Осенью 1818 года Ньюстэдское аббатство было, наконецъ, продано. Его купилъ Уайльдманъ, товарищъ Байрона по Гарроу, и до насъ дошло дружеское письмо къ нему Байрона по поводу этой продажи.
Теперь всѣ связи съ Англіей были уже порваны. Въ своей перепискѣ Байронъ, правда, и послѣ этого говоритъ о поѣздкѣ на родину. Такъ, ему хотѣлось явиться на коронацію Георга IV. Онъ пишетъ также, что рано или поздно все равно придется вернуться, Всѣ эти планы, однако, не болѣе какъ мимолетныя мысли. Онъ понималъ, какой скандалъ вышелъ бы изъ того, если-бы онъ предложилъ участвовать въ коронаціонныхъ торжествахъ. Въ Англіи уже дѣлать было нечего, а здѣсь, въ Италіи, напротивъ, онъ все болѣе входитъ въ жизнь, сживается съ нею, и хотя, какъ мы это увидимъ" онъ подчасъ и тяготится итальянскимъ обществомъ, здѣсь завязываются такія связи, которымъ уже не было суждено быть расторгнутыми. Его окончательное отношеніе къ родинѣ выразилось въ письмѣ къ Муррею въ сентябрѣ 1819 года, гдѣ Байронъ пишетъ:
"Не говорите мнѣ объ Англіи, -- о ней не можетъ быть и рѣчи. Я имѣлъ тамъ дожъ, земли, жену, ребенка и имя когда то; но все это измѣнилось или исчезло. Изъ десяти послѣднихъ -- и лучшихъ лѣтъ моей жизни почти шесть прошло на предѣлами Англіи. Я не чувствую любви къ своей странѣ послѣ того обращенія, которое я претерпѣлъ передъ послѣднимъ отъѣздомъ, но и не на столько ее ненавижу, чтобы радоваться ея несчастіямъ. Но собственно говоря вражда должна бы быть равная съ обѣихъ сторонъ иначе ничего не выйдетъ; революціи не дѣлаются на розовой водичкѣ. Но мой вкусъ къ революціямъ притупился вмѣстѣ съ другими моими страстями .
"Донъ Жуанъ" однако весь проникнутъ англійскими интересами и чисто англійскими счетами съ обществомъ и политикой. Реализмъ, выработавшійся среди сутолоки на Piazza di San Marko, еще уносилъ воображеніе на родину.
И поэтъ отстаиваетъ свое созданіе, шокировавшее и Муррея и Гобгоуза. Онъ не соглашается чтобы то ни было измѣнить. Оно должно выйти такъ, какъ оно возникло. Байронъ въ письмѣ къ Муррею лишь выражаетъ согласіе на выпускъ первой пѣсни анонимно, но при этомъ предпочитаетъ уже не помѣщать посвященія къ Соути, потому что выйти на него онъ не считаетъ возможнымъ иначе, какъ съ поднятымъ забраломъ. И какъ видно изъ письма къ Муррею въ маѣ 1819 года по поводу "Донъ Жуана", чуть не пошатнулись даже его отношенія къ его другу и издателю.
"Я думаю, вы съ вытянутымъ лицомъ смотрите на "Донъ Жуана", предвидя вопли и свирѣпую критику, которую онъ вызоветъ; но все это мое дѣло; думаете ли вы, что я не предвижу всего этого такъ же хорошо, какъ и вы? Вѣдь, человѣче, это будетъ находка для всѣхъ ихъ: никогда имъ не представлялось такого случая посвирѣпствовать; но вы то не будьте не въ духѣ. Я никогда не мучу васъ умышленно, какъ вамъ воображается; но вы иногда касаетесь чувствительныхъ струнъ, какъ, напримѣръ раза два въ послѣднемъ письмѣ.
Вы правы относительно анонимной публикаціи, но въ такомъ случаѣ опустимъ посвященіе Соути; я не хочу напасть на эту собаку такъ яростно, не выставляя своего имени, это годится для критика; итакъ, выпускайте поэму безъ посвятительныхъ стансовъ.
Что касается "Мазепы" и "Оды", то можете по собственному усмотрѣнію присоединить ихъ или же выдѣлить изъ двухъ "пѣсней".
Не думайте, что я хочу разсердить васъ: я питаю большое уваженіе къ вашимъ добрымъ и джентльмэнскимъ качествамъ и отвѣчаю дружбой на вашу личную дружбу ко мнѣ. И хотя я думаю, что вы нѣсколько испорчены "дурнымъ обществомъ" -- остряковъ, титулованныхъ сосѣдей, авторовъ и модниковъ; живо представляю себѣ, какъ вы (фэшіонобельно) говорите: "Я какъ разъ отправляюсь въ Карльтонъ-клубъ, вамъ не по дорогѣ ли? и все же я говорю, что, несмотря на ваши "картины, вкусъ, Шекспира и клавикорды" {Цитата изъ "Вэкфильдскаго священника".}, вы заслуживаете и пользуетесь уваженіемъ всѣхъ, чье уваженіе стоитъ имѣть, и ничьимъ въ большей степени, чѣмъ (какъ бы безполезно оно ни было) преданнаго вамъ Б.".
Еще рѣзче, еще категоричнѣе высказывается въ томъ же отношеніи Байронъ и нѣсколько позднѣе. "Вы правы, -- пишетъ онъ Муррею, -- Джиффордъ правъ, Краббъ правъ, Гобгоузъ правъ -- всѣ вы правы, а я во всѣхъ отношеніяхъ неправъ; но, пожалуйста, не отказывайте мнѣ въ этомъ удовольствіи: отрубите мнѣ и корни и вѣтки; рецензируйте меня въ "Quaterly"; разошлите повсюду мои disjecta membra poetae, какъ члены любовницы Левинса; сдѣлайте зрѣлищемъ и людей и ангеловъ, но не просите меня измѣнить чтонибудь; я не могу: я и упрямъ, и лѣнивъ -- и это сущая правда".
Однако, вотъ прошелъ всего годъ, и Байронъ уже совершенно иначе относится къ своему крупнѣйшему и, какъ теперь многіе думаютъ, лучшему созданію.
Въ сентябрѣ 1820 года поэтъ уже пишетъ тому же Муррею:
"Я не чувствую особенной охоты продолжать "Донъ Жуана". Какъ вы думаете, что сказала мнѣ на-дняхъ одна очень красивая итальянка? Она читала "Донъ-Жуана" во французскомъ переводѣ и сдѣлала мнѣ нѣсколько комплиментовъ, хотя и съ достодолжными оговорками. Я сказалъ ей, что она въ значительной степени права, но что все-таки "Донъ Жуанъ" проживетъ дольше чѣмъ "Чайльдъ-Гарольдъэ. "Ну нѣтъ", -- отвѣтила она, -- я-бы предпочла три хода такой славы, которая выпала на долю "Чайлѣдъ Гаролѣда", чѣмъ безсмертіе "Донъ Жуана". И она болѣе чѣмъ права. Женщины ненавидятъ все то, что разоблачаетъ мишуру чувства. Это ихъ лишаетъ того, чѣмъ онѣ сильны".
Настроеніе, очевидно, перемѣнилось.
То, что случилось съ Байрономъ за это время, конечно, ничего не имѣетъ общаго съ уступкой взглядамъ, ради которыхъ его друзья просили его измѣнить кое-что въ "Донъ Жуанѣ". Мы увидимъ, что далеко не угомонилась и душа этого "веселаго, но никогда не довольнаго" скитальца, -- эта душа, всегда взволнованная и всегда готовая на борьбу со всѣмъ, что пошло, низко, глупо, что стоитъ на пути совершенствованія человѣчества, совершенствованія истиннаго, котораго почти не достойно современное ничтожное человѣчество. Конечно, нѣтъ. Но теперь Байронъ еще болѣе сблизился съ Италіей. Италія открылась ему не просто какъ зрѣлище пестрое и интересное, вдохновлявшее и возбуждавшее его воображеніе, оставшееся, однако, чисто англійскимъ, а Италія, какъ страна, пріютившая и принявшая его въ свое своеобразно слово, такое непохожее на все англійское, -- Италія, давшая настоящую любовь, послѣднюю и вновь захватившую цѣликомъ. Оттого то, что напишетъ Байронъ за это время, это будетъ переводъ изъ Пульчи: "Morgante Maggiore", "Видѣніе Данте", переводъ эпизода изъ "Божественной комедіи" о Франческѣ да Римини и трагедія "Марино Фальеро", эта чисто венеціанская драма, гдѣ хотѣлось передать чисто венеціанскія чувства и понятія. Годомъ позже, въ 1821 году, онъ напишетъ и "Обоихъ Фоскари", лучшія мѣста которыхъ составляетъ лиризмъ пламенной любви къ этой нѣкогда славной, а теперь угасающей владычицѣ морей Венеціи. "Марино Фальеро" -- не политическая пьеса. Онъ пишетъ Муррею: "Я подозрѣваю, что ни вамъ ни всѣмъ вашимъ не понравится политика въ Марино Фальеро, потому что она опасна вамъ по нынѣшнимъ временамъ; но помните, что это не политическая пьеса и что я былъ обязанъ заставить моихъ героевъ высказывать тѣ чувства, которыя заставляли ихъ дѣйствовать".
Въ апрѣлѣ 1819 года Байронъ былъ представленъ графиней Бенцони графинѣ Гвиччіоли.
Онъ видѣлъ ее еще полгода тому назадъ, но не хотѣлъ этого знакомства. Не хотѣла его и графиня. Но какъ только они узнали другъ друга, судьба ихъ была рѣшена. Эта маленькая женщина, образованная и начитанная, кроткая, не особенно красивая, но милая, стала его послѣдней и уже прочной привязанностью. Сама она полюбила Байрона сразу и со всей беззавѣтной искренностью. Любилъ-ли ее Байронъ? Шелли говорилъ, что, еслибъ онъ остался дольше жить, можетъ быть, и графиня Гвиччіоли узнала бы о его непостоянствѣ. Но самъ Байронъ писалъ, когда она была больна: "Если что нибудь случится съ моей новой Amica, тогда конецъ страстямъ навсегда, -- это моя послѣдняя любовь". Оба письма его къ графинѣ, напечатанныя теперь въ собраніи его писемъ, также свидѣтельствуютъ о полной серьезнаго отношенія привязанности Байрона. Письма эти были писаны по-итальянски. Въ ноябрѣ 1819 года Байронъ писалъ ей:
"Моя первая мысль и теперь, и всегда будетъ о тебѣ. Но въ настоящую минуту я нахожусь въ ужасномъ положеніи, не вная на что рѣшиться: съ одной стороны, я боюсь навсегда скомпрометтировать тебя моихъ возвращеніемъ въ Равенну и его послѣдствіями, а съ другой -- боюсь погубить себя самого и погубить тебя и все то счастье, какое я узналъ и испыталъ, -- если я не буду тебя видѣть. Прошу, умоляю тебя, -- успокойся и вѣрь, что моя любовь къ тебѣ прекратится только съ моей жизнью.
Я уѣзжаю, чтобы спасти тебя, и покидаю страну, жить въ которой безъ тебя мнѣ невыносимо. Твои письма къ г-жѣ Ф., а также и ко мнѣ, даютъ невѣрное толкованіе моимъ побужденіямъ; но со временемъ ты сама убѣдишься, что была неправа. Ты говоришь о скорби, -- я ее чувствую, но у меня не хватаетъ словъ. Недостаточно того, что я покидаю тебя по тѣмъ побужденіямъ, которыя ты скоро сама признаешь правильными, -- недостаточно того, что я уѣзжаю изъ Италіи съ растерзаннымъ сердцем и провели все это время, послѣ твоего отъѣзда, въ одиночествѣ, больной тѣлесно и духовно, -- мнѣ приходится еще переносить твои упреки, мною незаслуженные, не имѣя возможности на нихъ возражать. Прощай, -- въ этомъ словѣ заключена смерть моего счастья .
Позднѣе, когда надо было рѣшиться, соединить ли почти совсѣмъ ея жизнь со своею, Байронъ опять пишетъ въ такихъ же выраженіяхъ:
"Ф. скажетъ тебѣ, съ обычной своей высокопарностью, что любовь побѣдила. Я не могъ найти силъ въ душѣ, чтобы покинуть страну, гдѣ ты находишься, не повидавъ тебя хотя бы еще разъ: быть можетъ, отъ тебя будетъ зависѣть, оставлю ли тебя когда либо. Впрочемъ, поговоримъ. Ты должна теперь рѣшить, что лучше для тебя -- мое присутствіе или мое отсутствіе. Я -- гражданинъ міра, -- всѣ страны для меня одинаковы. Ты всегда (съ тѣхъ поръ, какъ мы познакомились) была единственнымъ предметомъ моихъ мыслей. Я думалъ, что для твоего спокойствія и спокойствія твоей семьи мнѣ всего лучше уѣхать, потому что быть вблизи и не встрѣчаться съ тобою -- для меня невозможно. Но ты рѣшила, что я долженъ вернуться въ Равенну, -- вернусь -- и сдѣлаю -- и буду тѣмъ, чѣмъ хочешь. Больше не могу тебѣ сказать".
И въ одномъ изъ писемъ къ Муррею, говоря о возможности вернуться въ Англію, Байронъ говоритъ, что останется въ Италіи именно ради своей новой любви.
"Увѣряю васъ, что то, что я здѣсь говорю и чувствую, не имѣетъ никакого отношенія въ Англіи ни въ личномъ, ни въ литературномъ смыслѣ. Всѣ мои нынѣшнія удовольствія или муки связаны, какъ опера, съ Италіей. И, въ концѣ концовъ, это пустяки, потому что все это происходитъ оттого, что моя дама уѣхала на три дня въ провинцію (Капофіурме); такъ какъ я не могу жить больше, чѣмъ для одного существа, въ одно и то же время (и, увѣряю васъ, это одно существо -- не самъ л, какъ вы знаете по результатамъ, потому что эгоисты процвѣтаютъ въ жизни), то я чувствую себя одинокимъ и несчастнымъ".
Байронъ уже теперь не тотъ, что былъ еще очень недавно, когда его могли забавлять бурныя страсти Маргариты Коньи или той молоденькой венеціанки, что требовала отъ него развода съ женой и даже чуть не посовѣтовала отравить ее. Тридцатилѣтній поэтъ послѣ столькихъ испытаній, такой усиленной литературной работы и къ тому же и столькихъ приключеній не чувствовалъ себя болѣе молодымъ. Въ письмѣ къ старому пріятелю Уебстеру онъ говоритъ о себѣ даже въ такихъ выраженіяхъ, что они подстать гораздо болѣе пожилому человѣку.
"Мнѣ жаль, что тонъ вашего письма такой унылый; состояніе же моего собственнаго духа въ настоящій моментъ не таково, чтобы отвѣчать вамъ очень весело. разсказы о перемѣнѣ въ моей внѣшности, которые вы слышали, быть можетъ, вѣрны; дѣйствительно, странно было бы, если бы не было никакой перемѣны. Жизнь моя -- не самая регулярная и не самая спокойная. Въ тридцать лѣтъ я чувствую, что ждать больше нечего. Что касается приписываемой мнѣ "тучности", то, конечно, я значительно увеличился въ объемѣ, но не думаю, чтобы въ такой "разительной" степени, какъ вы предполагаете. Въ двадцать восемь лѣтъ я былъ такъ же тонокъ, какъ большинство мужчинъ, и думаю, что до сихъ поръ не превзошелъ приличной для моего возраста нормы. Какъ бы то не было, мои личныя прелести ничуть не увеличились; волосы наполовину посѣдѣли, и гусиныя лапки довольно щедро оставляли свои неизгладимые слѣды. Волосы хотя и не выпали, но падаютъ; зубы же остаются изъ учтивости, но думаю, что и они послѣдуютъ, будучи слишкомъ хорошими, чтобы оставаться".
У него въ домѣ жила также его дочь Аллегра, и Байронъ упорно отстаивалъ свое право на ея воспитаніе, требуя, чтобы мать вовсе не вмѣшивалась. Онъ хочетъ, чтобы Аллегра стала "христіанкой, а потомъ замужней женщиной, если это только возможно". Мать ея не должна "вносить безпорядокъ съ ея съумасшедшимъ поведеніемъ, достойнымъ Бедлама".
Шелли замѣчалъ, что графиня Гвиччіоли имѣетъ самое хорошее вліяніе на Байрона. Онъ былъ радъ этой связи съ образованной и милой женщиной, вмѣсто прежнихъ слишкомъ, даже и не по лѣтамъ бурнымъ связямъ. "Лордъ Байронъ, -- пишетъ онъ, -- во всѣхъ отношеніяхъ сталъ лучше -- и геніемъ, и характеромъ, и нравственными понятіями, и здоровьемъ, и счастьемъ. Связь съ г-жею Гвиччіоли имѣетъ для него неизмѣримо важное значеніе".
Романъ съ графиней былъ сложенъ, и Байронъ ради нея даже былъ готовъ подчиняться условіямъ свѣта, относительно которымъ онъ всегда былъ такимъ непокорнымъ и необузданнымъ. Это былъ, конечно, итальянскій свѣтъ съ законами болѣе симпатичными ему, чѣмъ какіе создала англійская чопорность и англійское ханжество; однако, какъ мы увидимъ, онъ и ими тяготился.
Сближеніе Байрона съ графиней случилось уже черезъ мѣсяцъ послѣ ихъ перваго знакомства, хотя она была передъ этимъ замужемъ всего только нѣсколько мѣсяцевъ. Какъ третья жена шестидесятилѣтняго старика, она, женщина 18-ти лѣтъ, вышла замужъ безъ малѣйшаго намека на любовь, только ради его богатства, т. е. для семьи (потому что ея полная незаинтересованность достаточно обнаружилась впослѣдствіи) а итальянскіе нравы считали женщину при подобныхъ условіяхъ даже вправѣ взять любовника.
Лѣтомъ того же 1819 года графиня заболѣла въ Равеннѣ, и туда пріѣхалъ Байронъ. Старый мужъ не мѣшалъ имъ видѣться у себя въ домѣ, и Байронъ настолько сталъ въ немъ своимъ человѣкомъ, что даже настоялъ на приглашеніи другого доктора. Они видѣлись, однако, и наединѣ, преодолѣвая опасности самаго драматическаго характера. Такъ говорилъ Байронъ въ письмѣ къ Муррею уже изъ Болоньи, куда поѣхали Гвиччіоли, какъ только поправилась графиня. "Я не могу сказать, какъ кончится нашъ романъ, -- пишетъ Байронъ, -- но до сихъ поръ онъ развивается въ высшей степени эротически, съ такими опасностями и приключеніями, что передъ ними все пережитое Донъ-Жуаномъ -- дѣтская игра. Разное дурачье воображаетъ, что моя поэзія всегда намекаетъ на мои собственныя похожденія: у меня бывали приключенія и получше, болѣе опасныя и болѣе необыкновенныя, чѣмъ у него, и чуть не ежедневно, но я, конечно, никогда не разскажу ихъ".
Нѣсколько игривый тонъ этого замѣчанія, а также и другихъ, разсѣянныхъ въ его письмахъ того времени, повидимому, мало соотвѣтствуетъ, однако, дѣйствительности, потому что изъ Болоньи Байронъ увозитъ уже графиню на свою дачу въ Ли-Мира на Брентѣ, около Венеціи.
Правда, Байронъ какъ-будто не смотритъ вполнѣ серьезно на свою связь и послѣ этого, если только вѣрить тому, съ которымъ онъ разсказываетъ о пріѣздѣ графа Гвиччіоли въ Венецію, когда старый мужъ убѣждалъ свою жену вернуться къ нему и его поддерживалъ въ этомъ и Байронъ.
"Графъ Г. прибылъ въ Венецію и предъявилъ своей супругѣ (которая, по предписанію д-ра Альетти, прибыла двумя мѣсяцами раньше для поправленія здоровья) списокъ условій, расписаніе часовъ, правила поведенія, морали и проч., настаивая на ихъ принятіи; она же упорно отказывается согласиться на нихъ. Въ качествѣ необходимой предпосылки требуется мое удаленіе. Супруги препираются, и какіе могутъ послѣдовать результаты, -- не знаю, особенно въ виду того, что они совѣтуются съ друзьями.
Сегодня вечеромъ графиня Г., замѣтивъ что я потѣю надъ Донъ-Жуаномъ, случайно обратила вниманіе на 337 строфу первой пѣсни и спросила, о чемъ тамъ рѣчь, я сказалъ ей: "Сударыня, вашъ мужъ идетъ сюда". Такъ какъ я сказалъ это по-итальянски, съ нѣкоторымъ удареніемъ, она испуганно вскочила и вскрикнула: "О, Боже мой, онъ идетъ сюда?", думая, что то ея собственный супругъ, который былъ или долженъ былъ быть въ театрѣ. Можете представить себѣ, какъ мы смѣялись, когда разъяснилась ошибка. Васъ это позабавитъ, какъ меня самого;-- это случилось не болѣе трехъ часовъ назадъ".
Но иное говоритъ приписка къ тому же письму.
"Сообщая вамъ о томъ, что исторія съ Гвиччіоли наканунѣ окончательнаго рѣшенія въ ту или иную сторону, я долженъ прибавить, что хотя я и не пытаюсь вліять на рѣшеніе графини, но отъ этого рѣшенія очень многое зависитъ для меня. Если она помирится съ мужемъ, то, можетъ быть, вы увидите меня въ Англіи скорѣе, нежели ожидаете; если же не помирится, то я уѣду съ нею во Францію или Америку, перемѣню имя и буду вести спокойный образъ жизни гдѣ-нибудь въ провинціи. Все кто можетъ показаться страннымъ; но я поставилъ бѣдную женщину въ затруднительное положеніе; а такъ какъ и по своему происхожденію {Гвиччіоли урожденная графиня Гамба.}, и по званію, и по кругу родства, и по связямъ она нисколько не ниже меня, то я обязанъ честью поддержать ее. Кромѣ того, она очень хорошенькая женщина, спросите у Мура, -- и ей нѣтъ еще 21 года.
Если она преодолѣетъ препятствія, а я преодолѣю свою перемежающуюся лихорадку, то, можетъ быть, я загляну и въ Альбенарль-стритъ въ недалекомъ будущемъ, -- проѣздомъ къ Боливару".
Гордый своими побѣдами и притворявшійся холоднымъ, поэтъ иначе не станетъ выражаться; но рѣшеніе твердо, и смыслъ его ясенъ, если принять въ соображеніе, что графиня уѣхала съ мужемъ въ Равенну, а черезъ нѣсколько времени поселился тамъ и Байронъ, предварительно написавъ графинѣ второе изъ приведенныхъ выше итальянскихъ писемъ.
Переѣздъ Байрона въ Равенну случился уже въ 1820 году, Онъ поселился въ домѣ мужа графини Гвиччіоли и теперь, съ разрѣшенія семьи графини, былъ признанъ тѣмъ, что въ Италіи тѣхъ дней называлось чичисбей, или cavaliere serviente. Связь ихъ была узаконена.
Съ этого времени начинается новый періодъ біографіи Байрона. Онъ теперь совершенно вошелъ въ итальянскую жизнь и притомъ въ такомъ городѣ, гдѣ бываетъ мало иностранцевъ. Тутъ пришлось и подчиниться правиламъ своего новаго положенія. Cavaliуre serviente -- это весьма своеобразное положеніе. Надо было его принять такимъ, какимъ оно предлагалось. Состояло оно въ слѣдующемъ:
"Я очень усердно учусь складывать шаль и въ совершенствѣ усвоилъ бы кто искусство, если бы не складывалъ ее всегда не съ той стороны; затѣмъ я иногда путаюсь и уношу двѣ, такъ что проходятъ нѣкоторое время, пока serventi разберутся, а serrite должны дрожать отъ холода, пока каждой вернутъ ея собственность. Должность serviente высоко-моральная, нельзя смотрѣть ни на чью жену, кромѣ жены сосѣда, -- если вы идете куда нибудь одни, то васъ бранятъ, и вы считаетесь вѣроломнымъ. Далѣе, relazione (связь) или amicizia (дружба), повидимому, тянется регулярно отъ пяти до пятнадцати лѣтъ, и если дама овдовѣетъ въ этотъ промежутокъ, то дѣло кончается sposalizi (бракомъ); кромѣ того, связь имѣетъ столько правилъ, что немногимъ лучше брака. Человѣкъ становится фактически какою-то женской собственностью, дамы не позволяютъ своимъ serventi жениться, пока для нихъ самихъ не откроется вакансіи. Я знаю два подобныхъ примѣра въ одной здѣшней семьѣ".
Такое положеніе продолжалось, однако недолго, можетъ быть, потому, что Байронъ такъ-же мало годился въ чичисбеи, какъ и въ мужья.
Графиня Гвиччіоли черезъ нѣсколько мѣсяцевъ развелась съ мужемъ. Байронъ описываетъ это событіе въ письмѣ къ Муру въ іюлѣ 1820 года. Онъ упоминаетъ здѣсь также о своихъ "мемуарахъ", въ то время законченныхъ и уже отосланныхъ въ Англію. Эти знаменитые мемуары какъ бы окончательно порѣшали съ его отношеніями къ женѣ. Теперь съ прошлымъ было все порвано. Начиналась новая жизнь. Какими выраженіями описывалъ Байронъ свой разрывъ съ женой, мы, однако, никогда не узнаемъ, потому что Муръ впослѣдствіи сжегъ эту драгоцѣнную рукопись.