Опять опустѣло село и теперь уже наглухо. Жнитво -- самое горячее время въ поляхъ. Цѣлую недѣлю отъ воскресенья до воскресенья народъ не ночуетъ дома. Боятся: вдругъ налетитъ ураганъ и вымолотитъ все зерно до послѣдняго, или градъ на послѣдахъ ударитъ. Нынче день годъ кормитъ. Жнутъ, не разгибая спины, мужики, бабы, подростки со стариками. Ребятишки, тѣ вертятся около становища, грудныхъ караулятъ, зыбки качаютъ. Утромъ жнутъ по зарѣ, покудово росно и влажно. Позавтракаютъ, когда солнышко встанетъ въ дерево вышиной, опять жать, до обѣда. Самое жаркое время, нельзя жать,-- изъ горсти сыплется,-- тогда спать полягутъ. Угомонится малость солнышко,-- опять жать до ужина и послѣ ужина по вечерней зарѣ до самой полуночи.
Тѣ, кто пожнется съ своимъ, ѣдутъ на сторону жать испольное, съемное, или за деньги барину. Такъ идетъ время отъ самой Казанской до Ильина дня. Не знаешь совсѣмъ, кто на селѣ хворый, кто здоровый, есть холера, или нѣтъ ея.
Въ Новой за лѣто умерло человѣкъ шестьдесятъ, а потомъ затихать стало. Люди только болѣли холерой, но не умирали.
Однажды черезъ наше село проѣзжала фельдшерица. Не знаю, какъ и отъ кого узнала обо мнѣ, заѣхала. Поговорили обо всемъ, что у насъ было сдѣлано, и она настойчиво пригласила меня пріѣхать въ больницу поговорить съ докторомъ. Было это за восемнадцать верстъ, и я пошелъ пѣшкомъ. По дорогѣ теперь уже не было никакихъ карантиновъ: или куда хочешь, безпрепятственно. Замѣтно только болѣе зоркое приглядываніе къ прохожему человѣку со стороны мужиковъ. Какъ всегда, кланяются при встрѣчѣ, снимаютъ шапку, а острый подозрительный взглядъ исподлобья такъ и щупаетъ со всѣхъ сторонъ незнакомца, такъ и пытаетъ.
Докторъ оказался очень простымъ и ласковымъ человѣкомъ, но былъ такъ занятъ, что мнѣ удалось поговорить съ нимъ урывками десять-пятнадцать минутъ, не больше. Оставилъ ночевать меня, просилъ распорядиться ѣдой и чаемъ, самъ наскоро кончилъ пріемъ больныхъ, вскочилъ на тройку давно ожидавшихъ земскихъ, поскакалъ на сторону.
-- Кажный божій день такъ,-- разсказывалъ служитель, угощая меня докторскимъ чаемъ,-- вскочитъ съ зарей, не протретъ путемъ глазъ,-- скачетъ! Сказываютъ въ Троицкомъ теперь завелась: какъ косой коситъ, въ повалку...
Здѣсь за лѣто впервые я просмотрѣлъ газеты, узналъ объ ужасахъ, какіе были во всемъ Поволжьи. Въ Х-скѣ толпа убила доктора, въ С-въ разгромила холерные бараки и полицію, въ другихъ городахъ тоже бунтовали. И вездѣ умиралъ народъ сотнями въ день.
Изъ земской аптечки выдали мнѣ порошокъ сулемы для приготовленія обеззараживающей жидкости, пузырекъ мятныхъ капель отъ рвоты и другихъ какихъ-то безобидныхъ капель "отъ живота".
-- Все это не дѣйствительно противъ холеры,-- говорилъ фельдшеръ, снабжавшій меня лекарствами,-- но успокаиваетъ... Вѣдь у насъ какъ? Коли боленъ человѣкъ, обязательно лекарство давай, иначе не понимаютъ...
Обогатили меня еще книжками, правилами для санитаровъ, и я вернулся домой съ гордымъ чувствомъ признаннаго борца съ тяжелой бѣдой.
Дома съ первыхъ же дней пришлось невольно выступить въ такой роли, какой я не ждалъ и не думалъ брать на себя. Выданныя изъ больницы лекарства предполагалось тратить только въ случаѣ несомнѣнной холеры. Буде кто захвораетъ съ явными признаками, я долженъ былъ тотчасъ залить сулемнымъ растворомъ всѣ зараженныя мѣста, дать для успокоенія больного капель и гнать скорѣе за докторомъ. Этимъ кончалась моя обязанность.
Но, какъ говорится: Богъ за насъ, а чортъ прямо въ глазъ.
Первой узнала о моихъ лекарствахъ бабушка Авдотья и стала подговариваться къ тому, чтобы добрую половину отлить ей: у нея часто голова кружится, и животъ крутитъ, да и бабы иной разъ пристаютъ... противъ тошноты чтобъ!
Не успѣлъ я отказать бабушкѣ Авдотьѣ, какъ пришелъ сосѣдъ Максимъ, страдавшій давнишней застарѣлой хворью. Этотъ такъ упорно просилъ хоть капельку, хоть понюхать только, что я не зналъ куда дѣться. Всѣ мои доводы, всѣ увѣренія -- какъ объ стѣнку горохъ. Я ему -- о холерѣ, а онъ:
-- Ну что тебѣ стоитъ одну каплю съ чаемъ мні...
-- Да вѣдь не поможетъ!
-- А може, Господь смилостивится... Мнѣ и такъ стало куды легче съ той поры, какъ ты не велѣлъ воду сырую пить... Чай теперича пью -- и свѣтъ увидалъ. Вотъ бы еще капельку этого? Василичъ!-- просилъ онъ чуть не молясь,-- утоли страдающаго!
Не устоялъ, налилъ ему стаканъ крѣпкаго чая и въ чай пустилъ три капли мятной настойки. Самъ я не смѣялся потому только, что не хотѣлось обижать мужика. Онъ же, выпивъ съ жадностью лекарство, такъ просіялъ, такъ пріободрился и пошелъ домой такимъ козыремъ, что я растерялся. Потомъ Максимъ не переставалъ благодарить меня и все увѣрялъ, что капли поставили его на ноги. Вслѣдъ за Максимомъ пришла баба съ годовалымъ парнишкой. Ребенокъ хворалъ разстройствомъ желудка и до того истощился, что не держалъ на плечахъ голову, какъ трехмѣсячный.
-- Третью недѣльку, мотри-ко, такъ-то!-- жаловалась баба,-- и меня измоталъ и самъ извелся... Вишь, что осталось его!
-- Ты ба къ доктору съѣздила.
-- Да-ть ѣздила разъ... Гдѣ его возьмешь доктора? Его, сказываютъ, и не видитъ никто. Все гдѣ-то холеру гоняетъ...
Далъ ребенку три капли. Самому было совѣстно, убѣжать въ пору. А баба въ благодарность пару яицъ вынимаетъ изъ тряпочки. Ребенку тоже полегчало. И съ той поры къ нашей избѣ потянулись всѣ, кому не лѣнь, какъ къ новому источнику: и старухи съ затяжной простудой, и старики съ ревматизмами, и малыхъ ребятъ приводили съ трахомой на глазахъ...
Попалъ я въ то нелѣпое положеніе, отъ котораго даже теперь стыдно. Холеры не было, а были больные съ застарѣлыми, по большей части неизвѣстными мнѣ хворями. Я посылалъ ихъ къ доктору, а они резонно указывали, что доктора теперь не сыщешь нигдѣ, и приставали ко мнѣ до одури съ просьбой удѣлить малую толику капель... Мятныхъ капель отъ ревматизма и чесотки.
Прошелъ Ильинъ день. Народъ пожался, молотилъ на сѣмена рожь. Косили овсы. Въ это время вдругъ заболѣлъ, и заболѣлъ холерой, молодой жизнерадостный и крѣпкій мужикъ Власъ. Скрутило его въ какихъ-нибудь два-три часа. Вышло дѣло такъ.
Косилъ Власъ овесъ у самой грани, прилегавшей къ яровому же полю Новой деревни. Грань шла по потному полевому овражку, полному свѣжихъ, оправленныхъ и не оправленныхъ въ срубъ, родничковъ. Мужику захотѣлось пить, а на горе вода, взятая изъ дома въ лагункѣ, вся вышла. Не стерпѣлъ, спустился въ овражекъ и напился въ первомъ же родничкѣ. Напился и тутъ же почувствовалъ себя плохо. Запрягли наскоро лошадь, привезли домой, и только успѣли уложить на кровать,-- онъ умеръ въ страшныхъ корчахъ и судорогахъ.
Позвали меня.
Въ избѣ на покрытой соломой кровати лежалъ трупъ недавняго красавца Власа съ поднятыми кверху колѣнями и кривыми, точно вывихнутыми руками. Лицо такъ похудало, такъ глубоко ввалились глаза и почернѣло все въ немъ, что нельзя было узнать его. Съ покойникомъ были только отецъ и жена, молодая перепуганная баба. Ни сосѣди, ни родные, уже знавшіе о несчастіи, не пришли. Не было и обычнаго чтенья псалтири.
-- Не пришли! Никто не пришелъ,-- шептала баба, и въ эту минуту для нея было большимъ страданіемъ не то, что умеръ мужъ, а то, что никто не пришелъ къ нимъ раздѣлить горе.
Незадолго передъ этимъ я самъ говорилъ народу о заразительности холеры, совѣтовалъ опасаться заразы отъ больныхъ и покойниковъ, совѣтовалъ не ходить въ холерныя избы на поминки... Словомъ, говорилъ и совѣтовалъ много благоразумнаго, необходимаго для борьбы съ нагрянувшимъ бѣдствіемъ.
Но теперь при видѣ полнаго одиночества несчастной семьи, во мнѣ зашевелилось оскорбленіе. Стыдно стало и за себя и за людей.
-- Не пришли...
Старикъ не поздоровался даже. Прежде онъ любилъ встрѣчаться со мной, душевно и ласково разговаривалъ, разспрашивалъ о городской жизни и всегда удивлялся, что въ городѣ продаютъ воду по копѣйкѣ за два ведра.
Я подошелъ къ нему; а онъ сверкнулъ навстрѣчу сухимъ злымъ взглядомъ глубокихъ глазъ, заговорилъ, кидая словами:
-- Погляди, погляди! Узнаешь что-ль Власа-то? Кто это такой дошлый? Кому надо собачью смерть наслать на парня? Померъ... померъ... безъ покаянья... Ты что пришелъ? Кто звалъ тебя? Попа надо, не тебя!
Старикъ отвернулся, аакрылся, какъ маленькій, рукавомъ, всхлипнулъ, словно заскулила собака:
-- Безъ покаянья... Хрестьянскаго погребенья не даютъ...
Потомъ срыву повернулся къ двери, вышелъ, хлопнулъ ею во всю, такъ что затряслись тонкія чернолѣсовыя стѣны избы, и уже изъ сѣней договорилъ злымъ надсаженнымъ голосомъ:
-- Пр-ровалитесь вы въ таръ-тарары! Анафемы прокляты!
Староста нарядилъ четверыхъ мужиковъ. Приготовили гробъ, могилу, обмыли покойника, и, когда смерклось, пронесли его прямо на кладбище, схоронили. Батюшки по обыкновенію не было дома.
Я хотѣлъ было засыпать гробъ и могилу известкой, но старикъ съ такой яростью накинулся на меня, что пришлось оставить это.
За то молодая вдова оказалась куда покладистѣй. Она вскипятила два большихъ чугуна, вымыла сулемнымъ растворомъ всю избу, кровать и лавки, сожгла постилку, одежу, въ которой Власъ захворалъ, и все лишнее тряпье.
Вернувшіеся съ кладбища мужики тоже не побрезговали сулемой.
Зашли на дворъ, гдѣ я приготовилъ для нихъ цѣлую корчагу, и съ удовольствіемъ выполоскались въ ней до послѣдней ниточки.
Смертью Власа началась и кончилась въ нашемъ селѣ холерная эпидемія.