Въ воскресенье я хотѣлъ прочитать на площади книжечку о холерѣ. Чтобы народъ собрался, надо было объявитъ объ этомъ въ церкви за службой. Въ субботу вечеромъ пошелъ за этимъ къ батюшкѣ.
Съ тѣхъ поръ, какъ началась въ приходѣ холера, батюшку трудно было застать: не то онъ прятался, не то уѣзжалъ куда. Только въ субботу и можно было съ нимъ увидаться. Дорогой сошлись мы съ Ванюгой, который тоже шелъ къ попу.
-- Ну вотъ, вмѣстѣ и налягемъ на него!-- сказалъ Ванюга, когда узналъ, зачѣмъ иду я,-- у меня тоже дѣльце вродѣ твоего: хочу благословиться, да иконы ночью поднять... надо!
Ванюга былъ мѣстный "Дядя Власъ". Онъ пѣлъ и читалъ на клиросѣ, его трудами блестѣли на церкви новые зеркальные кресты въ золоченыхъ ободкахъ и самая гордость прихожанъ,-- большой праздничный колоколъ, въ значительной мѣрѣ сооруженъ былъ на собранные имъ мѣдяки.
Я зналъ, что попъ сердится за телеграмму объ отводѣ особаго кладбища въ Новомъ, и не ждалъ ласковой встрѣчи. Компанія Ванюги была мнѣ на руку.
Батюшка вышель къ намъ на крылечко.
-- Ну, что скажешь, баламутъ?-- обратился ко мнѣ.
Я разсказалъ, что было мнѣ надо.
-- О-о! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! И не проси. Не дамъ благословенья!
-- Но вы же сами знаете, батюшка, какія басни говорятъ о холерѣ...
-- Отъ этихъ басенъ я худого не вижу, а ты со своей прытью у меня половину прихода отъ храма отбилъ. Изъ Новой теперь никто въ церковь не можетъ идти... Нѣтъ, и не проси и не настаивай, хуже будетъ!
-- Очень жаль, батюшка, придется видно и въ этомъ дѣлѣ безъ васъ обойтись...
-- Да, обойдись ужъ! А то прытокъ ты на телеграммы. Нѣтъ зайти, посовѣтоваться... Теперь и ѣздить мнѣ туда на своихъ лошадяхъ? Ты думалъ, на отца духовнаго и холеры нѣтъ?
Началъ было и Ванюгѣ отказывать:
-- Смущаютъ меня всѣ эти затѣи... весьма тревожатъ и не радуютъ. Слова нѣтъ: похвально въ дни испытаній обращеніе въ Богу, да опасны могутъ быть народныя скопища... Завтра помолимся въ храмѣ и достаточно. Господь услышитъ...
-- Нѣтъ ужъ, батюшка, оставьте сумлѣнья!-- уперся Ванюга,-- народу весьма желательно помолиться... И мы васъ не утрудимъ.
За Ванюгой было народное желаніе, потому ему уступили. Моя просьба осталась при мнѣ. Впрочемъ, на обратномъ пути Ванюга пообѣщалъ самъ отъ себя объявить о моемъ желаніи прочитать киижечку. И на этомъ мы распрощались.
Поздно вечеромъ, когда смерклось и вызвѣздило, надъ селомъ пронесся низкій ударъ большого колокола. Одинъ только ударъ. Размашисто, густо и какъ-то по особому тревожно, съ понятной только для страстной пятницы скорбью, проползъ онъ надъ всѣми закоулками и курмышами, будя рано засыпающій по лѣтамъ народъ.
Село ожило. Замелькали вездѣ торопливыя тихія тѣни. У церковной ограды скучилась еле примѣтная издали безгласная толпа. Затеплилась пловучимь краснымъ огонькомъ восковая свѣча, колыхнулись хоругви, и высокій чистый теноръ Ванюги запѣлъ съ заражающимъ чувствомъ:
-- Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, развѣ Тебѣ, Владычице!..
-- Ты намъ помози!-- ухнула масса. И стало какъ будто свѣтлѣе. Заколыхались, пошли вдоль села съ тихимъ рыдающимъ пѣніемъ и глухимъ скребущимъ сердце шуршаніемъ ногъ.
Въ городѣ весной тоже молились. Я видѣлъ, какъ народъ, наполняя церкви до духоты и давки, тосковалъ въ смертельномъ страхѣ, искалъ слова обращенія къ Богу, болѣе близкія страдающей душѣ, чѣмъ написанныя въ книгахъ. Вмѣстѣ со всѣми я чувствовалъ тогда, что словъ такихъ нѣтъ, что только по необходимости народъ прислушивается къ мощнымъ и грубымъ возгласамъ дьяконовъ, не удовлетворяясь ими. Видѣлъ я тамъ же, какъ люди хватались, словно за пловучую пѣну при кораблекрушеніи, за новыя случайныя молитвы, не то хлыстовскія, не то баптистскія. Слышалъ умиленное, стройное до послѣдней тонкости, пѣніе дорого стоющихъ пѣвчихъ. Слышалъ томные съ дѣланной, а можетъ быть и съ настоящей, печалью причитанія архіереевъ. Чувствовалъ всю полноту народной скорби...
Все это было не то, что я видѣлъ, а главное чувствовалъ теперь. Здѣсь нѣтъ съ народомъ священника, нѣтъ дьяконовъ и по чину положенныхъ молитвъ. Здѣсь -- одно глубокое, всѣхъ связавшее чувство. И какъ это ни странно,-- чувство радостное. Вверху всего носился тонкій съ зовущей дрожью голосъ Ванюги:
-- Радуйся, Дѣво! Радуйся-а!
Я стоялъ и двигался среди другихъ, такъ же умиленный, какъ и всѣ, и радовался. Чему радовался? Томной ли тьмѣ лѣтней ночи, торжественной тишинѣ звѣзднаго неба, или вдругъ, ни вѣсть съ чего родившейся любви ко всему живому?
Все равно было, какія слова читаетъ Ванюга. Важны и радостны были не слова, а самый голосъ и всѣ другіе голоса вокругъ. Они жили, дышали любовью и ласкали мой слухъ, какъ самая нѣжная колыбельная пѣсня, пѣсня любящей матери. Если бы, вмѣсто слова "радуйся" стали пѣть: "печалься! печалься"! или: "гнѣвайся! гнѣвайся"!-- все равно, я бы радовался.
Я радовался тому, что рядомъ со мной, плечомъ къ плечу стоитъ Сережка Маркеловъ, у котораго сипатый голосъ и,-- говорятъ,-- французская болѣзнь заразительная, неизлечимая... Мнѣ хочется поцѣловать его, какъ хочется не трогать гнусаваго комара, который подудѣвъ надъ самымъ ухомъ, сѣлъ на високъ и тянетъ мою кровь съ острой зудящей болью.
Пусть его тянетъ! Еще, еще... Я жалѣю тебя!
Всѣ плакали, не стыдясь своихъ слезъ, не склоняя головъ къ груди. Шли, плотно и твердо ступая лаптями по дорожной пыли. Пѣли. Не знали молитвъ, пѣли то, что знали:
-- Гора Аѳонъ, гора святая, я не видалъ твоихъ чудесъ...
-- Въ пустынѣ старецъ жилъ прекрасный...
Не все ли равно, что пѣть.
Ходили такъ до вторыхъ пѣтуховъ, и когда опять направились къ церкви, чтобъ поставить иконы на мѣсто, на востокѣ зардѣлись бѣлыя съ розовымъ полосы, посвѣтлѣло, наши утомленныя лица осунулись, позеленѣли. Только въ глазахъ игралъ и прыгалъ огнево-небесный радостный блескъ.
Воскресенье на утро было похоже скорѣе на Троицу, чѣмъ на скучный праздникъ рабочей поры. Съ покосами убрались, рожь не зажинали, и народъ былъ дома, праздновалъ. За обѣдней церковь была полна, и батюшка сказалъ проповѣдь, въ которой холеру назвалъ Божьимъ попущеніемъ за наши грѣхи, и просилъ не поддаваться "нѣкоторымъ, обуяннымъ гордыней молодымъ людямъ, которые въ ослѣпленіи своемъ хотятъ ее побороть"... Это былъ камень въ мой огородъ.
Послѣ обѣдни народъ все же собрался около пожарнаго сарая, и я, взобравшись на бочку съ водой, прочиталъ ему книжку. Трудно припомнить сейчасъ, какое вліяніе оказало это чтеніе, но одинъ несомнѣнный слѣдъ отъ него остался: многіе стали пить вмѣсто сырой воды кипяченую съ чаемъ, или просто съ богородской травой.
Вечеромъ Ванюга опять поднялъ иконы, опять ходили по селу съ пѣніемъ молитвъ и духовныхъ пѣсней. Читали акафистъ. Такъ какъ кромѣ Ванюги другихъ чтецовъ не было, а онъ уставалъ, то я тоже принялъ участіе въ чтеніи. Мы чередовались.
Чтеніе акафиста насъ съ Ванюгой такъ сблизило, что ночью послѣ всего, когда иконы были поставлены на мѣсто, мы ни пошли вслѣдъ за другими по домамъ. Разговорившись, прошли за гумна на выгонъ. Ванюга говорилъ, я слушалъ:
-- Э-эхъ, Василичъ!-- открывалъ онъ свою душу,-- мы съ твоимъ тятяшей, молоды были, одну думу думали, вмѣстѣ учились потайно грамотѣ... И росло въ насъ эдакое-такое, что и сказать нельзя! Ровно какъ свѣчки теплились передъ престоломъ Божьимъ... А теперь что? Одинъ я остался, и нѣтъ у меня друзьевъ душевныхъ. Только вотъ стоскуюсь когда, не въ моготу станетъ мнѣ, пойду, встану на крылосѣ и во весь голосъ: "Подъ твою милость"!-- отлягетъ малость... А псаломщикъ сейчасъ: "Зачѣмъ ты, Ванюга, такъ грубо? Ты тону дождись". А онъ, тонъ-то, вотъ у меня гдѣ! Въ сердцѣ... "Грубо"... Скажетъ тоже...
Ночь стояла сонная съ густой тягучей темью и до того тихая, что голосъ дергача изъ дальняго болота казался рядомъ.
Мы присѣли на ярусѣ кривыхъ, плохо оскобленныхъ чернолѣсовыхъ бревенъ. Рядомъ былъ недодѣланный срубъ съ узкими, какъ татарскіе глазки, оконцами, и въ одно изъ оконецъ глядѣлась красноватая, будто ползущая куда-то, звѣздочка. Впереди за чернымъ, совсѣмъ чернымъ, выгономъ стлалось болѣе свѣтлое ржаное поле. Чудилось, какъ оно ширится, ширится и убѣгаетъ за крутецъ, туда, гдѣ высится Суркомаръ и чернѣетъ Воровской страшный лѣсъ, котораго я такъ боялся въ дѣтствѣ.
Было и жутко, и пріятно, клонила дремота. А Ванюга разсказывалъ тоскующимъ тономъ, какъ онъ мечтаетъ всю жизнь встрѣтиться съ такимь образованнымъ человѣкомъ, который зналъ бы все, о чемъ ни спросишь, и былъ бы свой брать мужикъ, и не гнушался бы лаптей, и понялъ бы всю глубину тоскующей крестьянской души, которая отдыхаетъ въ работѣ, а въ бездѣльи мучается. Долго печаловался Ванюга. Я слушалъ, слушалъ и дремалъ. А онъ, должно быть, рѣшилъ уже, что долго жданный образованный человѣкъ нашелся, сидить рядомъ съ нимъ. Вдругъ заговорилъ со мной на "вы" и не прежними мужицкими словами, а другими, которыми надлежитъ говорить съ образованнымъ человѣкомъ:
-- Какъ вы относитесь къ этому, напримѣръ?
-- Къ чему?
-- Вотъ... ну вродѣ: бабы село опахиваютъ...
-- Какъ это село опахиваютъ?
-- Такъ. Очень даже понятно и естественно: отъ холеры тоже! Какъ это на вашъ взглядъ? То есть, какъ вы находите?
Я не зналъ совсѣмъ, что село опахиваютъ отъ холеры.
-- Да неужели же, дескать, эта самая, съ позволенья сказать, волшебница Авдотья ни разу васъ не предувѣдомила? И даже не сообщила ни разу?
-- Бабушка Авдотья?
-- Разумѣется она! Всю эту линію она ведетъ. Да вотъ, не желаете-ль взглянуть? Надо полагать, сей ночью онѣ выѣхали... И мы поднялись съ яруса, пошли крадучись къ тому мѣсту, гдѣ по разсчету Ванюги должны были пахать бабы.
Присѣли въ тѣни крайней половни, стали ждать. Вскорѣ появилась на недалекомъ темномъ горизонтѣ толпа бѣлыхъ привидѣній. Было ихъ около дюжины. Всѣ въ бѣлыхъ рубахахъ до пятъ, всѣ съ распущенными косами. Везли обыкновенную соху-винтовку такъ, какъ мужики возятъ ее на пашню и съ пашни: на волокушахъ, сошниками кверху и впередъ. Сзади, еле поспѣвая за всѣми и путаясь въ черезчуръ долгой рубахѣ, шла, торопилась старуха Авдотья.
-- Главное, не обнаружьте себя чѣмъ ни на есть,-- шепталъ, предупреждая, Ванюга,-- иначе не причемъ возвратятся... Она, эта самая Авдотья, твердо знаетъ примѣту...
Мы притаились, почти не дышали. Привидѣнья прошли совсѣмъ около, обдавая насъ пылью и запахомъ пота. Онѣ неслышно ступали босыми ногами по пыли дороги и видимо захвачены были важностью и строгостью того большого, на ихъ взглядъ, дѣла, которое собирались начать. Соха колыхалась, шуршала, обработанные концы сошниковъ поблескивали, какъ фосфорныя спички во тьмѣ, чуть-чуть дрожала палица. Многихъ изъ привидѣній я успѣлъ разглядѣть и узнать.
-- Бабъ здѣсь, собственно говоря, не имѣется...-- шепнулъ Ванюга,-- всѣ дѣвки... и старуха. Вчерашняго дня здѣсь прекратили пахоту, пойдутъ теперь дальше.
И дѣйствительно толпа привидѣній остановилась, стала къ востоку лицомъ, перевернули соху сошниками въ землю, старуха взялась за ручки, пошли.
Шли быстро, молча, таинственно. Слышно было тяжелое дыханіе, и чудились струйки пахучаго женскаго пота. Соха скрипѣла, подрагивала, еле брала твердый, никогда не паханный дернъ.
Мы съ Ванюгой пошли домой.
-- Я полагаю, что больше ничего, какъ невѣжественные предразсудки?-- спросилъ испытующе Ванюга и самъ же отвѣтилъ:-- Суевѣрія жалкія и больше ничего...
На другой день утромъ я нарочно пошелъ на выгонъ. Легкая извилистая борозда, мѣстами углубляясь, мѣстами обрываясь, тонкой черной лентой опоясала село. Она должна охранить насъ отъ холеры.
-- Кто знаетъ,-- думалось мнѣ,-- можетъ быть это и суевѣрія жалкія, а можетъ быть частица того великаго духа жизни, которая на ряду съ ночными моленіями, съ чтеніемъ книжки у пожарнаго сарая и съ вѣрой въ чистую воду для питья крѣпитъ въ человѣкѣ силу борьбы, родитъ вѣру въ свое благополучье.