"Я теперь въ поту, въ пыли и въ ругани по случаю укладки всѣхъ моихъ вещей, мебели и пр., -- писалъ Байронъ Томасу Муру въ серединѣ сентября 1821 года, --
Все это по случаю отправки въ Пизу, куда я переѣзжаю на зиму. Причина этого переѣзда -- высылка всѣхъ моихъ друзей-карбонаріевъ, а въ томъ числѣ и всей семьи г-жи Г. Она, какъ вы знаете, развелась съ мужемъ на прошлой недѣлѣ, "согласно донесенію П. П., клерка здѣшняго прихода" {Намекъ на соч. Попа: "Записки П. И. клерка здѣшняго прихода".}, я должна слѣдовать за своимъ отцомъ и родственниками, высланными теперь въ Пизу, иначе ее запрутъ въ монастырь, такъ какъ, на основаніи папскаго декрета о разводѣ, она должна пребывать in casa paterna, а въ противномъ случаѣ, ради соблюденія приличій, поступить въ монастырь. Такъ какъ я не могъ сказать, вмѣстѣ съ Гамлетомъ: "ступай въ монастырь", то и готовлюсь теперь ѣхать вслѣдъ за ними.
Любовь -- страшное дѣло: она разрушаетъ всѣ замыслы человѣка, направленные къ добру или славѣ. Недавно я хотѣлъ (такъ какъ здѣсь все, кажется, было покончено) ѣхать въ Грецію вмѣстѣ съ ея братомъ: это -- очень порядочный и храбрый малый (я убѣдился въ этомъ по опыту), дико жаждущій свободы. Но слезы женщины, покинувшей своего мужа ради другого мужчины, я слабость собственнаго сердца уничтожили всѣ эти замыслы, -- что едва ли извинительно.
Намъ предстояло выбирать между Швейцаріей и Тосканой; я предпочелъ Пиву, потому что она ближе къ Средиземному морю, которое я люблю за омываемые имъ берега и за свои юношескія воспоминанія 1809 года. Швейцарія -- проклятая эгоистическая, свинская страна скотовъ, помѣщенныхъ въ самой романтической мѣстности міра. Я никогда не въ состояніи былъ выносить ея жителей, а еще менѣе -- ихъ англійскихъ гостей; по этой причинѣ, справившись письменно о помѣщеніяхъ и узнавъ, что по всѣмъ кантонамъ вокругъ Женевы и пр. разселялась цѣлая колонія англичанъ, я сейчасъ же бросилъ мысль о переѣздѣ туда и уговорилъ семейство Гамба также отказаться отъ этой мысли".
Черезъ мѣсяцъ послѣ этого письма Байронъ и переѣхалъ въ Пизу. Онъ поселился здѣсь на берегу Арно въ palazzo Lanfranghi вмѣстѣ со своимъ многочисленнымъ штатомъ прислуги, во главѣ съ Флетчеромъ, со всѣми своими четырнадцатью лошадьми, съ собаками и птицами, превращавшими его домъ въ звѣринецъ, но безъ которыхъ онъ съ самой юности не могъ обойтись.
Жизнь какъ будто-бы установилась теперь довольно прочно. Наступило время нѣкотораго затишья. Только чисто внѣшнія обстоятельства принудили къ новымъ скитаніямъ за эти послѣдніе два года, что Байронъ оставался еще въ Италіи.
Ранней весной 1822 года Байронъ ѣхалъ какъ-то верхомъ со своими друзьями -- съ молодымъ графомъ Гамба, братомъ Терезы Гвиччіоли, съ Шелли, Тралонеемъ и Гэ. Они уже возвращались домой съ прогулки, когда около воротъ города у нихъ произошло столкновеніе съ драгунскимъ сержантомъ Мази. Мази хотѣлъ перегнать компанію и задѣлъ одного изъ англичанъ, напоромъ своей лошади стараясь пробить себѣ дорогу. Завязалась ссора, и Мази обнажилъ саблю. Въ воротахъ города онъ распорядился также, чтобы всадники были остановлены. Къ тому же кто-то -- кто именно, это осталось невыясненнымъ -- ранилъ въ свалкѣ Мази ножомъ. Прислуга Байрона была арестована и въ томъ числѣ венеціанецъ Тита, бывшій гондольеръ, особенно привязанный къ Байрону. Большихъ усилій стоило замять дѣло и вырвать изъ рукъ правосудія слугъ. Этотъ эпизодъ былъ одной изъ причинъ, заставившихъ Байрона черезъ полгода покинуть Пизу и переѣхать въ Ливорно. Но тутъ случилось другое происшествіе. Слуги графовъ Гамба какъ-то повздорили съ слугами Байрона. Дѣло дошло до ножевой расправы. Байронъ вышелъ на балконъ и, угрожая пистолетомъ, заставилъ прекратить драку. Однако, и теперь опять возникло дѣло, въ результатѣ котораго оказалось необходимымъ покинуть Тоскану. Тогда Байрону пришлось просить разрѣшенія поселиться уже въ Генуѣ, его послѣднемъ мѣстопребываніи въ Италіи.
Эти, чисто случайныя, обстоятельства имѣли такое значеніе для Байрона, конечно, не спроста.
Онъ жилъ съ отцомъ и сыномъ, графами Гамба, принадлежавшими къ карбонаріямъ. Полиція слѣдила поэтому не только за ними, но и за нимъ самимъ. И Байронъ, несомнѣнно, былъ дѣйствительно очень близокъ къ освободительному движенію Италіи. Можетъ быть, въ его домѣ въ Пизѣ былъ даже складъ оружія. Въ его письмахъ этого времени часто встрѣчаются намеки на итальянское революціонное движеніе. Онъ привѣтствуетъ неаполитанское возстаніе, австрійцевъ называетъ то гуннами, то варварами, и, наконецъ, его "Видѣніе Данте" уже прямо воспѣваетъ необходимость освобожденія и объединенія Италіи. Поэтъ вольнодумецъ, съ его свободолюбивыми идеями, какъ англійскій пэръ, былъ до извѣстной степени, конечно, въ безопасности по отношенію къ австрійской полиціи; но она всегда была рада отъ него отдѣлаться, и оттого-то разсказанныя мелкія событія принимали характеръ политическій.
Помимо этихъ обстоятельствъ, общій укладъ жизни Байрона былъ, однако, все-таки относительно устойчивъ. Онъ въ сущности жилъ въ семьѣ. Въ свѣтъ его больше не манило и знакомствъ теперь было мало. "Веселый, но никогда не довольный" прожигатель жизни и дэнди теперь былъ скорѣе доволенъ, но не веселъ.
Теперь онъ болѣе чѣмъ когда-либо отдался литературной дѣятельности. Болѣе чѣмъ когда-либо онъ работалъ и жилъ всецѣло литературными интересами" Онъ достигъ вершины всемірной извѣстности. Если то, что онъ писалъ за эти два года, и не имѣло того немедленнаго и шумнаго успѣха, къ какому онъ привыкъ во времена своихъ первыхъ поэмъ, то теперь онъ могъ гордо заявлять: "я очень мало дорожу мнѣніемъ англичанъ, потому что мои читатели уже давно -- вся Европа и Америка". Онъ зналъ, что въ Германіи, въ Веймарѣ у него былъ пламенный поклонникъ, и имя его было Гёте. Его переводили чуть ли не на всѣ языки міра и въ Ливорно на одномъ американскомъ суднѣ его чествовали такъ, какъ никогда не чествовали на родинѣ. Естественно поэтому, что глазѣвшіе на него путешественники англичане, толпившіеся еще въ Венеціи на Лицо, пока онъ ѣздилъ верхомъ, подкупавшіе его прислугу чтобы попасть въ его домъ и разсказать о немъ новую сплетню, теперь хотя и раздражали его, но уже менѣе волновали своими пересудами. Въ 1823 году Байронъ писалъ изъ Генуи Джону Ганту словами, которыя совершенно были невозможны въ устахъ молодого Байрона. "Время и правда, вѣроятно, уничтожатъ эту враждебность ко мнѣ, или во всякомъ случаѣ ея послѣдствія, но пока надо считаться. Все, что я выпустилъ за это послѣднее время въ свѣтъ, проваливалось; но я не отчаиваюсь отъ этого, потому что писать и творить -- это стало привычкой моего ума, передъ которой изданіе и успѣхъ -- предметы менѣе важные, -- не причины, а слѣдствія, такія же, какія бываютъ и у всякой другой дѣятельности. Я достаточно имѣлъ въ своей жизни успѣха, достаточно я подвергался и нападкамъ; то и другое мнѣ уже не ново; я продолжаю творить по той же причинѣ, по какой я продолжаю ѣздить верхомъ, читать, купаться или путешествовать, -- это уже вошло въ привычку". Еще двумя годами раньше Байронъ писалъ Муррею:
"Любезный Муррей! Я обдумалъ то, о чемъ мы недавно переписывались, и хочу предложить вамъ слѣдующій условія на будущее время:
1) Вы должны мнѣ писать о себѣ, о здоровьѣ и благополучіи всѣхъ друзей, но бо мнѣ совсѣмъ мало, или ничего.
2) Вы должны посылать мнѣ содовые порошки, зубной порошокъ, зубныя щетки и всякіе тому подобные зубные и химическіе продукты, какъ и до сихъ поръ, ad libitum, съ возмѣщеніемъ затраченныхъ на это суммъ.
3) Вы не должны мнѣ посылать никакихъ современныхъ (или, какъ ихъ называютъ, новыхъ) из даній, появляющихся на англійскомъ языкѣ, -- никакихъ, кромѣ и за исключеніемъ всѣхъ произведеній, въ прозѣ или стихахъ, написанныхъ (или съ достаточною основательностью предполагаемыхъ написанными) Вальтеромъ Скоттомъ, Краббомъ, Муромъ, Кэмпбеллежъ, Роджерсомъ, Джиффордомъ, Джоанной Бейли, Ирвингомъ (американцемъ), Гоггомъ, Уильсономъ (авторомъ "Острова пальмъ"), или какого-нибудь особенно оригинальнаго поэтическаго произведенія, за которымъ признаются значительныя достоинства. Буду очень радъ получать и путешествія, только не по Греціи, Испаніи, Малой Азіи, Албаніи и Италіи, такъ какъ я самъ путешествовалъ по упомянутымъ странамъ, то знаю, что все то, что о нихъ говорятся, ничего не прибавитъ къ тому, что я желаю о нихъ знать. Но -- никакихъ другихъ англійскихъ книгъ.
4) Вы не будете мнѣ присылать никакихъ періодическихъ изданій -- ни Эдинбургскихъ, ни Трехмѣсячныхъ, ни Ежемѣсячныхъ и никакихъ иныхъ обозрѣній, журналовъ, газетъ, ни англійскихъ, ни иностранныхъ.
5) Вы не будете мнѣ посылать никакихъ отзывовъ, ни хорошихъ, ни дурныхъ, ни безразличныхъ,-- вашихъ собственныхъ, или вашихъ друзей, касательно какихъ бы то ни было моихъ сочиненій, прошедшихъ, настоящихъ или будущихъ.
6) Всѣ дѣловые между вами и мною переговоры должны происходить черезъ моего друга и повѣреннаго, г. Дугласа Киннэрда, или г. Гобгоуаа, который является моимъ alter ego и замѣняетъ меня какъ въ моемъ отсутствіи, такъ и въ моемъ присутствіи.
Нѣкоторыя изъ этихъ условій могутъ, съ перваго взгляда, показаться странными, но они имѣютъ основаніе. Количество всякой дряни, получаемой мною въ видѣ книгъ, неисчислимо, и вовсе не забавно и не поучительно. Изъ обозрѣній и журналовъ самые лучшіе годятся только для однодневнаго и поверхностнаго чтенія: кто вспоминаетъ о важной прошлогодней статьѣ въ какомъ бы то ни было журналѣ? Въ частности, если эти статьи касаются меня, то онѣ только развиваютъ эгоизмъ: если статья благопріятна, то я не могу отрицать, что похвала возбуждаетъ гордость, а если неблагопріятна, то раздражаетъ; послѣднее же можетъ заставить меня написать нѣчто вродѣ сатиры, а отъ этого не выйдетъ ничего хорошаго ни для васъ, ни для друзей вашихъ: теперь они могутъ подсмѣиваться, и вы -- также, но коли я за всѣхъ васъ примусь, то мнѣ не трудно будетъ всѣхъ васъ перерѣзать, какъ тыквы. Я въ девятнадцать лѣтъ мѣрялся силами съ самыми сильными людьми, а теперь, въ тридцать три года, не знаю, что можетъ мнѣ помѣшать сдѣлать изъ всѣхъ реберъ вертела для вашихъ сердецъ, если таково будетъ мое желаніе. Но этого желанія у меня нѣтъ. А потому не давайте мнѣ возможности слышать ваши вызовы. Если появится что-нибудь настолько важное, что я долженъ буду обратить на это вниманіе, то и услышу объ этомъ отъ своихъ друзей. Относительно же всего прочаго я требую только, чтобы меня оставили въ невѣдѣніи.
То же самое относится и къ отзывамъ, -- хорошимъ, дурнымъ или безразличнымъ, высказаннымъ въ частномъ разговорѣ или въ перепискѣ: они не прерываютъ теченія моихъ мыслей, но пачкаютъ ихъ. Я очень чувствителенъ, но только тогда, когда меня затронули; здѣсь же я недостижимъ для короткихъ рукъ литературной Англіи, за исключеніемъ лишь немногихъ щупальцевъ полипа, которыя протягиваются черезъ Ламаншъ въ видѣ извлеченій.
Всѣ эти предосторожности въ Англіи были бы излишни, такъ какъ тамъ и пасквилянтъ, и льстецъ, несмотря ни на что, могли бы все-таки до меня добраться; но въ Италіи мы о литературной Англіи знаемъ очень мало, а думаемъ еще меньше, если только до насъ не дойдетъ какое-нибудь искаженное и коротенькое извлеченіе въ какой-нибудь жалкой газеткѣ. За два года (не считая двухъ-трехъ статей, вырѣзанныхъ и присланныхъ вами по почтѣ), я не читалъ ни одной газеты, если она не была мнѣ, такъ или иначе, навязана силой, и вообще объ Англіи знаю такъ же мало, какъ вы всѣ -- объ Италіи; а Богу извѣстно, что это -- очень немного, невзирая на всѣ ваши путешествія и пр. и пр. англійскіе путешественники знаютъ Италію, какъ вы знаете Гернсей, -- а много ли это?
Если случится что нибудь слишкомъ важное или лично требующее моего вниманія, то г. Д. Киннэрдъ доведетъ объ этомъ до моего свѣдѣній; но о похвалахъ я не желаю слышать ничего.
Вы скажете: къ чему все кто? А я отвѣчу вамъ слѣдующее: къ тому, чтобы быть свободнымъ и независимымъ отъ всякаго дрянного и личнаго раздраженія, вызываемаго похвалами или порицаніями; чтобы дать моему таланту возможность идти своимъ естественнымъ путемъ въ то время, какъ мои личныя чувства какъ бы замрутъ, не зная и не смущаясь ничѣмъ, что обо мнѣ говорится или въ отношеніи ко мнѣ творится.
Если вы можете соблюсти эти условія, то вы избавите и себя, и другахъ отъ нѣкоторыхъ непріятностей. Не вынуждайте меня подняться, потому что если я поднимусь, такъ это будетъ уже дѣло не малое. Если же вы не можете соблюсти этихъ условій, то мы перестанемъ переписываться, не переставая быть друзьями".
И Байронъ работалъ за это время какъ никогда. Въ его письмахъ часто попадается замѣчаніе: "я посылаю своему издателю гораздо больше, чѣмъ онъ можетъ напечатать". Отправляя Муррею рукопись своего "Каина", Байронъ писалъ ему: "Вы, по крайней мѣрѣ, должны будете признать мою легкость въ работѣ и мое разнообразіе, если только вы примете въ соображеніе, что я сдѣлалъ за послѣдніе пятнадцать мѣсяцевъ, несмотря на то, что моя голова полна всякими посторонними предметами". Байронъ разумѣетъ тутъ пятую пѣсню "Донъ-Жуана", "Сарданапала", "Видѣніе Послѣдняго суда" и "Двое Фоскари"; но за всѣмъ этимъ быстро слѣдовалъ "Каинъ", это своеобразное произведеніе, написанное, -- какъ выражается Байронъ, -- "въ стилѣ манфредовской метафизики и полное особой титанической декламаціи", а потомъ: "Синіе чулки", "Небо и земля", "Вернеръ", "Преображенный уродъ", шестая и седьмая пѣсни "Донъ-Жуана", "Бронзовый вѣкъ" и, наконецъ, остальныя восемь пѣсенъ "Донъ-Жуана". Все это создано отъ января 1821 года до весны 1823 года.
Никогда не былъ Байронъ болѣе писателемъ, чѣмъ именно въ это время. Онъ старается вліять, создаетъ свою собственную литературную теорію. Онъ озабоченъ тѣмъ, какое мѣсто онъ займетъ въ исторіи англійской литературы. Наконецъ, въ немъ вновь подымается старый полемическій задоръ. Посвященіе "Донъ Жуана" Соути еще не было напечатано; но врагъ его нашелъ уже нападки на себя въ самомъ текстѣ поэмы. Это былъ отвѣтъ на статью Соути о "сатанинской школѣ поэзіи". Соути, въ свою очередь, отвѣтилъ письмомъ въ "Курьерѣ" въ январѣ 1822 года, гдѣ онъ обвинялъ Байрона за то, что "Донъ-Жуанъ" вышелъ анонимно. Байронъ послалъ секундантовъ. Дуэли, однако, не состоялось. Это лишь одинъ эпизодъ въ полемикѣ Байрона. Важнѣе его выходъ въ область критики. Байронъ опять обрушился чуть ли не на всю современную англійскую литературу и въ то же время даже на самого Шекспира, котораго онъ зналъ отлично и постоянно цитировалъ, очевидно, наизусть въ своихъ письмахъ. Еще въ своихъ "Англійскихъ бардахъ" Байронъ задѣлъ Боульза, издателя Попа. Это вспомнилъ Боульзъ, когда послѣ новаго изданія Попа Кэмпбель напалъ на него за его строгія сужденія о Попѣ, и ему пришлось отвѣчать. Такъ какъ имя Байрона оказалось также задѣтымъ, онъ вмѣшался въ этотъ споръ, вызвавшій цѣлый рядъ статей и брошюръ, и объявилъ себя пламеннымъ поклонникомъ Попа. Попъ -- вотъ великій поэтъ по его мнѣнію. Это мнѣніе, теперь кажущееся еще болѣе страннымъ, чѣмъ прежде, и было косвеннымъ выпадомъ на современныхъ поэтовъ, а въ томъ числѣ и на того же ненавистнаго Соути. Не признавать Пола, классика самой классической поры англійской литературы, составляло одинъ изъ основныхъ принциповъ поэтовъ-лэкистовъ, къ которымъ принадлежалъ Соути. Байронъ со своимъ раціоналистическимъ умомъ и реалистическимъ даже среди романтическихъ увлеченій воображеніемъ никогда не могъ понять ни Вордсворта, ни Кится; а такъ какъ и Вордсвортъ и Соути были консерваторами въ политикѣ, Байрона еще большій бралъ задоръ уничтожить эту "школу Бедлама", этихъ "поэтовъ предмѣстій". (Ср. въ настоящемъ томѣ въ примѣч. къ "Донъ-Жуану" письмо Байрона въ ред. "Blackwood Magazine".
Полемика эта связана была и съ собственными неуспѣхами Байрона, къ которымъ онъ въ душѣ все-таки относился, конечно, менѣе спокойно, чѣмъ въ приведенномъ письмѣ къ Джону Гэнту.
Со времени "Марино Фальеро" Байронъ сталъ драматургомъ, и долгое время его переписка пестритъ замѣчаніями о теоріи драмы. Байронъ хочетъ создать драму, "построенную по иной системѣ, чѣмъ этого хочетъ современное безуміе".
Байронъ хотѣлъ быть классикомъ. Онъ признаетъ Попа и даже Бенъ-Джонсона и Драйдена, но Шекспира, которымъ увлекаются лэкисты, онъ склоненъ ставить очень низко, какъ драматурга. Онъ пишетъ въ другомъ мѣстѣ, что "единства составляютъ для него предметъ существенно важной заботы." Онъ "скорѣе школы Альфіери, чѣмъ англійской".
При подобныхъ воззрѣніяхъ, считая себя новаторомъ въ драмѣ, Байронъ, однако, упорно повторяетъ, что пишетъ отнюдь не для театра.
Вопросомъ о возможности постановки его драмъ Байронъ былъ особенно занятъ во времена "Марино Фальеро". До него дошелъ слухъ, что одинъ лондонскій театръ уже началъ разыгрывать его пьесу, Онъ тотчасъ пишетъ, чтобы Муррей прекратилъ это. "Ничего я не принимаю болѣе къ сердцу изъ моихъ литературныхъ дѣлъ, -- пишетъ онъ Муррею, -- какъ необходимость воспрепятствовать тому, чтобы моя пьеса попала на сцену". Каково же было негодованіе Байрона, когда онъ узналъ, что въ Парижѣ "Марино Фальеро" поставили, и эта пьеса провалилась. Этотъ провалъ не давалъ ему покоя. Онъ пишетъ графинѣ Гвиччіоли:
"Вотъ вся правда о томъ, о чемъ я говорилъ вамъ нѣсколько дней тому навалъ, -- какимъ образомъ я былъ принесенъ въ жертву во всѣхъ отношеніяхъ, не зная, за что и почему. Трагедія, о которой идетъ рѣчь, не написана и не предназначается для сцены (и никогда на ней не будетъ); планъ ея -- вовсе не романтическій; напротивъ, она написана съ соблюденіемъ правилъ, съ строжайшею вѣрностью единству времени и лишь съ немногими отступленіями отъ единства мѣста. Вамъ хорошо извѣстно, имѣлъ ли я намѣреніе поставить ее на сцену, -- такъ какъ, вѣдь, она писалась рядомъ съ вами и въ минуты, конечно, гораздо болѣе трагическія для меня, какъ для человѣка, чѣмъ какъ для автора, -- потому что вы находились въ ту нору въ тревогѣ и опасности. И вдругъ, я читаю въ вашей газетѣ, что составился какой-то заговоръ, образовалась какая-то партія, между тѣмъ, какъ я самъ не понималъ въ этомъ дѣлѣ ни малѣйшаго участія. Говорится, что авторъ читаетъ трагедію!!! Гдѣ же кто? въ Равеннѣ?-- и кому? можетъ быть, Флетчеру!!! (слуга) -- этому славному литератору, и пр. и пр.?.
При чрезмѣрномъ самолюбіи Байрона этотъ неуспѣхъ его созданія для него, конечно, все-таки остался неуспѣхомъ; а ничего подобнаго Байронъ, чтобы онъ ни говорилъ, переносить не былъ способенъ. Театръ, гдѣ не могутъ имѣть успѣха его пьесы, онъ долженъ презирать.
Настоящій успѣхъ имѣлъ изъ произведеній Байрона этого періода лишь "Каинъ", несмотря на то, что ни одно его созданіе не вызвало въ Англіи такого негодованія. За него, однако, заступился Вальтеръ Скоттъ и отсюда вновь возникло сближеніе обоихъ поэтовъ. Байронъ писалъ Вальтеръ Скотту, чтобы поблагодарить за разрѣшеніе посвятить ему это новое произведеніе:
"Любезный сэръ Вальтеръ, -- нечего и говорятъ, какъ я вамъ благодаренъ; но мнѣ приходится сознаться въ неблагодарности, потому что я вамъ такъ долго не отвѣчалъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я покинулъ Англію (и далеко не обычнымъ способомъ), я написалъ сотенъ пять дѣловыхъ писемъ и т. п. равнымъ болванамъ -- безъ всякихъ затрудненій, хотя и безъ всякаго удовольствія; сто разъ собирался писать вамъ, потому что всегда о васъ помню, но до сихъ поръ просто не имѣлъ возможности сдѣлать то, что давно слѣдовало сдѣлать. Я могу это объяснить той же причиной, въ силу которой человѣкъ испытываетъ тревожное состояніе, ухаживая за равной ему по происхожденію красивою женщиною, въ которую онъ серьезно влюбленъ; а между тѣмъ, вѣдь мы, атакуя свѣженькую горничную, не чувствуемъ (конечно, я говорю о временахъ минувшихъ) никакихъ сентиментальныхъ угрызеній совѣсти и вовсе не стараемся смягчать свои добродѣтельныя намѣренія.
Я обязанъ вамъ гораздо больше, чѣмъ обычными литературными и дружескими одолженіями: вѣдь вы въ 1817 г. оказали мнѣ такую услугу, для которой требовалась не только любезность, но прямо мужество; вы вспомнили обо мнѣ въ такихъ выраженіяхъ, которыми я всегда буду гордиться и которыя въ особенности дороги были въ такое время, когда, какъ говорится въ пословицѣ: "весь свѣтъ и его жена" старались меня унизить. Я говорю о статьѣ въ "Quarterly Review" по поводу третьей пѣсни Чайлѣдъ-Гарольда. Муррей сообщилъ мнѣ, что эта статья написана вами, -- да я догадался бы объ этомъ и безъ его сообщенія, потому что на свѣтѣ нѣтъ двухъ человѣкъ, которые могли бы и захотѣли бы въ ту нору такъ написать. Будь это обыкновенная критическая статья, -- какъ бы она ни была краснорѣчива и лестна для меня, -- я, конечно, чувствовалъ бы себя очень польщеннымъ и, безъ сомнѣнія, былъ бы очень благодаренъ, но не испытывалъ бы такого чувства, какое вызывается чрезвычайною сердечностью вашихъ словъ. Самая запоздалость этого признанія можетъ служить доказательствомъ того, что я не забылъ оказаннаго вами одолженія; могу васъ увѣрить, что воспоминаніе о немъ не покидало меня во все это время. Прибавлю еще по этому поводу, что, какъ мнѣ кажется, вы да Джеффри, да Ли Гэнтъ были единственными литераторами изъ множества, которыхъ я знаю (и изъ которыхъ многимъ я оказывалъ услуги), рѣшившимися именно въ то время сказать въ мою пользу, хоть анонимно, хоть бы одно слово. И изъ этихъ трехъ литераторовъ одного я никогда не видалъ, второго видѣлъ гораздо меньше, чѣмъ желалъ, а третій не былъ мнѣ вовсе ничѣмъ обязанъ; при этомъ, на первыхъ двухъ я раньше нападалъ -- на одного въ нѣсколько вызывающемъ тонѣ, а на другого довольно безпутно. Такимъ образомъ, вы "осыпали меня горячими углями" въ истинно-евангельскомъ смыслѣ, -- и могу васъ увѣрить, что эти угля прожгли меня до самаго сердца.
Я радуюсь, что вы приняли мое посвященіе ("Каина"). Я хотѣлъ было, вмѣсто того, посвятилъ вамъ Фоскари, но, во-первыхъ, мнѣ сказали, что Каинъ -- наименѣе плохое изъ этихъ двухъ произведеній, а во-вторыхъ, въ одномъ изъ примѣчаній къ Фоскари я отозвался о Соути, какъ о мошенникѣ, да вспомнилъ, что онъ принадлежитъ къ числу вашихъ (хотя и не моихъ) друзей, и что невѣжливо было посвящать одному изъ друзей такую вещь, въ которой есть столь неделикатныя выраженія о другомъ другѣ. А, впрочемъ, лавреата я не оставлю въ покоѣ, пока окончательно съ нимъ не раздѣлаюсь. Я люблю шумъ, и всегда любилъ, съ дѣтства, и долженъ сказать, что въ этой своей склонности я всегда находилъ наиболѣе легкое удовлетвореніе, какъ поэтъ и какъ человѣкъ. Вы говорите, что у васъ нѣтъ зависти, а я спрошу, какъ Босвелль у Джонсона: "Да кому же могли бы вы завидовать?" -- конечно, никому изъ нынѣ живущихъ, да и изъ умершихъ (принимая во вниманіе всѣ обстоятельства) не знаю кому? Я не люблю надоѣдать вамъ разсужденіями о шотландскихъ романахъ (какъ ихъ обыкновенно называютъ хотя два изъ нихъ -- совсѣмъ, а остальные наполовину англійскіе). Но ничто не можетъ и никогда не могло убѣдить меня, съ тѣхъ поръ, какъ я провелъ первыя десять минутъ въ вашемъ обществѣ, въ томъ, что вы не призваны именно къ этому роду произведеній. Для меня въ этихъ романахъ такъ много шотландской старины (вѣдь я воспитывался настоящимъ шотландцемъ до десяти лѣтъ), что я никогда съ ними не разстаюсь; еще недавно, переѣзжая изъ Равенны въ Пизу, я отправилъ всю свою библіотеку впередъ за исключеніемъ только этихъ книгъ, которыя я удержалъ при себѣ, хотя уже и знаю ихъ наизусть".
Что "Каинъ" не пройдетъ даромъ Байрону, -- это предвидѣлъ Муррей, когда прочелъ его еще въ рукописи; онъ просилъ кое-что измѣнить. Байронъ писалъ ему на это совершенно такъ же, какъ раньше онъ писалъ по поводу "Донъ Жуана":
"Любезный Муррей. Два мѣста не могутъ быть передѣланы, не заставляя Люцифера говорить на манеръ епископа Линкольнскаго, -- что было бы вовсе не въ натурѣ перваго изъ этихъ лицъ. Сужденіе (о старыхъ мірахъ) взято изъ Кювье, что я и объяснилъ въ дополнительномъ примѣчаніи къ предисловію. Другое мѣсто -- также въ характерѣ лица; если оно окажется безсмыслицей, -- тѣмъ лучше: значитъ, оно никого не обидитъ, и чѣмъ глупѣе выставленъ будетъ Сатана, тѣмъ безопаснѣе для всѣхъ и каждаго. Что до "тревоги" и прочаго, то неужто вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что подобныя вещи могутъ кого-нибудь сбить съ толку? Развѣ онѣ нечестивѣе мильтоновскаго Сатаны или эсхиловскаго Прометея, или даже хотя бы саддукеевъ вашего завистливаго приходскаго попа, сфабриковавшаго "Паденіе Іерусалима"? Развѣ Адамъ, Ева, Ада и Авель не столь же благочестивы, какъ и самый катехизисъ"?
Нѣсколько возмущенъ былъ "Канномъ" и Гобгоузъ. По крайней мѣрѣ, Байронъ замѣчаетъ о немъ въ одномъ изъ своихъ писемъ: "онъ разразился длиннымъ разсужденіемъ (и совсѣмъ безъ всякаго повода, потому что я не помню, чтобы спрашивалъ его мнѣнія) о сюжетѣ "Каина" (правда, онъ увѣряетъ, не съ религіозной точки зрѣнія); это разсужденіе по характеру своихъ выраженій подстать самому грубому журналу самаго низкаго издательскаго типа, какой мнѣ когда либо попадался на глаза". Если такъ относились друзья, то что могла сказать церковь? Это была буря негодованія. Появилась даже спеціальная проповѣдь одного ирландскаго священника, сказанная противъ Байрона. Давно не было столько шума вокругъ его имени. Зато друзья-поэты всѣ въ одинъ голосъ нашли "Каина" однимъ изъ лучшихъ произведеній поэта. Муръ говорилъ, что "если многіе содрогнутся отъ его кощунства, тѣмъ не менѣе всѣ должны пасть ницъ передъ его величіемъ".
Съ похвалой отозвался о "Каинѣ" и Гёте, уже раньше напечатавшій хвалебную статью о "Манфредѣ". Именно въ отвѣтъ на это отношеніе къ нему великаго нѣмецкаго поэта Байронъ и рѣшилъ посвятить ему "Сарданапала". Муррей, впрочемъ, почему-то выпустилъ это произведеніе безъ посвященія, и Байронъ сильно негодуетъ на это въ своихъ письмахъ. Онъ поправилъ впослѣдствіи этотъ промахъ своего издателя, посвятивъ Гете "Вернера". Это надо было сдѣлать особенно оттого, что рукописный экземпляръ "Сарданапала" съ автографомъ Байрона былъ посланъ Гёте.
Нѣкоторое сближеніе обоихъ поэтовъ имѣло мѣсто, однако, лишь нѣсколько позднѣе, когда Байронъ уже покидалъ Италію для поѣздки въ Грецію. Посредникомъ послужилъ одинъ молодой человѣкъ, нѣмецъ, бывшій въ Италіи, Стерлингъ. Гёте послалъ тогда Байрону эти нѣсколько дружескихъ поэтическихъ строкъ:
Ein freundlich Wort kommt eines nach dem andern
Von Süden her und bringt uns frohe Stunden;
Es ruft uns aus zum Edelsten zu wandern
Nie ist der Geist, doch ist der Fuss gebunden.
Wie soll ich dem, den ich so lang begleitet,
Nun etwas Traulich's in die Ferne sagen?
Ihm der sich selbst im Innersten bestreitet,
Stark angewohnt das tiefste Weh zu tragen.
Wohl sei ihm doch, wenn er sich selbst empfindet!
Er wage selbst sich hoch beglückt zu nennen,
Wen Musenkraft die Schmerzen überwindet,
Und wie ich ihn erkannt mog'er sich kennen.
На это привѣтствіе Байронъ отвѣтилъ письмомъ, написаннымъ, правда, наскоро и не длиннымъ, потому что надо было уже уходить въ море; но поэтъ, наконецъ, имѣлъ возможность высказать и этому далекому нѣмецкому поэту-другу и творцу "Фауста", -- свою признательность и свое восхищеніе.
Въ Ливорно Байронъ вновь сблизился и съ Шелли; теперь ихъ соединяла одинаковая любовь къ морю. У Шелли была парусная лодка, которую онъ звалъ "Аріелемъ" и на которой и погибъ, а Байронъ завелъ себѣ яхту "Боливаръ". Сближало обоихъ поэтовъ и то, что черезъ Шелли велись переговоры у Байрона съ матерью его дочери Аллегры Дженъ Клэрмонтъ. Когда въ апрѣлѣ 1822 года маленькая Аллегра умерла, Байронъ чувствуетъ потребность подѣлиться своимъ горемъ именно съ Шелли. Напротивъ, литературной близости теперь между обоими поэтами гораздо меньше. Шелли эти стремленія къ разсудочности и классицизму, эти нападки на лэкистовъ съ наименованіемъ ихъ "школой Бедлама" были, разумѣется, совершенно чужды. Различіе Шелли и Байрона обнаружилось особенно ярко, когда умеръ Китсъ. Шелли высоко ставилъ этого начинающаго и такъ и не высказавшагося генія; онъ негодовалъ противъ критики, своей суровостью усугубившей болѣзнь Кится, и вылилъ свою скорбь въ "Адонаисѣ". Байронъ весьма холодно относился къ Китсу (см. его отвѣтъ "Blackwood Magazine" въ примѣч. къ "Донъ Жуану") и потому писалъ своему другу по поводу "Адонаиса":
"Мнѣ очень прискорбно было услышать, что вы сообщаете о Китсѣ. Да, полно, правда ли это? Я не думалъ, чтобы критика была такъ убійственна. Хотя я рѣшительно несогласенъ съ вами въ оцѣнкѣ его произведеній, однако я такъ ненавижу всякое безполезное мученье, что лучше хотѣлъ бы, чтобы его посадили на самую высокую вершину Парнасса, чѣмъ знать, что онъ погибъ такимъ образомъ. Бѣдняга! Правда, съ такимъ необузданнымъ самолюбіемъ онъ, по всей вѣроятности, никогда не былъ бы счастливъ. Я прочелъ рецензію на Эндиміона въ "Quarterly Reviewi. Она написана строго, -- но, конечно, не до такой степени, какъ нѣкоторыя другія рецензіи о другихъ писателяхъ въ томъ или иномъ журналѣ.
Я припоминаю впечатлѣніе, произведенное на меня критической статьей Эдинбургскаго Обозрѣнія о первомъ моемъ произведеніи: это была ярость, желаніе отомстить, получить удовлетвореніе, -- но не отчаяніе и не упадокъ духа. Я соглашаюсь, что эти чувства были недружелюбныя; но въ этомъ суетномъ и мятежномъ мірѣ, а въ особенности -- на писательскомъ поприщѣ, человѣкъ долженъ взвѣшивать свою силу сопротивленія прежде, чѣмъ выходить на арену".
Близость съ Шелли, тѣмъ не менѣе, привела къ серьезному литературному предпріятію.
Еще въ 1820 году Байронъ подумывалъ о собственномъ періодическомъ изданіи. Онъ звалъ и Мура; но осторожный ирландецъ отклонилъ это предложеніе. Теперь, когда Байронъ чувствовалъ, насколько пошатнулась его слава, эта мысль снова начала занимать его. Письма къ Муррею за это время становятся все нервнѣе. Байронъ уже не можетъ всецѣло на него надѣяться. Его переводъ "Morgante Maggiore" Пульчи, которому онъ придавалъ огромное значеніе, такъ и не увидѣлъ свѣта. Въ другихъ произведеніяхъ Муррей все просилъ сглаживать рѣзкость тона и рѣшительность образовъ. "Видѣніе страшнаго суда", написанное тотчасъ вслѣдъ за "Каиномъ", онъ придерживалъ. А Байронъ между тѣмъ хотѣлъ вліять. Мало для этого было одного чисто-художественнаго вліянія -- путемъ созданія поэтическихъ произведеній, какъ бы рѣзко окрашены они не были. Для полемическихъ цѣлей также былъ необходимъ собственный органъ. Вотъ, при подобныхъ-то обстоятельствахъ Шелли напомнилъ Байрону о своемъ другѣ Ли Гэнтѣ, уже давно черезъ Мура знакомомъ Байрону. Ли Гэнтъ въ это время былъ редакторомъ издаваемаго его братомъ Джономъ Гэнтомъ журнала "Examiner". Онъ былъ, слѣдовательно, лицо, вліятельное въ литературномъ мірѣ. Байронъ и Шелли и рѣшили поэтому, что его хорошо было бы сдѣлать редакторомъ и ихъ собственнаго журнала. "Examiner" могъ-бы поддержать его. Названіе для журнала было избрано: "Libеral".
Ли Гэнтъ получилъ вскорѣ приглашеніе отъ Байрона пріѣхать въ Италію и поселиться у него. Поэтъ-журналистъ это приглашеніе принялъ и явился къ Байрону съ больной женой и шестерыми дѣтьми. Palazzo Lanfranchi огласилось дѣтскими криками, и присутствіе ихъ, какъ это замѣчаетъ Байронъ во многихъ письмахъ, мало способствовало порядку и чистотѣ дома.
Что изъ этого журнала ничего не могло выйти и что Байронъ не сможетъ ужиться не только со всѣмъ семействомъ Гэнта, но даже съ однимъ его главою, -- это можно было предвидѣть заранѣе. Байронъ вообще не любилъ литераторовъ, а Ли Гэнта еще въ особенности. Когда-то, когда Ли Гэнтъ посвятилъ Байрону свою "Франческа Римини", оба поэта были въ хорошихъ отношеніяхъ. Тогда въ Лондонѣ Байронъ писалъ Гэнту дружескія письма и иногда приглашалъ его въ свою ложу въ театръ. Но это было давно. При теперешнемъ, нѣсколько озлобленномъ настроеніи по отношенію къ англійской литературѣ Байронъ не щадилъ и Гэнта. Онъ называлъ его главою "Cockney school" (школы просторѣчія). Искренности въ ихъ отношеніяхъ поэтому не могло быть. Кромѣ этого, Байронъ, какъ онъ позднѣе признается въ письмахъ къ Джону Гэнту, вовсе не могъ способствовать успѣху журнала. Лучшей изъ его вещей, напечатанныхъ въ "Либералѣ", было "Видѣніе страшнаго суда". Но оно скорѣе помѣшало, чѣмъ помогло популярности журнала. Если старикъ Гёте смѣялся до слезъ, читая эту сатиру, -- вовсе не такъ отнесся къ ней чопорный англійскій читатель. Онъ болѣе возмущался, чѣмъ восхищался. А вслѣдъ за "Видѣніемъ страшнаго суда" Байронъ заставилъ еще напечатать свой переводъ изъ Пульчи, что было уже совсѣмъ неразумно съ журнальной точки зрѣнія. Ошибку сдѣлалъ и Ли Гэнтъ. Онъ отказался отъ редакторства въ "Examiner", что совсѣмъ уронило его въ глазахъ Байрона. Ужъ слишкомъ понадѣялся также Ли Гэнтъ на кошелекъ Байрона.
"Либералъ" еще не вышелъ, когда случилось, кромѣ всего этого, одно горестное событіе и совсѣмъ запутало отношенія. Главный посредникъ между Гэнтомъ и Байрономъ, Шелли, 8 іюля 1822 года утонулъ вмѣстѣ со своимъ пріятелемъ Вилльямсомъ, совершая на "Аріелѣ" опасный переѣздъ отъ Пизы до Ливорно. Эта внезапная смерть поразила всѣхъ. "Можете себѣ представить, -- писалъ Байронъ Муррею, -- состояніе обѣихъ семей; я никогда не видѣлъ подобной сцены и не хочу увидѣть нѣчто подобное еще разъ". И поэтъ прибавляетъ, отдавая послѣднюю дань своему другу: "Вы всѣ грубо ошибались относительно Шелли; онъ былъ, безъ сомнѣнія, лучшій и наименѣе себялюбивый человѣкъ изъ всѣхъ, кого я зналъ. Я не зналъ ни одного человѣка, который рядомъ съ нимъ не показался бы просто скотомъ".
Вотъ этого отсутствія себялюбія у самого Байрона никакъ нельзя признать. Байронъ былъ своенравенъ и капризенъ, Поступиться своими интересами или своими удобствами ради человѣка, цѣликомъ зависящаго отъ него, этого нельзя было ждать отъ Байрона. Ли Гэнтъ и онъ должны были разойтись. Это и случилось очень скоро. "Либералъ" пересталъ существовать. Отношеніе Байрона къ "Либералу" теперь, когда опытъ уже сдѣланъ, видно изъ письма его къ Джону Гэнту отъ 17-го марта 1823 года:
"Сэръ, -- братъ вашъ перешлетъ почтою исправленную корректуру "Синихъ чулковъ" для одного изъ слѣдующихъ номеровъ вашего журнала; но мнѣ думается, что переводъ изъ Пульчи было бы лучше помѣстить въ ближайшемъ же нумерѣ, такъ какъ "Синіе чулки" вызовутъ раздраженіе въ извѣстномъ кругу вашихъ читателей.
Я продолжаю держаться того мнѣнія, что мое участіе въ какомъ-либо дѣлѣ можетъ принести ему что угодно, только не успѣхъ. Эта мысль въ первый разъ пришла мнѣ въ голову, когда я подумалъ, что, можетъ быть, лучше было бы издавать нѣчто вродѣ литературныхъ прибавленій къ "Examiner'у"; вторичная попытка была рискована, почему и не имѣла успѣха, -- кажется, двѣ присланныя мною пьесы болѣе, чѣмъ что-либо иное, ускорили эту неудачу. Не слѣдовало печатать моихъ произведеній въ такомъ количествѣ, въ особенности потому, что вамъ была извѣстна вообще моя непопулярность и общій походъ противъ моихъ сочиненій, начавшійся послѣ выхода въ свѣтъ послѣдняго тома г. Муррея. Мой талантъ (если онъ у меня есть) не укладывается въ тѣ рамки сочинительства, которыя наиболѣе пригодны для читателей періодическихъ изданій. Вѣроятно, теперь вы и сами уже убѣдились въ этомъ. Вашъ журналъ, если онъ будетъ продолжаться (а я не вижу причины, почему бы ему не продолжаться), найдетъ гораздо болѣе полезныхъ помощниковъ, чѣмъ я, въ лицѣ прочихъ настоящихъ и будущихъ своихъ сотрудниковъ. Можетъ быть, вамъ слѣдовало бы также, по крайней мѣрѣ въ настоящее время, ограничить число экземпляровъ двумя тысячами и затѣмъ увеличивать его постепенно, если это окажется необходимымъ. Неудовольствіе направлено не столько противъ васъ, сколько противъ меня, и я долженъ сознаться, что мнѣ больше хотѣлось бы выступить противъ него въ одиночку и схватиться съ нимъ въ мѣрѣ моихъ силъ. Г. Муррей, отчасти изъ чувства обиды, ибо онъ смертенъ, какъ я его изданія, хотя онъ и книгопродавецъ, надѣлалъ больше шуму, чѣмъ вы ожидали, и я тоже; вы, навѣрное, увидите это изъ перваго же моего произведенія, которое будетъ издано отдѣльно, а также и изъ тѣхъ, которыя появятся въ "Либералѣ". Ему приходится имѣть дѣло съ духовенствомъ, правительствомъ и публикой; я не особенно забочусь о нихъ, когда я дѣйствую въ одиночку; но я вовсе не хочу портить дѣло другимъ. Я считаю это неопровержимымъ фактомъ, такъ какъ не припомню, чтобы противъ васъ и вашей семьи и друзей высказывалось когда-либо такое сильное неудовольствіе, какъ съ тѣхъ поръ, когда вашъ братъ, въ несчастью для него, вступилъ со мною въ литературныя отношенія. Впрочемъ, я не покину "Либерала", не обдумавъ этого зрѣло, хотя и убѣжденъ, что ради вашей пользы долженъ это сдѣлать. Время и правда, вѣроятно, устранятъ кто враждебное ко мнѣ отношеніе -- или по крайней мѣрѣ его послѣдствія, -- но до тѣхъ поръ вамъ приходится быть страдательнымъ лицомъ. Каждое мое новое произведеніе сопровождалось полною неудачею. Я этимъ не огорчаюсь, потому что литературныя занятія вошли въ мою привычку, а успѣхъ я вообще изданіе сочиненій въ свѣтъ имѣютъ для меня очень второстепенное значеніе: это -- не причины, а слѣдствія. Я слышалъ уже столько похвалъ я порицаній, что они перестали быть для меня новостью, и если продолжаю сочинять, то только по той же причинѣ, по какой продолжаю ѣздить верхомъ, читать, купаться или путешествовать: это -- привычка".
Такими грустными мыслями закончились эти два года сравнительно спокойной жизни, жизни съ любимой женщиной, жизни дѣятельной и продуктивной, и послѣ столькихъ и разнообразныхъ усилій на литературномъ поприщѣ, теперь уже упорныхъ и продуманныхъ, занимавшихъ почти все время, а не такъ, какъ прежде, появлявшихся вспышками среди разсѣянной свѣтской жизни и любовныхъ приключеній.
Не такой гостепріимной, какъ казалось, представлялась теперь и Италія. То, что гнало изъ Англіи, не давало покоя и тутъ. Все отсталое, косное, все старозавѣтное, что мѣшаетъ открыться широкому простору лучшаго строя общества, -- все это было противъ Байрона и здѣсь. И если не было здѣсь поводовъ обвинять его въ распутствѣ, то, какъ политическій дѣятель, какъ карбонарій, Байронъ былъ гонимъ теперь въ самомъ прямомъ и грубомъ смыслѣ слова. Эти обстоятельства заставляли невольно осмотрѣться, чтобы найти новый пріютъ для скитаній. Въ сущности Байрона изъ Италіи тянуло очень давно. Въ цѣломъ рядѣ писемъ Байронъ самымъ серьезнымъ образомъ говоритъ о своемъ желаніи эмигрировать въ Южную Америку, куда нибудь въ Венецуэллу. Мы видѣли, что онъ еще до развода графини Гвиччіоли хотѣлъ увезти ее и начать жить инкогнито, отбросивши и титулъ, и пріобрѣтенную своимъ геніемъ извѣстность. Въ августѣ 1822 года Байронъ писалъ Муру: "Я теперь, какъ и прежде, подумываю о Южной Америкѣ; но теперь я колеблюсь между ней и Греціей. Либо туда, либо сюда я уѣхалъ бы уже давнымъ-давно, если бы не моя связь съ графиней, потому что любовь по нашимъ временамъ мало совмѣстима со славой".
Рѣшеніе ѣхать въ Грецію было принято окончательно лишь въ іюнѣ 1823 года. 15-го числа этого мѣсяца Байронъ писалъ Трелони:
"Дорогой Трелони!
Вы вѣрно слышали, что я ѣду въ Грецію. Почему вы не пріѣзжаете ко мнѣ? Мнѣ нужна ваша помощь, и я ужасно хочу видѣть васъ. Пожалуйста, пріѣзжайте, потому что теперь я окончательно рѣшилъ ѣхать въ Грецію; это единственное мѣсто, гдѣ я когда-либо былъ доволенъ. Я говорю совершенно серьезно и не писалъ раньше потому, что я могъ бы заставить васъ проѣхаться даромъ; всѣ они говорятъ, что я могу принести пользу въ Греціи. Я самъ не знаю еще -- какъ, и они не знаютъ; но во всякомъ случаѣ поѣдемте".
Въ Грецію тянула и жажда славы, и дѣло свободы, и обстоятельства, и юношескія воспоминанія, и самая непосѣдливость прирожденнаго скитальца. Уже 25 іюля снаряженный Байрономъ корабль, "Геркулесъ", унесъ его навсегда отъ береговъ Италіи въ это послѣднее приключеніе его жизни.