На первой же остановкѣ послѣ Софіи намъ пришлось начинать съ того, чѣмъ кончили тамъ, т. е. ругать жандармовъ турками. Были ли люди эти нарочно для насъ разставлены въ такомъ большомъ количествѣ по станціямъ, или ихъ всегда тамъ много,-- не знаю. Только на каждой остановкѣ они окружали поѣздъ и строго, какъ добросовѣстныя собаки, слѣдили за каждымъ нашимъ движеніемъ. Мы оставались безъ чаю, безъ хлѣба, безо всего. Не было возможности покинуть площадку вагона. Нельзя было даже сбѣгать къ колодцу умыться.
-- Турки! турки! турки! -- кричали мы на жандармовъ и радовались, какъ малыя дѣти, когда замѣчали на суровыхъ лицахъ проблески смущенья.
Смущались только старые. Молодые, напротивъ, кидали въ нашу сторону свои замѣчанія, повидимому, тоже обидныя. Но мы такъ раздражены были насиліемъ и голодомъ, что возмущались больше видомъ этихъ господъ, чѣмъ ихъ замѣчаніями.
Поѣздъ шелъ балканскими горами по узкимъ, темнымъ ущельямъ, въ виду вывѣтренныхъ, осыпающихся гранитныхъ глыбъ и голыхъ, или мохнатыхъ отъ моха и зарослей утесовъ, подъ темными сводами сложенныхъ правильными косыми грудами каменныхъ наслоеній и буковыхъ рощъ... Вокругъ цвѣла, засыпая, блѣдными и яркими красками осень. Любоваться бы, а мы голодны, злы, раздражены, ищемъ, на комъ намъ сорвать свое зло.
Трудно сказать, чѣмъ бы все кончилось, если бъ судьба не пожалѣла насъ. Пришло на помощь болгарское простонародье. Сначала вагонные проводники стали приносить украдкой кипятокъ, воду, какія-то лепешки. Потомъ, когда крупный желѣзнодорожникъ съ кокардой исчезъ куда-то, занялись этимъ и кондуктора.
И, наконецъ, около полудня, въ серединѣ Болгаріи, куда, видимо, вліянія изъ Софіи доходятъ не съ такой спѣшностью, народъ не слушалъ жандармовъ, прорывался къ нашимъ вагонамъ со снѣдью, газетами и даже національнымъ напиткомъ бузой. Отношенія наши съ населеніемъ налаживались тѣмъ лучше. чѣмъ дальше отъѣзжали мы отъ столицы. Въ Плевнѣ, напримѣръ, намъ удалось почти что пообѣдать. Цѣпь жандармовъ только косо поглядывала, когда мы шумной, голодной толпой навалили на скромные запасы станціоннаго буфета и все уничтожили.
Можетъ быть, впрочемъ, болгарскимъ жандармамъ и то невмоготу стало обижать насъ въ Плевнѣ. Вѣдь городъ стоитъ на грудѣ русскихъ костей, окрестности его политы русской кровью, и тогда эта кровь возопіяла бы къ небу, прося отмщенія.
Острое и вмѣстѣ съ тѣмъ жуткое любопытство родитъ въ груди это историческое мѣсто, этотъ "Плевенъ", какъ зовутъ его болгары. Читая описаніе знаменитой осады Мухтара-паши, "лихихъ" атакъ бѣлаго генерала, я представлялъ себѣ мѣстность совсѣмъ не такою, какова она въ самомъ дѣлѣ. Моему воображенію рисовалась высокая, обрывистая гора, неприступная, недосягаемая. На верхушкѣ горы крѣпость-твердыня. Въ дѣйствительности, передъ взоромъ бѣжало просторное голое поле, увалистое, волнистое, какъ тысячи самыхъ обыкновенныхъ русскихъ полей. Въ срединѣ поля широкая ложбина, по ней, изгибаясь, поблескиваетъ маленькая рѣчка. Въ одномъ мѣстѣ берегъ рѣчки, какъ бываетъ опять-таки въ тысячѣ случаевъ, круто вздымается, образуя яръ. Надъ этимъ-то яромъ и стоитъ памятникъ, это мѣсто, очевидно, и есть центръ знаменитыхъ боевъ, "пупъ" Болгарской свободы...
На сытый желудокъ веселѣе было наблюдать бѣгущую мимо болгарскую жизнь. A жизнь эта, по виду, сытѣе и богаче сербской. Среди такого же, какъ и тамъ, обилія кукурузныхъ полей мелькаютъ деревни съ желѣзными крышами, кирпичными домиками, обширными, хозяйственными дворами. Много шоссейныхъ дорогъ. И при каждой, почти, станціи навалены груды сахарной свекловицы, которую сотни рабочихъ, по большей части женщинъ, грузятъ въ вагоны, а мѣстами, гдѣ дымитъ по близости высокая труба,-- выгружаютъ.
Демократическая часть нашего поѣзда, теперь ужъ безъ всякихъ споровъ признавшая всѣ преимущества третьяго класса передъ первымъ и вторымъ, вела шумную агитацію изъ оконъ вагоновъ. Завидятъ группу болгаръ и болгарокъ, кричатъ:
-- Гей, братики! братушки!
Тѣ оставляютъ работу, опираются на лопаты и скребки, смотрятъ на поѣздъ съ лѣнивымъ любопытствомъ, ждутъ, что будетъ дальше.
-- Братики! гей, братики! Оглохли что-ли?
-- Эгей! -- откликается наконецъ кто-нибудь посмѣлѣе, а можетъ быть, и попонятливѣй.
-- Повѣсьте вашего царя Фердинанда на голой осинѣ!
Дѣвки, очевидно, ничего не понимаютъ, смѣются. Мужики стоятъ, какъ каменные, молчатъ.
Въ поѣздѣ дружный продолжительный хохотъ.
Вообще имя Фердинанда треплется среди пассажировъ поѣзда безпрестанно. Тѣ немногіе болгары, которые ѣхали вмѣстѣ съ нами, а также низшій кондукторскій составъ поѣзда очень охотно ругали его и ставили виновникомъ всѣхъ бѣдъ и напастей, особенно послѣдней неудачной войны, слѣды которой чувствовались остро. Изъ четырехъ кондукторовъ поѣзда трое состояли подъ судомъ. Обвинялись вмѣстѣ съ полными составами своихъ полковъ въ томъ, что побросали передъ сербами ружья и ушли въ плѣнъ безъ выстрѣла. Они увѣряли, что такихъ подсудимыхъ, какъ они, въ Болгаріи не одинъ десятокъ тысячъ человѣкъ. Всѣхъ осудить не посмѣютъ.
И правда, какъ оказалось потомъ,-- не посмѣли.