Партія къ первому поѣзду составилась человѣкъ въ двѣсти. Я не знаю, что бы мы стали дѣлать безъ помощи нашего консульства. Оно распорядилось относительно извозчиковъ для багажа, а это при отправкѣ вразъ двухсотъ человѣкъ -- одолженіе не малое. Сами рѣшили идти пѣшкомъ, такъ какъ отъ пристани до вокзала было въ сущности близко.
Извозчики были всѣ греки. Ну и извозчики! Лошаденки какъ мыши и къ тому же драныя, замореныя, еле двигаютъ ногами. Вмѣсто телѣгъ дроги, на которыхъ еще большіе чемоданы можно было поставить, а мелочь -- никакъ. Все же уложились, пудовъ по семи на подводу,-- больше грекъ не бралъ: тяжело.
Частъ публики пошла напрямки, а часть должна была идти за подводами, присмотрѣть. Я попалъ въ доглядатаи. Мнѣ же пришлось поэтому платить за подводу: грекъ не хотѣлъ двигаться съ мѣста, не получивъ свои два съ половиной франка авансомъ. Къ несчастью, со мной не было греческой мелочи, а ни итальянской, ни сербской грекъ не бралъ. Моталъ головой, бормоталъ что-то, и въ этомъ бормотаньѣ я отчетливо улавливалъ русское "нэтъ" и французское "д'аржанъ".
Нечего дѣлать, пришлось вынуть завѣтные десять греческихъ франковъ, которые береглись, по совѣту серба, на билетъ, и отдать.
-- На! -- проговорилъ я съ достоинствомъ,-- сдачи!
Грекъ схватилъ монету, и мгновенно,-- не успѣлъ я замѣтить, какъ,-- она исчезла въ его рваныхъ штанахъ съ ширинкой до полу.
-- Сдачи? -- повторилъ я настойчиво.
Грекъ смотрѣлъ на меня снизу вверхъ большими, черными. будто выточенными изъ антрацита, глазами и молчалъ.
-- Сдачи! Пети монэ! -- крикнулъ я во всю силу легкихъ,
Грекъ все такъ же стоялъ и такъ же смотрѣлъ. Насъ окружила толпа такихъ же рваныхъ, не латаныхъ грековъ съ такими же блестящими черными глазами, какъ у моего грека, и съ такими же не вѣсть зачѣмъ подметающими землю ширинками въ общемъ узкихъ штановъ. Они равнодушно и молча курили свои трубки съ невыносимо крѣпкимъ табакомъ, выжидая, чѣмъ все это кончится.
Я началъ теряться. "Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ не понимаютъ",-- думалось при видѣ того поразительнаго невиннѣйшаго спокойствія, съ которымъ греки выжидали конца всей исторіи. Но память, особенно почему-то острая при возбужденіи, неутомимо подсказывала и всѣ предупрежденія знакомаго серба, и разсказы корабельныхъ матросовъ о томъ, какъ ни одно русское судно не обходится въ Греціи безъ скандала, какъ въ Пиреѣ то и дѣло происходятъ драки матросовъ съ греками, и какъ греки такой продувной народъ, что безъ драки съ ними нельзя...
Не знаю, что было бы, если бъ грекъ выдержалъ свою роль до конца. Но онъ этого не сдѣлалъ. Замѣтилъ ли мою растерянность, или по другимъ соображеніямъ -- не знаю -- онъ сталъ пятиться, пятиться и вдругъ юркнулъ за спину другого грека. Еще моментъ, и я потерялъ бы его, а вмѣстѣ съ нимъ и возможность достать желѣзнодорожный билетъ. Съ кого спросить? Всѣ греки въ толпѣ одинаковы!
Растерянность моя мигомъ прошла. Преодолѣвъ брезгливость, я схватилъ бѣглеца за фалду коротенькой безрукавки. Грекъ упалъ на землю, застылъ.
-- Сдачи, чортъ! -- крикнулъ я, выпрямляясь.
Грекъ поползъ, извиваясь, въ толпу ширинокъ. Я наступилъ ногой ему на ширинку. Грекъ пересталъ ползти, но сталъ вырываться, какъ ужъ изъ-подъ палки.
-- Сдачи!
Признавъ себя побѣжденнымъ, грекъ опять-таки поразительно быстрымъ и ловкимъ движеніемъ вытащилъ изъ глубины ширинки кошелекъ, раскрылъ его и протянулъ мнѣ. Въ кошелькѣ была мѣдная мелочь, и я отказался до него дотронуться. Тогда онъ открылъ другую половину съ серебромъ и самъ уже отсчиталъ семь съ половиной франковъ.
Я взялъ деньги, и мы мирно поѣхали на вокзалъ.
Вокзалъ маленькій, грязный, тѣсный. Насъ продержали въ немъ часа два, визируя зачѣмъ-то паспорта. Наконецъ, запаслись билетами, и билетами только до сербской границы, часа на два пути. Усѣлись въ вагоны, а вагоны хуже старыхъ французскихъ: ни сѣсть, ни лечь, ни повернуться... Въ довершеніе всѣхъ неудобствъ, кто-то пустилъ слухъ, что провизіей надо запастись на двое сутокъ. До самаго Ниша не будетъ буфетовъ, и не достанешь ни хлѣба, ни воды.
И безъ того отягченные багажемъ пассажиры бросились запасаться всѣмъ, чѣмъ только можно было запастись около станціи. Накупили хлѣба, арбузовъ, винограда, вина и воды.
Наконецъ, поѣздъ загромыхалъ по стыкамъ, и Салоники сразу пропали. Мы въѣхали въ долину какой-то мутной, искрасна желтой рѣки съ плоскими пустыми берегами; такъ и пошли вдоль нея.
Мѣстность была до того безотрадна, пуста и уныла, что страннымъ казалось сосѣдство съ ней Средиземнаго моря, сѣдыхъ оливковыхъ рощъ, кипарисовъ и пальмъ.
Ближе къ рѣкѣ еще зеленѣло, а дальше сѣро-желтое, сожженное солнцемъ и вѣтрами поле до самаго горизонта, до самыхъ далекихъ серебристо туманныхъ горъ, верстъ на пятьдесятъ, а можетъ быть, и на сто. Ни пахоты, ни даже жнивья -- ничего. Нѣтъ и деревень. Мѣстами лишь глазъ замѣчаетъ былую, сравненную теперь съ землей, глинобитную постройку и обросшій сорными травами слѣдъ былой дороги, оросительной канавы, или какого-то другого сооруженія.
Изъ живыхъ существъ попадаются только фигуры турокъ ли, или похожихъ на турокъ людей въ красныхъ лохмотьяхъ, верхомъ на маленькихъ осликахъ. Осликъ крошечный, съ козу, а человѣкъ несоразмѣрно большой, длинный, прямой. Ѣдетъ, и кажется -- ноги волочатся по землѣ.
Замѣтишь иной разъ пастуха. Стоитъ недвижно, какъ столбъ среди поля, не шелохнется. По тому только и догадаешься, что пастухъ это, а не межевой знакъ,-- опирается на палку, и вокругъ стадо овецъ, дружно движущихъ упрямыми головами.
Такова Македонія, изъ-за которой такъ много пролито крови, и прольется, можетъ быть, еще больше того.
Около станцій, или скорѣе не станцій, а мизерныхъ, одинокихъ средь пустыннаго поля, полустаночковъ видна кое-какая культура. Очевидно, здѣсь живетъ европеецъ: густо-зеленый апельсиновый садикъ съ поливомъ, буйно растущій молодой виноградникъ, цвѣтничекъ въ палисадникѣ, бобы по жердямъ, тополи... Все это показываетъ, что культура здѣсь возможна и, вѣроятно, выгодна.