Дашковка какъ-то сразу осиротѣла. Едва только угнали отару, крестьяне сразу почувствовали всю безысходность своего положенія. Еще часъ тому назадъ, въ разгарѣ торговъ, они чего-то ждали, надѣялись и, вообще, какъ-то не допускали возможности, чтобы овцы были отобраны у нихъ. Вѣдь прошло же три года, не продавали все время ихъ скотины, почему же именно теперь вдругъ продадутъ? Еще больше усилилась иллюзія, когда становой сталъ добиваться, чтобъ каждый хозяинъ указалъ своихъ овецъ, и ничего не добился. Значитъ, они побѣдили, добились чего-то... Но едва только Грудковъ выложилъ деньги, едва только стали выгонять отару, какъ иллюзія стала быстро таять, и реальная правда всѣмъ своимъ безнадежнымъ холодомъ проникла въ душу дашковцевъ. Угнали овецъ! Черезъ часъ онѣ ужъ будутъ за крѣпкой стѣной, за желѣзнымъ замкомъ. Подѣлятъ между собой хищники добычу -- и завтра живая овца можетъ быть уже будетъ убита, съѣдена... Какая справедливость поможетъ тутъ!..
Гнетущая тоска охватила дашковцевъ. Всѣ чувствовали, что дѣло проиграно. Молча, съ понуренными головами, разбрелись крестьяне по деревнѣ. Но домой никому не хотѣлось итти и какъ-то безсознательно плелся каждый къ сборнѣ. Одни, вздыхая, молча, садились на заваленку, другіе оставались, стоя у стѣны. Вскорѣ возлѣ сборни образовалась большая группа крестьянъ. Поодаль отъ сборни стояли кучками женщины и горячо говорили. Каждая по своему спѣшила облегчить свою душу: одна -- плачемъ и причитаньями, другая -- проклятіями, третья -- простымъ пересказомъ всѣмъ извѣстнаго факта.
Солнце зашло. Чудный іюльскій вечеръ, спокойный, мягкій, ласковый, какъ бы старался успокоить взволнованныя души дашковцевъ.
Къ сборнѣ медленно подошелъ высокій сѣдой, нѣсколько сгорбленный, но еще очень крѣпкій старикъ и, оглянувъ всѣхъ спокойно-скорбнымъ взглядомъ, остановился, опершись на толстую палку.
-- Что-жъ, обчество, надо, значитъ, опять послать человѣка съ бумагой въ губернію,-- промолвилъ онъ негромко, но съ убѣжденіемъ.-- Такъ этого дѣла оставить невозможно...
Онъ глубоко вздохнулъ.
-- Въ губернію...-- промолвилъ тихо, покачавъ головой, одинъ изъ сидѣвшихъ на заваленкѣ и почесалъ затылокъ.
-- Пока до губерніи дойдешь,-- тутъ тебѣ ни одной животины не останется,-- произнесъ твердо другой.
-- Потчуй! потчуй, Михайло, обчество своей губерніей!-- воскликнулъ съ горечью и раздраженіемъ высокій молодой крестьянинъ.-- Надѣлалъ ты дѣдовъ своими совѣтами! Гу-убе-ернія! Собирай, обчество, опять пятаки, посылай человѣка! Губернія! Вонъ она, гдѣ теперь твоя губернія! У Грудкова за замкомъ!
-- Тутъ никто не виноватъ. Божеское наказаніе за грѣхи,-- отозвался старикъ.
-- За глупость -- не за грѣхи!-- вскипятился Кириллъ.
-- Да чего жъ ты, Кирилла, кричишь? Не надо было давать овецъ -- и все! Отбить отару, а купцамъ накласть въ шею -- и вся справа!
-- Въ ше-ею,-- покачалъ неодобрительно головой Михайло.-- Какъ бы отъ такой справы своя собственная шея не затрещала, а?
-- И теперь трещитъ! А, погодь-ка, завтра, какъ продадутъ тебѣ скотину, еще не такъ затрещитъ! Всѣ кости затрещатъ!
-- За-атрещатъ!-- повторилъ съ глубокимъ вздохомъ другой.
-- Стояли, какъ овцы,-- продолжалъ горячо Кирилла.-- Одинъ только Игнатъ не сробѣлъ. А какъ повели его -- надо было сгрудиться...
-- Прямое дѣло!-- подтвердилъ кто-то.
-- Вѣдь и завтра упустимъ скотину!-- воскликнулъ опять съ мольбой Кирилла.-- Братцы, послушайте меня: не давать! Сгрудиться и не давать -- одно спасенье! Никакого намъ за то отвѣта не будетъ. Отбить -- и по дворамъ!
-- Да что-о-о ты затѣваешь?!-- закричалъ съ гнѣвомъ Михайло.-- Мало бѣды, еще кличешь? Острога не видалъ? Куда тянешь обчество?
-- О-отбить!-- воскликнулъ, вскочивъ, другой старикъ.-- Дадутъ тебѣ отбивать!
Начался споръ. Всѣ говорили разомъ, не слушая другъ друга, каждый горячился, каждый доказывалъ что-то, одни убѣждали отбить скотину, другіе, большей частью старики, не хотѣли и слушать объ этомъ и стояли на своемъ, что надо при помощи "бумагъ" добиваться правды. Поздно ночью разошлись дашковцы по домамъ, охрипшіе, взволнованные, ничего не рѣшивъ.