Ненси, несмотря на всѣ доводы Марьи Львовны, за границу не поѣхала. Онѣ поселились въ небольшой, наскоро нанятой квартирѣ въ городѣ, вывезя изъ старой только необходимое.
И часто, часто, по вечерамъ, ѣздила она одна въ шарабанѣ на окраину города, къ бѣлой, высокой тюрьмѣ, гдѣ содержался Юрій. Дальше темной лентой вилась дорога и тонула въ туманной дали; еще дальше, узкой каймой вдоль синяго неба чернѣла опушка лѣса.
Ненси нервно поворачивала лошадь, спасаясь отъ страшныхъ воспоминаній.
Въ новой маленькой квартирѣ никого не принимали, за исключеніемъ неизмѣннаго Эспера Михайловича. Но ни онъ, ни Марья Львовна не смѣли заикнуться Ненси ни о "дѣлѣ", ни о ея внутреннемъ состояніи.
Совсѣмъ не религіозная, Марья Львовна теперь цѣлыми часами простаивала передъ стариннымъ фамильнымъ кіотомъ. Она не молилась, а просто недоумѣвала передъ безсиліемъ своего нравственнаго банкротства и, движимая чувствомъ самосохраненія, искала, безъ вѣры, въ молитвѣ опоры.
-- Бабушка!-- какъ-то сказала Ненси:-- я не могу... т.-е. не умѣю... или не смѣю, что-ли, просить... Ему, можетъ быть, худо тамъ... Такъ нельзя ли, чтобы облегчить... ты съѣзди...
Марья Львовна, скрѣпя сердце, поборовъ свою гордость и злобу противъ ненавистнаго ей Юрія, отправилась просить за него Пигмаліонова.
Прокуроръ встрѣтилъ Марью Львовну оффиціально, какъ простую просительницу. Онъ не вабылъ всѣхъ своихъ неудачъ въ ухаживаньи за Ненси и питалъ самыя злобныя чувства къ ней. Однако онъ сухо и сдержанно, но все-же обѣщалъ старухѣ, "въ предѣлахъ законнаго положенія вещей", исполнить ея просьбу.
Послѣдствіемъ этого разговора было то, что совершенно неожиданно для Юрія его перевели въ лазаретъ.
Тамъ каждый день сталъ навѣщать его фельдшеръ -- маленькій, бритый брюнетъ, косой на одинъ глазъ -- и разъ въ недѣлю докторъ, безпристрастно и неизмѣнно задававшій лѣнивымъ голосомъ все одни и тѣ же вопросы.
Фельдшеръ любилъ, обойдя больныхъ, отвести душу съ "интеллигентомъ ".
Свиданій съ Ненси у Юрія не было, а съ матерью они были такъ тяжелы, что онъ невольно радовался, когда истекала законная четверть часа и наставало прощаніе. Наружно бодрая, Наталья Ѳедоровна старалась всегда подбодрить и сына, но именно эта-то напускная бодрость раздражала и угнетала его еще больше: хотя благородная, но все-таки фальшь! И хотѣлось ему не разъ рѣзко и прямо высказать это, но другая благородная фальшь, вытекающая изъ боязни обидѣть, сдерживала его порывы.
Такимъ образомъ отбывались, какъ обязанность, эти свиданія и обоюдно не приносили ничего, кромѣ тяжелаго, неудовлетвореннаго чувства.
Не подозрѣвая всей истины, Наталья Ѳедоровна искала причину этого печальнаго явленія только во внѣшней грустной обстановкѣ и мирилась съ этимъ какъ съ неизбѣжнымъ.
Временами Юрію такъ хотѣлось уйти -- не отъ четырехъ желтыхъ стѣнъ его камеры,-- какъ ни странно, но онѣ ему даже нравились,-- а отъ своего прошлаго, отъ своихъ воспоминаній, отъ всего, что было связано съ его внутреннимъ "я". Желаніе это бывало до того острымъ, что хотѣлось удариться головой объ одну изъ этихъ четырехъ стѣнъ, чтобы уничтожить все старое и найти другое, можетъ быть еще худшее, но другое.
Тогда особенно благотворны были посѣщенія косого фельдшера.
Смущенный и встревоженный стоялъ иногда Юрій, по уходѣ фельдшера, посреди камеры. Всколыхнулись какія-то, точно заснувшія мысли, и жгучее желаніе пойти искать -- но не потерявшейся правды, а чего-то новаго, чему нѣтъ еще имени на человѣческомъ языкѣ -- охватило сердце Юрія. Ему стало вдругъ какъ-то ясно, что правды искать нечего, что правда и безъ того живетъ во всемъ живомъ, но что другое должно явиться людямъ -- и это не правда и не любовь,-- а что-то огромное, вмѣщающее въ себѣ и любовь, и правду. Онъ подыскивалъ слово, чтобы опредѣлить, но не могъ. Какая-то жалость, мучительная и необъяснимая въ своей причинѣ, шевелилась въ груди и рвалась оттуда на волю. И захотѣлось ему идти изъ края въ край, идти долго и кликнуть кличъ, чтобы всѣ пришли и объяснили ему или сами прониклись этой жалостью.
Всегда и раньше еще ему часто казалось, что оболочка, внѣшнее, слова, а иногда и поступки совсѣмъ идутъ врознь съ внутренней жизнью души... Бывало такъ, что онъ глядѣлъ и не видѣлъ этого внѣшняго, точно слетала оболочка -- кожа и мускулы,-- оставалось передъ нимъ одно только чужое сердце, прозрачное какъ стекло; онъ слышалъ тогда одни слова, а за ними явственно, изъ глубины чужого прозрачнаго сердца доносились до его слуха совсѣмъ, совсѣмъ другія. Онъ страдалъ, мучился этимъ разногласіемъ; онъ не зналъ, какъ разбить, какъ уничтожить ненужную, возмутительную фальшь. И теперь, въ настоящую минуту, здѣсь, среди стѣнъ, гдѣ томились длинные, скучные дни жертвы этой роковой фальши, онъ чувствовалъ ее еще больше, каждымъ своимъ первомъ.
-- Душа ребенка...-- произнесъ онъ громко, движимый охватившимъ его желаніемъ говорить,-- душа ребенка... всегда одна... и у всѣхъ... Пусть это вотъ... обидчикъ... ненавистникъ... убійца!..
Онъ вдругъ остановился. Лицо его исказилось испугомъ, и онъ зарыдалъ судорожнымъ, сдавленнымъ рыданіемъ -- одними звуками, безъ слезъ. Да! Онъ -- убійца, онъ -- артистъ, съ тонкой организаціей души, онъ -- способный къ проникновенію, онъ -- умѣющій видѣть невидимое, онъ -- простой, обыденный убійца!..
-- Убійца!.. убійца!..-- повторялъ онъ, злобно стиснувъ зубы.
Съ этого дня онъ особенно жадно сталъ ожидать суда.
Со страхомъ и тайной надеждой ждала этого дня и Ненси.
-- Какъ мнѣ жить?.. Какъ мнѣ жить... если приговорятъ?..-- спрашивала она себя съ ужасомъ, стараясь, впрочемъ, не вѣрить въ мрачный исходъ.
-- Бабушка, ты понимаешь... если... приговоръ...-- рѣшилась она, было, только разъ какъ-то начать, и не могла продолжать дальше.
Уже наступалъ конецъ апрѣля, когда назначено было засѣданіе суда. Въ воздухѣ чувствовалась весна, но погода стояла пасмурная, все время дожди,-- однако это не помѣшало отборной и неотборной публикѣ наполнить биткомъ большой, помѣстительный залъ мѣстнаго окружного суда.
-- Я всегда ждала подобнаго конца!.. всегда, всегда!..-- захлебывалась отъ восторга Ласточкина, упиваясь своимъ предвидѣніемъ.
Серафима Ивановна, сидѣвшая возлѣ нея, въ первомъ ряду, только презрительно пожала узкими плечами, и, отвернувшись, стала разсматривать публику въ свой длинный черепаховый лорнетъ. Бѣленькій Крачъ чувствовалъ себя почему-то неловко и сконфуженно то моргалъ, то опускалъ глаза.
Раздалось, наконецъ, обычное: "судъ идетъ"!
Пигмаліоновъ былъ оживленъ, ожидая сраженія съ пріѣхавшей защищать, по приглашенію Натальи Ѳедоровны, столичною знаменитостью.
Ввели подсудимаго.
-- А, знаете, онъ недуренъ! Даже красивъ!..-- трещала Ласточкина, обмахиваясь своимъ вѣеромъ.
-- Онъ больше чѣмъ красивъ,-- сухо подтвердила Серафима Ивановна.
Однако разговоръ пришлось превратить -- началось чтеніе обвинительнаго акта.
Пріѣзжая знаменитость -- столичный адвокатъ, нѣсколько рисуясь, съ равнодушнымъ видомъ оглядывалъ залъ.
Наталья Ѳедоровна сидѣла въ самомъ послѣднемъ ряду. На Юрія смотрѣть она не смѣла, боясь за свои нервы.
Ненси и Марья Львовна отсутствовали.
Пигмаліоновъ произнесъ громовую рѣчь, желчно доказывая испорченность подсудимаго, причемъ не безъ яда задѣлъ и Ненси. Тутъ было все: и боязнь за колебаніе основъ христіанскаго ученія, и страхъ за нравственный упадокъ въ обществѣ, и просьба охранять свято законъ, и воззваніе къ совѣсти присяжныхъ, и строгое имъ предписаніе не расплываться въ слащавой чувствительности...
-- Вы пришли судить,-- вы помните: судить,-- торжественно заключилъ онъ обвиненіе,-- судить, а не благотворить.
Всталъ столичный левъ. Онъ началъ говорить тихо, отрывисто, будто взволнованно, поминутно отирая лобъ платкомъ и отпивая маленькими глотками воду изъ стоящаго возлѣ стакана. По мѣрѣ наростанія рѣчи повышался тонъ и голосъ; ораторъ видимо себя взвинчивалъ, и послѣднія фразы почти прокричалъ повелительно и властно. Онъ дышалъ тяжело, лобъ его дѣйствительно покрылся потомъ.
Когда предсѣдатель обратился къ Юрію, глаза публики впились въ красивое, измученное лицо подсудимаго.
Судъ утомилъ его; лицо осунулось и пожелтѣло, а по угламъ губъ пробѣгали нервныя судороги, но онъ отвѣтилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ:
-- Я виновенъ. Прошу законной кары.
Весь залъ, какъ одна грудь, точно вздохнулъ печальнымъ, разочарованнымъ вздохомъ.
Присяжные ушли. Залъ замеръ въ напряженномъ ожиданіи: отрывистое чье-то слово... восклицаніе... чей-то шопотъ... кто-то заспорилъ и -- снова молчаніе.
Присяжные вынесли оправдательный вердиктъ. И опять, какъ изъ одной груди, вырвался радостный, громкій вздохъ облегченія.
Смѣясь и плача, въ одно и то же время, бросилась Наталья Ѳедоровна въ сыну:
-- Мой! мой! мой! мой!-- твердила она одно только слово, смачивая слезами и осыпая поцѣлуями его волосы, лицо, руки...