К ночи ветер упал. Сильно подморозило. Землю и крыши запорошило снегом. Темное небо над этапным зданием вызвездило и ушло глубоко ввысь. В этапе же, после страшного шума в течение всего дня, часам к девяти тоже вое успокоилось и стихло.
В духоте, в полумраке керосиновых ламп, на нарах и на полу, з раскрытых камерах и в коридоре -- всюду, почти на всем пространстве пола лежали спящие арестанты. В камере, служившей помещением для конвоя, где стояли в козлах ружья и висели зарядные сумки и одежда, опали у стены ид парах лишь двое солдат. Посредине, на полу, вокруг тусклой жестяной лампы, пятеро уголовных каторжан и двое конвойных, босые, в ситцевых рубахах, играли в карты, в польский банчок. Выигрывали и проигрывали все, что имели,-- деньги и вещи. Игроки напряженно следили за картами, за деньгами на кону, за руками сдатчиков.
Игра шла азартная, страстная. Однако, часов до одиннадцати ночи вое шло благополучно, слышались только храп, сонные вздохи, шлепанье карт и сдержанные возгласы брани среди картежников. Один из игравших солдат, худой блондин, нелепо делал ставки то в пятачок, то в полтинник и, желая отыграться, проигрывал казенные вещи. Савка обыгрывал его и ругался.
Вдруг не хватило полтинника, поставленного на кон. Тогда Савка придвинулся к солдату и изо веек сил ткнул его кулаком под нос. Солдат брякнулся на пол, поднялась драка с неистовой бранью, с криками. Часовой, опавший сидя с ружьем в коридоре, спросонья в испуге дал выстрел. Потом еще и еще. От выстрелов погасли лампы, и поднялась в темноте паника и свалка, в которой все били и все отбивались от соседей, хватали ружья, лезли к дверям, чтобы вырваться из этого ада.
Когда вывалились на двор и очнулись от исступленного страха, то вдруг услышали из открытой настежь двери отчаянные вопли. Кричал и выл конвоир Тарасенко, тот самый, что спал на часах в коридоре и начал стрельбу. Он оказался раненным штыком в живот, с разрывом печени и желудка.
Трое остальных солдат, бывших в этапе, захватив свои ружья, побежали в деревню, бросив среди арестантов раненого Тарасенко и пьяного товарища, спавшего на дрова: в кухне. За воротами этапа они тотчас дали десятка три выстрелов, чтобы поднять тревогу. Среди арестантов, вернувшихся в коридор, паника возобновилась, поднялся плач, брань, крики.
Нааарьянц, непрестанно мечтавший о бегстве, схватил в козлах солдатскую винтовку и, мак опал, в одних штанах и черной рубашке, выскочил за ворота и, что было силы, молнией понесся к лесу, черневшему в версте от этапа. Не чувствуя под босыми нотами мерзлой, кочковатой земли, летел он прыжками, обжигаемый морозным воздухом и упиваясь внезапным счастьем свободы.
Стась забился в угол нар, упал на колени, с лиловой книжкой в руках, и... молился.
Савка с отвратительной бранью дико злобствовал, что убит "дух" (т.-е. конвойный солдат), и готовился с товарищами к побегу. Они разувались, снимали кандалы, переодевались в вольную одежду, сорванную с оторопелых пересыльных арестантов, имевших свое платье, дрались, грозили убить при всяком намеке на сопротивление.
-- Передушат вас всех! Туда вам, сволочи, и дорога,-- свирепо орал Савка.
-- Шпана! Законные вши! -- хрипел басом другой уголовный каторжанин, алкоголик Коврыга, всегда "злобный, без водки, а теперь совсем озверевший oit выпивки.
Гудзий и Тиняков оделись в солдатское платье и взяли ружья, надели пояса с подсумками и убеждали всех итти в деревню -- требовать мировой от Покасанова и конвойных, а если те будут нападать, драться с ними до последней крайности.
Но их никто не слушал. Потерявшись до невозможности что-либо понимать, одни метались по этапу в ужасе, кричали, чтобы их спасли, другие падали ничком на нары и рыдали.
Все восемь уголовных каторжан по-одному, по-двое, по-трое выскакивали на двор, затем в калитку на улицу и, оглядевшись, быстро убегали, огибая здание этапа. Более осторожные перелезали через высокие пали прямо в поле и бежали в лес, через который утром партия проходила по дороге в Кутарбитку. После их побега шум в этапе ослабел, слышались только неистовые стоны раненого Тарасенко. Он лежал в кухне навзничь на полу у стены, рядом с пьяным, не шевелившимся товарищем, и выл от боли, ворочая затылком по полу.
Один из пересыльных крестьян, пожилой сибиряк в синей рубахе, в пимах, по фамилии Седых, мыкался из камеры в камеру и плачущим голосом умолял всех послушать его, итти сообща искать старшого Покасанова, арестоваться и обещать ему, что они все будут стоять заодно с солдатами против каторжан, будут свидетелями и оправдают их своими показаниями.