Проѣхали черезъ тѣ два моста, о которыхъ тревожно говорилъ знакомый сербъ въ Салоникахъ. Мосты дѣйствительно были не изъ пріятныхъ. Въ этомъ мѣстѣ дорога уже извивалась по торнымъ ущельямъ. Мосты были перекинуты черезъ бурливую горную рѣчку и проносились высоко-высоко надъ ея шершистымъ, каменистымъ русломъ. Когда-то они построены были прочно: изъ громадныхъ, спаянныхъ цементомъ, гранитныхъ глыбъ и стали. Но ихъ взрывали, можетъ быть, не пять и не шесть разъ, а больше. Въ гранитѣ замѣтны были слѣды закопченыхъ трещинъ, желѣзныя скрѣпы во многихъ мѣстахъ были вывернуты изъ гнѣздъ, закручены, поломаны, кругомъ валялись обломки и обглодки массивнаго сооруженія, котораго въ мирномъ краѣ хватило бы на тысячи лѣтъ.
Къ нашему счастью, проѣхать по обоимъ мостамъ было еще можно, и мы проѣхали. При этомъ поѣздъ двигался по нимъ, какъ слѣпой въ незнакомомъ мѣстѣ, ощупью. И особенно жутко было въ срединѣ, надъ самой пучиной. Тамъ по развалинамъ мостовыхъ быковъ дерзко прилажены были кое-какіе жалкіе горбыли, и на горбыляхъ положены рельсы. Они безпощадно гнулись подъ тяжестью вагоновъ, трещали, готовясь каждую секунду рухнуть и потащить насъ за собой.
И все же мы проѣхали. Но когда по другой конецъ оставленнаго поѣздомъ моста я встрѣтился глазами съ сербскимъ мужикомъ въ домотканномъ короткомъ полукафтанѣ; въ лаптяхъ и съ ружьемъ на плечѣ, то въ большихъ и внимательныхъ карихъ глазахъ ясно прочиталъ удивленіе, которое, казалось, говорило:
-- Вотъ-то счастливчики! Проѣхали и ногъ не замочили!
И дѣйствительно, на другой же день въ Нишѣ до насъ дошелъ слухъ, что сербскіе вооруженные мужики не доглядѣли: одинъ изъ мостовъ еще разъ взорванъ. Взорванъ, вѣроятно, бунтовавшими неизвѣстно противъ кого албанцами.
До самаго Ускюба мы ѣхали все тѣмъ же безлюдьемъ, все той же пустыней. Только не степь окружала насъ, а невысокія, полуголыя, страшно обрывистыя и скалистыя горы. На горахъ даже пастуховъ не было видно. И странно, несмотря на полное безлюдье, не видно было по горамъ и дикаго, нетронутаго строевого лѣса. Повсюду кустарникъ, низкія, словно опустошенныя кѣмъ, заросли.
Ускюбъ подвернулся, какъ оазисъ въ пустынѣ. Поѣздъ шелъ по глубокому ущелью, къ вечеру совсѣмъ темному. Вдругъ по горамъ, направо и налѣво замелькали бѣленькія мазаныя хатки. Одна надъ другой, другая надъ третьей, отъ дороги до самаго гребня горы. Побѣжали въ гору террасками. Всѣ освѣщены заходящимъ солнцемъ, всѣ розовѣютъ, загораются полымемъ оконца, блекнутъ и снова искрятся. Каждая хатка съ терраской, съ балкономъ, На балконахъ люди въ красномъ, больше женщины. Наше появленіе внесло въ ихъ среду движеніе. Онѣ перевѣшиваются черезъ балконы, смотрятъ пристально и жадно въ нашу сторону, словно стараются разгадать среди насъ близкихъ людей, говорятъ что-то непонятнымъ для насъ крикливымъ говоромъ. Машутъ руками, привѣтствуютъ насъ. Можетъ быть, онѣ имѣютъ въ виду и не насъ вовсе, а свою мечту, но мы охотно принимаемъ все на свой счетъ и тоже машемъ имъ, кричимъ, кому что придетъ въ голову.
Совсѣмъ близко отъ моего окна бѣжитъ турчанка въ красномъ. Бѣжитъ она въ гору, легко перегибается вправо и влѣво упругимъ стройнымъ тѣломъ, смѣло и плавно поддаетъ бѣгу локтями, широко и вольно взмахиваетъ шальварами... какъ птица летитъ. У насъ женщины такъ не бѣгаютъ. Завернула за уголъ, пропала. Остался на сердцѣ слѣдъ чего-то раньше времени оборвавшагося, словно не удалось дослушать до конца сказку, дочитать упоительную романическую исторію.
За поѣздомъ бѣжали мальчишки. Кричали, падали, снова бѣжали, отставали и награждали другъ друга тумаками. Мальчишки, какъ вездѣ, во всемъ мірѣ: непослушные, дерзкіе, каверзные.
Я видѣлъ, какъ и здѣсь нашлепываютъ ихъ ладонями по извѣстному мѣсту, и какъ кричатъ они отъ обиды злымъ голосомъ, кусаются. Мальчишки всегда кусаются, когда злы.
Эти мальчишки принесли на станцію удивительные кувшины изъ красной пористой глины. Сдѣланы кувшины въ видѣ греческой амфоры и такъ художественно, съ такими изящными украшеніями, что наши дамы вмигъ раскупили ихъ, чтобъ повезти домой на память о Македоніи. Благо, дешево продавались,-- по двадцати копѣекъ за кувшинъ. Должно быть, искусство дѣлать ихъ привилось здѣсь съ поры Александра Македонскаго, и привили его сами древніе греки. Я тоже купилъ на память кувшинъ. Въ немъ была холодная ключевая вода замѣчательнаго вкуса, и украшенъ онъ розой.