихъ поэта. Байронъ могъ отразить то, что говорилъ "галлюцинатъ" Шелли, но у него не хватало терпѣнія и упорства, чтобы задумывать такіе проникновенные символы; его влскло къ образамъ рѣзкимъ и ярко очерченнымъ, какіе давала жизнь.
Это художественное направленіе Байрона, творца "Донъ Жуана", выразилось въ созданіи "Беппо".
Если знакомство съ Шелли и жизнь на Женевскомъ озерѣ привели тогда въ нѣкоторый порядокъ взволнованность души Байрона, то теперь, во второй годъ пребыванія въ Венеціи, среди этой свободной, ничѣмъ теперь не стѣсняемой жизни нашедшаго себѣ, наконецъ, пріютъ изгнанника, для Байрона настало то спокойствіе созерцанія жизни, о которомъ когда-то поэтъ мечталъ, но безуспѣшно. Это біографическое значеніе возникновенія "Беппо" прекрасно очертилъ проф. Кеппель. "Вплоть до этой венеціанской исторіи, повидимому основанной на дѣйствительномъ происшествіи, -- пишетъ онъ, -- Байронъ былъ поэтъ-моралистъ, у котораго за обнаруживаніемъ грѣха неизмѣнно слѣдовало возмездіе. Съ "Беппо" впервые поэтъ входитъ въ такой міръ, гдѣ грѣхъ смѣло и свободно можетъ проявляться безъ того, чтобы вызвать непремѣнно наказаніе, -- въ міръ, котораго моральный укладъ онъ можетъ описывать шутя, какъ нѣчто само собою понятное. Онъ судитъ по развертывавшейся передъ нимъ венеціанской дѣйствительности, показавшей ему такія любящія парочки, какъ Лаура и ея графъ".
Венеція несомнѣнно подходила Байрону. Теперь, послѣ столькихъ испытаній, если онъ не жилъ такъ, какъ хотѣлъ, то во всякомъ случаѣ жилъ такъ, какъ при настоящихъ условіяхъ было всего легче и спокойнѣе жить. И жить, и работать. Потому что Байронъ работаетъ, если не такъ нервно, какъ въ Лондонѣ, то такъ же производительно. Его переписка за это время даже всего болѣе отражаетъ именно литературные интересы; они только переплетаются свободно съ разсказами о похожденіяхъ, своихъ и чужихъ, теперь разсказанныхъ вездѣ съ юморомъ, уже не озлобленнымъ, какъ прежде, а мягкимъ и веселымъ. Главные корреспонденты его, кромѣ сестры и (чисто дѣловая переписка) Гансона, это Муръ и Муррей. Тутъ проходитъ вся сутолока перехода созданій поэта съ его письменнаго стола черезъ печатный станокъ въ руки публики. Муру Байронъ пишетъ и о чужихъ созданіяхъ. Онъ живо интересуется его "Лаллой Рукъ". Онъ пересыпаетъ свои письма смѣхотворными стихами на литературныя новости, Судъ критики его теперь не волнуетъ. Онъ читаетъ отзывы, требуетъ, чтобы они были ему присланы; и когда Муррей задерживаетъ ихъ сообщеніе, потому что они неблагопріятны, Байронъ отвѣчаетъ, что давно прошло время, когда подобныя вещи волновали его. Теперь Байронъ -- писатель, увѣренный въ себѣ и на вершинѣ славы. Онъ быстро посылаетъ все, что пишетъ; ненасытное самолюбіе его либо удовлетворено, либо стало зрѣлѣе и спокойнѣе.
Это новое, установившееся на нѣкоторое время отношеніе Байрона къ литературѣ, соотвѣтствующее и его общему настроенію, выразилось ярко во время нападокъ на него Соути, не переставшаго бичевать Байрона съ того самаго момента когда поэтъ покинулъ Англію. Вотъ что пишетъ Байронъ по этому поводу Муррею уже въ ноябрѣ 1818 года, посылая ему первую пѣснь "Донъ Жуана", "Мазепу" и "Оду на Венецію":
"Лордъ Лодердэль уѣхалъ отсюда двѣнадцать дней назадъ съ грузомъ поэзіи, адресованнымъ м-ру Гобгоузу, -- все вещи новенькія съ иголочки и въ рукописи. Вы увидите, что онѣ собою представляютъ. Я занялся господиномъ Соути, и онъ получитъ отъ меня и еще, прежде чѣмъ я раздѣлаюсь съ нимъ. Я слыхалъ, что этотъ, негодяй говорилъ два года навалъ по возвращеніи изъ Швейцаріи, будто Шелли и я состоимъ въ лигѣ кровосмѣшенія, и проч., и проч. Онъ наглый лжецъ! Женщины, на которыхъ онъ намекаетъ, не сестры, -- одна дочь Годвина отъ Мэри Уольстонкрафтъ, а другая дочь нынѣшней второй г-жи Годвинъ отъ предыдущаго мужа; далѣе, будь онѣ даже сестры, никакой совмѣстной связи не было.
Можете сказать то, что я говорю, кому угодно, и въ частности Соути, на котораго я смотрю какъ на грязнаго лжеца и ракалью, и скажу это публично и докажу это чернилами, -- или его кровью, не считай я его черезчуръ поэтомъ, чтобы онъ сталъ рисковать ею. Имѣй онъ за собой сорокъ журналовъ, какъ онъ имѣетъ за собой " Quarterty", я напалъ бы и тогда на этого писаку: но я не хочу дѣлать ничего изподтишка. Скажите ему отъ меня то, что я говорю, а также и кому угодно еще.
Вы увидите о чемъ я говорю, когда посылка придетъ въ цѣлости Я слыхалъ, что Кольрножъ съ удовольствіемъ распространяетъ ложь Соути. Могу повѣрить этому, такъ какъ оказалъ ему то, что называется милостью. Я могу понять поношенія со стороны Кольриджа, во почему это Соутій который никогда не былъ обязавъ мнѣ чѣмъ либо и которому я не оказалъ и отдаленнѣйшей услуги, выдумываетъ и клевещетъ на меня, -- это больше, чѣмъ я могу постичь.
Думаетъ ли онъ сокрушить меня своимъ ханжествомъ, послѣ того, какъ не могъ сдѣлать этого своей поэзіей? Посмотримъ. Я прочелъ его статью о Гонтѣ, въ которой онъ обиняками и жалкимъ образомъ напалъ на Шелли. Знаетъ ли онъ, какой результатъ имѣла его статья? А вотъ какой: благодаря ей, было распродано изданіе "Возмущенія Ислама", которое иначе никто не подумалъ бы прочесть и которое немногіе читатели могутъ понять, -- по крайней мѣрѣ, говорю это о себѣ.
Соути напалъ бы и на меня, если бы посмѣлъ, не только въ формѣ намековъ на друзей Гонта вообще. Какъ нелѣпы его вопли объ "эпикурейской системѣ", яко-бы проводимой людьми самыхъ противоположныхъ привычекъ, вкусовъ и мнѣній въ жизни и поэзіи. Чьи имена тутъ только не припутаны? Муръ, Байронъ, Шелли, Гэзлитъ, Гейдонъ, Ли Гонтъ, Лэмъ Какое сходство найдете вы между всѣми этими людьми или кѣмъ либо изъ нихъ? И какъ они могли сообща проводить или пытаться проводить какую либо систему или планъ? Но пусть м-ръ Соути будетъ на готовѣ, -- разъ вино откупорено, онъ его выпьетъ".
Вмѣстѣ съ новымъ отношеніемъ къ литературнымъ противникамъ и вообще къ литературной дѣятельности, измѣнилось теперь и отношеніе Байрона къ гонорару. Въ Англіи онъ отдавалъ свои произведенія Муррею даромъ. Онъ не допускалъ мысли, чтобы можно было получать деньги за свою поэзію. Онъ высказывался категорически въ письмѣ къ Далласу, предоставляя ему часть своихъ авторскихъ правъ:
"17-го февраля 1814 г. Сегодня вечеромъ "Курьеръ" обвиняетъ меня въ томъ, что я "получилъ и положилъ въ карманъ" крупныя суммы за свои сочиненія. Ни за одно изъ нихъ я еще не получилъ и не желаю получить ни фартинга. М-ръ Муррей предлагалъ тысячу (гяней) за "Гяура" и "Абидосскую Невѣсту"; но я сказалъ, что это черезчуръ много и что если онъ будетъ въ состояніи дать такую сумму чрезъ шесть мѣсяцевъ, я укажу тогда, какъ ею распорядиться; но ни тогда, ни позже я не воспользовался чѣмъ-нибудь для себя самого. Я отвергъ четыреста гиней за новое изданіе "Сатиры"; за прежнія же изданія и вообще за какія либо писанія я не получилъ ни су. Я не желаю причинить вамъ какую-бы то ни было непріятность; никогда также не было и не будетъ поставлено съ моей стороны требованіе какой нибудь услуги взамѣнъ; поэтому я не вижу ничего оскорбительнаго для васъ въ переходѣ къ вамъ авторскаго права. То была только помощь достойному человѣку со стороны вовсе не столь достойнаго.
М-ръ Муррей будетъ протестовать, но ваше имя не будетъ упомянуто. Вы же -- свободны поступить какъ вамъ угодно. Надѣюсь только, что и теперь, какъ всегда, вы не будете думать, что я злоупотребляю случайной возможностью быть вамъ полезнымъ, которую обстоятельства дали мнѣ".
Теперь изъ переписки Байрона съ Мурреемъ видно, что онъ не только бралъ гонораръ, но даже, какъ онъ самъ выражается, "торговался". Можетъ быть, къ этому принудила и запутанность дѣлъ, такъ какъ Ньюстэдъ еще не былъ проданъ и при продажѣ его надо было расплатиться еще съ долгами.