ЛИТВА И РУСЬ ДО НАЧАЛА XIV СТОЛЕТИЯ
Первая попытка к образованию Литовского государства и, вместе с тем, первое появление литовцев на русской территории случились в половине XIII столетия; попытка эта увенчалась окончательным успехом только в начале XIV, обобщив под властью князей из литовского рода почти всю западную половину русской земли. Для более ясного представления последующих событий, необходимо собрать в кратком очерке как ход этого движения, так и дошедшие до нас сведения о том, в каком состоянии находились оба племени до того времени, пока вошли в состав одного государства:
История застает литовское племя расселенным на Балтийском поморий, между устьями Вислы и Западной Двины. Вглубь материка литовцы врезываются клином между славян, занимая нижнюю половину бассейна Западной Двины, по обеим сторонам этой реки, почти весь бассейн Немана и достигая крайними западными поселениями до низовьев Вислы и южными — до среднего течения Западного Буга. За исключением небольшого пространства у устьев Западной Двины, где литовцы соприкасались с финским племенем — ливами, на всем остальном протяжении своих границ литовское племя было сопредельно с славянами: на юго-восточной границе — с русскими племенами: кривичами и дреговичами, на юго-западной — с польскими: мазовшанами и поморянами. Такое географическое положение, при относительной малочисленности литовского племени и при отсутствии резких географических границ, должно было поставить судьбу литовцев в зависимость от исторической судьбы славян и ввести их, раньше или позже, в славянский мир, в роли страдательной или активной, смотря по течению исторических событий. Действительно, в продолжение долгого времена литовцам принадлежит роль исключительно пассивная, и только под давлением решительной политической необходимости они, очень поздно, переходят к роли деятельной по отношению к славянам.
Древнейшие известия о литовцах свидетельствуют о давнем занятий ими указанной территории: после ее занятия литовское племя успело уже развить несколько этнографических типов и подразделиться на несколько народов, известных соседям под особенными названиями.
По дошедшим до нас сведениям, мы можем указать в X — XI столетиях следующие народы, на которые распадалось тогда литовское племя: на северной оконечности литовской территории, на правой стороне Западной Двины, между нижним течением этой реки и пределами чудских народцев эстов и ливов, жило племя, называемое в русских летописях летыголою (нынешние латыши). Вдоль левого берега Двины, от среднего ее течения и до моря, простирался другой литовский народ — жемгала, упоминаемый в этнографическом перечне «Повести временных лет», впоследствии известный, вследствие латинской транскрипции их имени, под названием семигаллов (Semigallia). Выдающийся к северу, между Балтийским морем и Рижским заливом, полуостров занят был третьим литовским народом, носящим название корси — в русских летописях и корунов — в сказаниях западных писателей. В центре поселений литовского племени, по бассейну Немана, разместились два народа: жмудь — на нижнем течении этой реки, на ее притоках Дубисе и Невяже, и на поморьи, у ее устья, и литва (имя которой впоследствии сделалось генетическим названием всего племени) — на среднем течении Немана и на его притоке Вилии. Эти два народа, более многочисленные и занимавшие центр поселений всего племени, призваны были течением исторических событий стать во главе борьбы за племенную самостоятельность и им собственно принадлежала инициатива в составлении Литовского государства. К западу от Жмуди, вдоль морского берега, между устьями Немана и Вислы, простирались поселения десяти колен прусского народа: пруссы, выдаваясь длинной тесьмой на запад, раньше других стали известны западным соседям литовцев — славянам и немцам[1]. Вследствие географического положения своей страны, пруссы весьма рано должны были вступить в борьбу с иноплеменными соседями для защиты своей самобытности, и потому они раньше и полнее других народов литовского племени развили своеобразные признаки первобытной народной культуры; у пруссов собственно получили значительное развитие народные мифы литовских верований; у них выработалось и установилось жреческое сословие, составлявшее в продолжение долгого времени единственную объединительную связь между всеми коленами и народами литовского племени; наконец, у пруссов сложились эпические народные сказания (о Вайдевуте и Прутене), воспевавшие древнюю борьбу пруссов с мазовшанами, их порабощение последними, освобождение от рабства вследствие развития у пруссов культурных общественных начал: правильного культа богов, жреческого сословия, правильного семейного союза и т. д., а также предания о древнейшем расселении всего литовского племени. Наконец, примыкая к южным закраинам собственной Литвы, узким и длинным клином между славянскими племенами — мазовшанами и дреговичами — простирались поселения последнего литовского народа — ятвягов, достигавшие до Западного Буга и, вверх по течению этой реки, до северных пределов Волынского княжения.
Все перечисленные ветви литовского племени составляли отдельные народы только в этнографическом смысле этого слова. Объединяющей политической власти не существовало до XIII ст. не только у отдельных народов, но и у отдельных колен, на которые распадались эти народы. Характеристическая черта быта литовцев состояла в отсутствии первых начал государственности, выразившейся у славян возникновением городов, т. е. центральных пунктов земского единства в территории каждого племени, где обсуждались общественные дела и откуда истекали решения, которым подчинялись тянувшиеся к городам племена. Русские летописи, передавая уже с X века сведения о походах русских князей на Литву, не упоминают о городах на литовской территории[2]. Это отсутствие городов гораздо более наглядно указано польскими летописцами при описании походов польских князей на пруссов и ятвягов; так, в хронике Мартына Галла, под 1110 годом, описан поход Болеслава III на пруссов следующими словами: «Болеслав вошел в их землю зимой, по льду замерзших озер и болот, представлявших единственный путь в их страну; но, переправившись через озера и болота и достигнув населенной страны, он не мог остановиться на одном месте; он не мог занять ни замков, ни городов, которых там вовсе нет, ибо страна защищена только естественным местоположением своим, составляя острова среди озер и болот: вся земля распределена там по жребию в потомственное пользование жителям-земледельцам. И так, воинственный Болеслав, пройдя в разных направлениях по стране этого варварского народа, собрал огромную добычу, увел в рабство бесчисленных мужчин и женщин, мальчиков и девочек, рабов и рабынь, сжег многие села и постройки (aedificia villasque multas) и без бою, с добычей возвратился в Польшу». Точно такую же характеристику литовских областей дает другой польский летописец, Викентий Кадлубек, при описании походов польских князей на пруссов и ятвягов; так, описывая вторжение польского герцога Болеслава Кудрявого в Пруссию (1167) он говорит: «Болеслав, собрав многочисленный отряд войска, решился предпринять поход в землю гетов (пруссов), недоступную по своему местоположению, хотя вовсе не укрепленную искусством».
Длугош, описывающий более подробно этот поход, прибавляет: «Уже вожди и войско польское проникли внутрь страны, жестоко истребляя народонаселение: взрослых и отроков, и предавая пламени многочисленные хутора и села» (villas et vicos). B описании похода польского герцога Казимира Справедливого на ятвягов (1192) Кадлубек говорит следующее об области, занятой этим литовским племенем: «Поллексияне (ятваги) — одно из племен гетов или пруссов, народ жестокий и более свирепый чем дикие звери; страна их недоступна по причине обширных пущ, непроходимых лесных дебрей и вязких болот». Поляки, ворвавшись в страну эту, «предавали пламени: храмы, мызы, села, возвышавшиеся здания и житницы, наполненные хлебом. Городов же у них нет; они, подобно диким зверям, незнакомы с городскими стенами».
На ту же черту в быту литовцев указывают и западные источники. Составитель жития св. Войтеха, передавая историю его миссионерского странствования в Пруссию, упоминает только сельские поселения (villa, pagus, vicus). Петр Дюсбург, составивший весьма подробное описание покорения Пруссии крестоносцами, ни разу не упоминает о городах в этой стране и говорит только по временам о существовании засек или укрепленных лагерей (castra et firma); конечно, на такие же боевые временные укрепления у ятвягов указывает и Ипатьевская летопись под 1194 годом, обозначая их именем «тверди».
Если обратимся к истории основания литовских городов, существовавших, впоследствии, то заметим, что не только точные сведения, но и народные предания о их основании относят время их возникновения не раньше половины XIII столетия. Так, первые города в Пруссии построены были крестоносцами после завоевания ими этой страны. В земле Жемгалы упоминается город Тервета, укрепленный туземцами, уже в исходе их борьбы с Ливонским орденом, в конце XIII столетия. В земле ятвягов единственные существовавшие города были основаны волынскими князьями по мере покорения ими этой страны. На границе собственной Литвы города также возводились русскими князьями, как Гродно, упоминаемое в летописи уже под 1128 годом, и Новогродок-Литовский, основание которого приписывалось в. к. Ярославу. Что же касается собственно литовских городов, то, если устраним совершенно произвольную хронологию, придуманную для баснословной литовской истории Стрыйковским, мы найдем сколько-нибудь точные указания и предания об основании литовских городов не раньше половины XIII столетия. Так, под 1252 г. летопись упоминает в Литве город Воруту и в Жмуди — Твиреметь; упоминание о Кернове встречаем около 1250 г., об Эйраголе в 1262, о Гольшанах в 1280, Ковне около 1280, о Тельшах, Вильне, Троках, Лиде только около 1320 и т. д.
Наряду с отсутствием в Литве городов, как объединяющих земских центров, мы находим полное отсутствие и монархической власти, которая бы успела подчинить своему авторитету сколько-нибудь значительные части литовского племени. Относительно этого факта мы встречаем такое же согласие в указаниях всех источников, как и относительно отсутствия городов на литовской территории. Русские, польские и немецкие летописи, описывая военные столкновения литовских племен с соседями до половины XIII столетия, всегда указывают только имя народа или племени литовского, с которым происходило данное столкновение, но при этом не только не называют имен литовских вождей, но даже не упоминают о существовании каких бы то ни было правителей.
Только с половины XIII столетия, когда сведения о литовском племени становятся более подробными и обстоятельными в летописных источниках, мы встречаем в них упоминание о литовских вождях, но по самому характеру этих сведений мы убеждаемся в отсутствии государственной власти на сколько-нибудь обширной территории у литовских племен. Эти первые сведения о вождях литовских указывают на то обстоятельство, что до второй половины XIII столетия власть известных летописцам начальников простиралась только на незначительные сельские округи, на отдельные волости; вожди эти были скорее волостные старшины, правдоподобно представители отдельных родов или кланов[3], чем монархические правители в государственном смысле слова. Отличительные признаки этих первых известий о литовских вождях состоят в следующем: упоминания о них всегда указывают зараз целую группу этих начальников на незначительном пространстве территории. В тех случаях, где район их власти может быть определен по свидетельству источника, оказывается, что он обнимал пределы небольшой волости или, может быть, рода, носившей, как кажется, свое отдельное, специальное название.
Волости эти не только не были связаны между собой никакой общей государственной властью, но и, весьма часто, не сознавали общих политических интересов по отношению к иноплеменникам; каждая волость и каждый вождь действовали на свою руку, независимо, иногда в союзе друг с другом, иногда врозь и даже во вред друг другу.
Черты эти яснее всего выступают в сказаниях Ипатьевской летописи о борьбе галицко-волынских князей с ятвягами. Так, под 1248 годом, рассказывая о победе, одержанной Васильком Романовичем над ятвягами у Дрогичина, летописец говорит, что в битве «убито бысть князий ятвяжских сорок». Далее, описывая под 1256 годом большой поход на ятвягов Данила Романовича в союзе со многими русскими и польскими князьями, летописец передает следующие интересные подробности. Проводником Даниловой рати служил ятвяг Анкад, принявший на себя эту обязанность под условием, что его село будет пощажено. Русские полки напали на три волости или клана, носившие отдельные названия — злинцы, крисменцы и покинцы — и разорили их поселения. Они брали порознь ятвяжские села: Олдыкище, Привище, Корковичи и другие, причем соседние ятвяжские волости не являлись для подмоги пострадавшим. В Привищах был свой князь, который погиб в защите родного села. На другой день русские сожгли дом другого князя Стекинта, и, затем, явился в русский стан для переговоров третий ятвяжский князь Юндил.
Подобное же общественное устройство существовало в Пруссии. Еще в начале XII в., в сказании Виперта о смерти св. Брунона мы встречаем свидетельство о том, что пруссы жили под властью мелких волостных родоначальников; так, по словам сказания, св. Брунон успел убедить одного прусского царя, Нетимера, принять крещение вместе с его народом, состоявшим из 300 мужей, но, вслед за тем, владетель соседнего округа напал на владения Нетимера и предал казни миссионеров. В подробном рассказе Петра Дюсбурга о завоевании Пруссии крестоносцами весьма часто упоминаются имена туземных вождей, но из самого же рассказа видно, что власть их простиралась на весьма незначительные округи; несколько таких вождей упоминается обыкновенно в одно и то же время в различных местностях и каждый из них действует самостоятельно, не подчиняясь другому. Желая упрочить свое завоевание и подчинить своему господству прусское население посредством гражданских связей, крестоносцы признали дворянские права и оставили некоторую долю поземельных владений тем туземным владельцам, которые добровольно признали над собой власть ордена и приняли крещение. Что льготы эти относились не к более знатным и благородным лицам прусского происхождения, но к самостоятельным владельцам мелких независимых кланов, на то мы имеем указание в привилегии, данной магистром ордена крестоносцев городу Бартенштейну в 1332 году. Привилегия эта, определяя границы судебной власти магистрата, предоставляет ему право суда в стенах города и над пруссаками, которые различаются так: «Pruteni, sub regibus Prutenicalibus residentes et alii Pruteni advenae». Немецкие источники, упоминая о мелких литовских начальниках, не знают, какой титул западной феодальной иерархии следует применить к ним, и потому называют их безразлично именами: rex, regulus, dux, nobilis, magistratus, castellanus, capitaneus и т. д.
Такое же раздробление народа на многочисленные мелкие владения мы встречаем и во внутреннем быту собственной Литвы и Жмуди, хотя в этом отношении мы можем указать менее ясные источники. Единственным положительным свидетельством о существовании в Литве одновременно многих мелких князей мы обязаны Ипатьевской летописи. Здесь, под 1215 годом, передается известие о посольстве литовских князей к князьям галицким с целью заключить с ними договор; посольство это явилось от имени двадцати литовских и жмудских князей, имена которых приводятся летописцем. Подобный же факт является как единственный вывод, который мы можем добыть из темного, исполненного анахронизмов и искусственных сближений, текста Литовской летописи, изданной по списку Быховца.
Эта литовско-русская летопись, единственная, передающая сведения и предания о древнейшей литовской истории, представляет свод, составленный очень поздно — во второй половине XVI столетия. Составитель этой летописи собрал множество легенд, сложившихся в качестве местных и родовых преданий многих областей и фамилий литовских, но вместо того, чтобы передать материал в том виде, в каком он его собрал, составитель подвергнул его насильственной, искусственной группировке. Перенося современные себе понятия об обширности территории Литовского государства и о значении и преемственности великокняжеской власти на то отдаленное время, предания о котором дошли до него, составитель летописи т.н. Быховца разместил дошедшие до него сведения в последовательной связи и поместил имена князей в мнимом преемственном порядке, предполагая в каждом из них великого князя литовского в позднейшем значении этого титула.
Конечно, попытка эта оказалась вполне неудачной, и автор должен был наткнуться на целый ряд хронологических несообразностей и противоречий; желая разместить свой материал по предвзятому плану, он должен был устанавливать предполагаемые степени родства между различными князьями, должен был объяснять посредством наивных догадок постоянную перемену места пребывания мнимых великих князей литовских, должен был иногда рассказывать одну и ту же биографию под различными именами (Лавраш и Войшелк) или одному и тому же лицу приписывать две различные биографии (Скирмунт, Эрдивил, Викинт) и т. п.
Отбросив в сторону все те известия летописи Быховца, которые произошли от неудачных компиляторских приемов, ее составителя, мы должны однако признать, что материал, которым он пользовался, составляет единственный дошедший до нас отголосок преданий об истории Литвы за время предшествовавшее возникновению Литовского государства.
Восстановляя этот материал, по возможности, с крайней осторожностью, мы будем в состоянии сделать из него только следующие выводы: 1) Предания, дошедшие до составителя летописи Быховца, были заимствованы им или из существовавших еще в половине XVI столетия, хотя значительно искаженных вымыслами и неясных местных топографических преданий (предания об основании городов: Юрборка, Ковно, Вилькомира, Кернова и т. д., предания о местностях, где происходили более замечательные битвы: Кайданов, Могильная; предания о местах, посвященных древнему языческому культу: гора Швентирога, святилище над рекой Святой в Девалтове и т. п.), или из фамильных преданий знатных литовских родов. 2) Фамильные предания, записанные составителем летописи из родовых воспоминаний литовских сановников XVI века, может быть, из их фамильных записок и документов, свидетельствуют, что каждый знатный коренной литовский род сохранял еще в XVI столетии воспоминание о том, что его предки были некогда самостоятельными владетелями известного участка литовской территории: так, родоначальники Гаштолдов были некогда князьями в Ошмяне, Девойны происходили от рода, княжившего в Эйкшишках, Монвиды княжили в Гравжишках, Гедройты — в Гедройшишках; кроме того, в летописи указаны самостоятельные князья: в Утяне, Эйраголе, Кернове, Юрборке, Кунасове, Вилькомире, в землях: Завельской, Давалтовской, Заналешанской и т. д. 3) Несмотря на попытку составителя расположить всех этих местных князей в последовательном порядке и в генеалогической связи друг с другом, мы, из его же рассказа, видим, что они были современники. Так, из 39 имен князей, упомянутых в летописи Быховца до времени вокняжения Витеня, предшественника Гедимина, более 20 имен, расположенных по девяти степеням родства по нисходящей линии, приходится на время от прибытия немцев в Лифляндию (1186 по летописи Генриха Латыша) до вокняжения Мендовга (1235 по известиям Ипатьевской летописи). Между тем, о большинстве этих князей летопись рассказывает, что они княжили очень долго («пануючи князю Троняте не мало лет, потом умер» «Рынгольт жил много лет и умре» и т. д.). Точно так же на время от нашествия Батыя (1240) до вокняжения Витеня (1293 по Дюсбургу) приходится 33 имени князей, упомянутых в летописи Быховца, расположенных в девяти степенях генеалогической таблицы. На основании этих выводов мы полагаем, что те немногие данные, которые мы можем извлечь из летописи Быховца, указывают на ту же черту быта в Жмуди и собственной Литве, о которой относительно Пруссии и земли Ятвяжской мы имеем более прямые и ясные свидетельства.
На основании приведенных данных мы полагаем, что до половины XIII столетия литовское племя не составляло государства; оно представляло рассыпанную массу небольших волостей, управлявшихся независимыми вождями, без всякой политической связи друг с другом. Народы литовского племени объединялись только общностью этнографической и культурной: тождество происхождения, языка, быта составляли между различными народами литовского племени связь этнографическую; тождество преданий и религиозного культа служило связью нравственной, культурной; последняя проявлялась и единственными наглядными признаками народного единства: общими, центральными для всего племени, святилищами и общим сословием жрецов, состоявшим под управлением центральной жреческой коллегии кривитов и ее начальника Криве — Кривейта.
Вероятно, развиваясь постепенно, без сильного давления извне, литовское племя образовало бы теократическое государство, которое представляло бы союз более или менее крупных племен и округов, под верховной властью первосвященника; но исторические внешние условия заставили литовцев ускорить политическую организацию всего племени и заменить мирную, опиравшуюся исключительно на нравственном влиянии, власть жрецов, властью князей, вооруженных мечом, необходимым для спасения самобытности племени. Пока единственными соседями литовцев были славяне — русские и поляки, взаимные отношения обоих племен не принимали характера истребительной вражды: редкие походы русских и польских князей на литовские земли ограничивались временным разорением пограничных волостей и требованием дани; вторжения литовцев в земли Новгородские, Полоцкие, и Мазовецкие, носили характер пограничных набегов с целью добычи и грабежа, но мы не видим в этих столкновениях ни посягательства на самобытность литовского племени, с одной стороны, ни стремления к захвату литовцами славянской территории, с другой. Обстоятельства эти переменились с концом XII и началом XIII столетия, когда на границах литовской территории появился новый грозный сосед; почти в одно время на двух противоположных окраинах земли литовской поселились немцы, немедленно заявившие завоевательную тенденцию и устремившиеся на разрозненные литовские племена с неудержимой энергией. Выставляя религиозную ревность к обращению язычников главной побудительной причиной своего натиска на Литву, германские рыцарские ордена пользовались сочувствием И материальной поддержкой всего католического мира; предлагая широкое поле для рыцарских подвигов, они указывали легкий и удобный способ удовлетворения отживавшим уже рыцарским увлечениям западноевропейских паладинов; вместо отдаленного, дорогого и трудного похода в Палестину, для рыцарей открывалось новое поле действия, столько же освященное религиозными мотивами, но более близкое и безопасное; вместо тяжелых переходов по знойным пустыням Сирии, вместо серьезной и опасной борьбы с воинственными и многочисленными полчищами турок и монголов, рыцари получали возможность с равной славой побывать в стране более близкой, порубежной с отечеством многих из них; им предстояли переходы по тенистым лесам берегов Немана; вместо опасных битв им приходилось истреблять огнем литовские села и мечом — почти безоружные, разрозненные и не представлявшие для закованных в железо рыцарей опасного сопротивления скопища литовской деревенщины; и тем не менее они пользовались в западном обществе славой военных подвигов, посвященных на служение церкви. С целью приобрести эту громкую и дешевую славу, показать рыцарскую удаль, не подвергаясь очевидной опасности, толпы рыцарей являлись в начале каждой весны на подмогу немецким крестоносцам и раздвигали шаг за шагом границы их владений. Крестовые рыцари и их гости с каждым годом подвигались дальше вглубь литовских земель, опустошали новые волости, насильно крестили жителей, наказывали их сопротивление или отпадение от христианства рабством, покорных же облагали тяжелыми налогами, лишали большей части земель в пользу немецких колонистов и подвергали железным тискам орденской администрации. Литовцы пытаются отстоять свою независимость со всей силой твердой, стойкой энергии, свойственной их племени, но разрозненные, без взаимной связи между собой, они не могут представить серьезного препятствия немецкому завоеванию; одна волость за другой, одно колено за другим борется с отчаянием за свою свободу и падает в неравной борьбе. Только после нескольких десятилетий несчастной борьбы литовские племена убеждаются, что без прочной государственной связи они исчезнут постепенно одно за другим в упорной бесплодной борьбе с могущественным врагом; создать же эту связь из собственных элементов они бессильны; потому они стараются примкнуть к государствам ближайших соседей. Два литовские народа, прежде всего подвергшиеся опасности, первые ищут спасения в попытках подобного рода; латыши пытаются признать над собой власть полоцкого князя и с его помощью отбиваются от Ливонского ордена; пруссаки подчиняются своим соседям, князьям славянского Поморья: Святополку и Мстивою (Мествину) (1242 — 1266) и предоставляют им руководство своими силами. Но эти первые опыты государственного устройства не приводят к желанной цели; ни полоцкие, ни поморские князья не имеют ни достаточных сил и авторитета, ни достаточного времени для того, чтобы сломить вековые привычки литовцев и из рассыпанной группы кланов создать быстро, среди борьбы, стройное и прочное государство. Попытки эти только замедлили на время наступательное движение немецкого ордена, но не могли ему помешать, к концу XIII столетия, подчинить себе окончательно, с одной стороны, Пруссию, с другой — земли латышей и жемгалы.
Границы владений ордена приблизились, таким образом, с двух сторон к поселениям собственной Литвы и Жмуди, и для этих народов пришла очередь бороться с иноземным завоеванием. Но пока их соплеменники отражали натиск немцев, народы эти, пользуясь своим выгодным географическим положением, успели создать более прочный государственный строй, и потому встретили борьбу с более стройными силами.
Силы эти литовцы приобретают вследствие новых отношений, в какие они стали к Руси в течение XIII столетия.
Еще с конца XII века мы видим новый поворот в течении русской истории. Обширное государство, составившееся в X и XII столетиях усилиями киевских князей, стремится к децентрализации. Отдельные области обширной русской территории, опираясь на тяготение врозь населявших ее племен и, вместе с тем, на родовые счеты многочисленной княжеской семьи, стремятся к самостоятельности. Власть киевских князей постепенно падает, влияние их на области ослабевает. Вместо бывшего общего центра государственной власти в Киеве, возникает несколько новых центров государственной жизни Руси. Эта политическая перемена опирается притом на внутренний перелом, случившийся в распорядке составных элементов русского общества. Между тем как в Киеве три составные общественные силы русского общества — князь, вече и дружина — находились в постоянной борьбе между собой и уравновешивали друг друга, в каждом из новых центров одно из этих составных начал берет перевес над двумя другими и доставляет сильную точку опоры для новой государственной жизни: в Ростовской земле княжеская власть, усиливаясь быстро с половины XII столетия, подчиняет себе и немногочисленные городские общины Ростово-Суздальской земли и дружину. В Новгороде и его пригородах вече составляет основное начало государственного устройства; оно низводит князя на степень зависимого, сменяемого по воле веча кормленника, оно поглощает и ассимилирует с собой боярское сословие. В Галицкой земле и, под ее влиянием, в Волынской — дружинный элемент берет перевес над двумя другими; следы общины исчезают еще при Ростиславичах, а при Романовичах, несмотря на упорное сопротивление и репрессивные меры Романа и Даниила, власть князей все более и более ограничивается дружинниками, которые подчиняют, наконец, князя совету бояр, составивших как бы постоянный сенат, руководивший его политическими действиями[4].
Пока в землях Ростовской, Новгородской и Галицкой устанавливались на новых началах новые государственные центры русской жизни, в обширной полосе русских земель, находившихся между указанными центрами, ни одно общественное начало не осилило двух других, и борьба между ними, усложняясь личной борьбой ветвей и лиц княжеского рода, вела постепенно все к большему и большему дроблению территории и ослаблению в ней государственной власти. Территория княжеств Смоленского, Черниговского, Северского, Полоцкого, Туровского, равно как и области, составлявшие непосредственное владение Киевского стола, подвергаются этой участи. Между тем как в начале XIII в. весь интерес исторической жизни, а вместе с тем и внимание летописцев, сосредоточиваются во Владимире на Клязьме, Новгороде, Галиче, о промежуточной между этими центрами полосе до нас доходят лишь сведения отрывочные, неполные, однако из сведений этих мы узнаем, что области эти отошли на второй план, ослабели и находятся в состоянии постоянной внутренней борьбы, которой задачи и размеры постепенно все более и более мельчают.
Раньше других русских земель обособилась, в роде Изяслава Владимировича, Полоцкая область. После неудачной попытки Мстислава Владимировича (1129) присоединить Вновь ее к Киевскому княжению, Полоцкая земля достигает значения независимого княжества, но вслед за тем в Полоцкой земле со страшной силой разгорается внутренняя борьба за преобладание: вече полоцкое спорит с князем и, пользуясь многочисленностью княжеской полоцкой семьи, старается частой переменой князей и разных ветвей этой семьи установить свое право на выбор и низложение князя[5]; к этой борьбе двух общественных начал за верховную власть присоединяется борьба между самими городскими общинами за первенство и преобладание.
Минск оспаривает первенство у Полоцка и считает себя главой южной половины Кривицкой территории, пригороды, в свою очередь, стараются противодействовать влиянию главного веча и, нередко, с умыслом поддерживают притязания князей, не помиривших с вечем главного города. Так, дручане поддерживают постоянно князей, изгнанных полоцким вечем; князья, изгнанные из Полоцка или Минска, находят убежище в Слуцке и т. п. Несогласия и антагонизм городов находят постоянную точку опоры в честолюбии и соревновании многочисленных потомков князя Всеслава Брячиславича; земля дробится на многочисленные уделы; в разрозненных и неполных летописных сведениях о. Полоцкой земле мы находим, кроме Полоцка и Минска, удельных князей: в Витебске, Изяславле, Логойске, Друцке, Слуцке, Стрежеве, Новгородке, Городне, Клецке, Орше, Свислоче, Лукоме. Но этими летописными известиями далеко не исчерпывается весь перечень мелких полоцких уделов; у Генриха Латыша, упоминающего о русских князьях только по мере отношения их к Лифляндии, названы два мелкие удела — по Двине и в южной Ливонии, признававшей над собой до 1211 года верховную власть Полоцка; в 1204 — 1224 годах, по словам Генриха Латыша, немцы имели целый ряд столкновений с русскими князьями: Васильком из Кокенгаузена (Wesceke de Kokonois) и Всеволодом из Герсики (Wissewalde de Gersica), о существовании которых, равно как и об уделах их русские летописи ничего не говорят[6]. При крайнем раздроблении Полоцкого княжения и среди внутренней борьбы князей и уделов между собой, князей с вечами, пригородов с городами, истрачивается по мелочам вся сила Кривичской земли, отношения запутываются, сознание общих, более обширных целей общественной жизни теряется. Для приобретения сил в междоусобной борьбе князья и веча прибегают к помощи и покровительству более сильных соседей; иногда соплеменных русских князей — киевских, черниговских, смоленских, иногда иноплеменников — немцев и литовцев[7].
Последние, призываемые беспрестанно русскими князьями на помощь среди их взаимных междоусобий, начинают все чаще и чаще появляться в Полоцкой Руси, то как союзники, то как враги отдельных князей. Уже с половины XII столетия мы встречаем летописные известия о князе городенском Володаре Глебовиче, который, опираясь на тесный союз с пограничными литовскими волостями, наводит грозу на своих родственников. В 1159 году, когда все полоцкие князья заключили временный мир и целовали друг другу крест, Володарь Глебович уклонился от общего замирения «не целова креста, тем, оже ходяще под Литовою в лесах». В 1162 году он с Литвой разбил рать полоцкого князя Рогволода Борисовича и принудил его отказаться от полоцкого княжения. В 1167 году он даже успел овладеть Полоцком, изгнав оттуда князя Всеволода Васильковича.
Не один этот князь прибегал к помощи литовцев для усиления своего влияния на Руси. В 1180 году мы встречаем известие, что в ополчении, собранном его противником, Всеславом Васильковичем, «бяхуть и Либь и Литва». Неизвестный в русских летописях князь Всеволод из Герсики не только состоял в тесном союзе с литовцами и постоянно облегчал им у своего города переправу через Двину для нападений на немецкие владения в Ливонии, но женился на дочери литовского вожди Дангеруте и признавал себя в известной от него зависимости.
Таким образом, литовцы постепенно втягиваются во внутренние дела Полоцкой земли, знакомятся с ее положением, свыкаются с мыслью о ее слабости и внутреннем неустройстве; с конца XII века они уже не ограничиваются участием в полоцких междоусобиях, но предпринимают походы на Русь с целью приобретения военной добычи, а затем и с целью территориального захвата. Уже в конце XII столетия составитель «Слова о полку Игореве» сообщает известие о неизвестном нам по летописи городенском князе Изяславе Васильковиче, погибшем в борьбе с Литвой, причем передает в мрачных красках современное ему положение Полоцкой земли: «Двина болотом течет оным грозным Полочаном под кликом поганых», князья не помогают брату, погибающему от «литовских мечей»; внуки Всеслава «выскочили из дедней славы» и «крамолами начали наводить поганых на землю русскую». Характеристика эта подтверждается и дошедшими до нас отрывочными летописными сведениями; с начала XIII столетия нападения литовцев на Русь делаются все чаще и чаще, они не ограничиваются Полоцкой территорией, но по временам достигают и других русских земель, лежавших за ее пределами; литовские набеги опустошают земли Туровские, Волынские, Новгородские и Смоленские, и в половине XIII столетия литовцы появляются в пределах Киевского княжения. В 1205 году летописец замечает, что «беда бе в земле Володимерстей от воевания Литовского и Ятвяжского»; в этом году толпа литовцев и ятвягов опустошила северную часть Волыни и ворвалась в Холмскую область. В 1225 году большое литовское ополчение, под начальством многих соединившихся вождей, «рать велика зело, якаже не была от начала миру», опустошила области: Новгородскую, Смоленскую и Полоцкую. Встретив сильный отпор со стороны Волыни и Новгорода, литовские набеги могли тем не менее беспрепятственно распространяться в других областях Руси, не успевших создать крепкой внутренней власти. Между тем как Роман Мстиславич и его наследники отражают литовцев и ограждают от их нападений свои пределы завоеванием Ятвяжской земли, постройкой в ней городов и устройством вокруг них русских поселений, между тем как в то же время новгородцы, с помощью князей суздальских, победоносно отражают нападения Литвы на владения Великого Новгорода, мы не встречаем известий о сколько-нибудь энергическом отпоре со стороны князей полоцких, смоленских или киевских. Киевский князь Рюрик Ростиславич собирается на Литву в продолжение двух лет, но довести свое предприятие до конца не может. Выступив в поход из Овруча в 1190 году, он остался в Пинске у своей тещи праздновать свадьбу и от дальнейшего похода отказался под предлогом ранней оттепели. Относительно полоцких князей мы не встречаем известий и о таких попытках; напротив, по мере того как учащаются сведения о нападениях литовцев, оскудевают в наших летописях известия о самом существовании полоцких князей. Последний полоцкий князь упоминается вскользь по поводу брака Александра Невского: «1238 женился князь Александр Ярославич, поя у Полоцкого князя, у Брячислава, дщерь и венчася в Торопче», и затем прекращаются совершенно летописные известия о русских князьях полоцкой ветви, и русские источники не дают нам возможности проследить интересный исторический момент основания первых литовских владений в Кривичской земле.
Событие это случилось именно около половины XIII столетия, но подробности его дошли до нас только в легендарной форме очень поздно записанных литовских преданий. По словам компилятора, составившего свод этих преданий, в половине XVI столетия, во время, близко предшествовавшее нашествию Батыя, многие литовские вожди успели захватить разные области Полоцких, Туровских и Смоленских княжений и утвердились в них в качестве самостоятельных князей: за неимением более точных сведений, если попытаемся извлечь возможный исторический материал из темного рассказа летописи т. н. Быховца, то найдем, что в XVI ст. у литовцев сохранились следующие предания об образовании первых литовских княжеств на русской территории.
Современник Батыя Эрдивил, сын Монтвила, имевший владения в Жмуди, предпринял поход на пограничные русские земли, завладел так называемой Черной Русью, городами: Городном, Берестьем, Мельником, Дрогичином и подчинил себе пограничных с этой Русью других литовских вождей.
В то же время другой литовский вождь, Мингайло, предпринял поход на Полоцк, в котором тогда не было князя «и мужи Полочане вечем ся справляли, как великий Новгород и Псков». Вероятно, вечевой порядок не успел еще окрепнуть в Полоцке, потому что Мингайло успел, по словам предания, весьма легко одолеть полочан и основал в их городе другое Литовское княжество.
Наконец, третий литовский вождь, Скирмунт, одержав победу над Мстиславом, князем Туровским, овладел Туровом, Пинском и Мозырем и основал Литовское княжество в бассейне Припяти; ему предание приписывает первую победу, одержанную на Руси над монголами: во главе литовских и русских ополчений он поразил у Койданова ханского темника и не допустил монголов брать дань в своем княжестве.
Конечно, известия эти, даже в таком упрощенном виде, не могут быть сочтены достоверными в подробностях и заслуживают только внимания, как свидетельство позднего предания, указывающее на то, что в половине XIII столетия случилось общее движение многих литовских вождей на Русь с целью территориального захвата. Этот общий вывод подтверждается некоторыми, более достоверными, хотя отрывочными свидетельствами русских летописей. Так, по словам Ипатьевской летописи, Пинск был защищен в 1246 году от нападения литовского вождя Айшвна Рушковича только благодаря помощи Даниила и Василька Романовичей; в следующем же году, другой литвин — Лугвений, появился опять в Пинской области; из рассказа летописи о его нападении можно догадываться, что ему помогал пинский князь Михаил и с недоброжелательством встретил рать галицкого князя[8]. По сведениям двух других летописей, в 1239 году неизвестный по имени литвин княжил в Смоленске, откуда изгнан был Ярославом Всеволодовичем[9]. Проезжавший в то время (1245) из Волыни в Киев Плано-Карпини утверждает, что на пути он находился в постоянной опасности от литовцев, «которые часто нападают на Русскую землю, особенно в тех местах, через которые мы должны были проезжать».
Факт окончательного образования Литовского княжества на русской территории мы можем констатировать по достоверным источникам только со времени основания в Новогродке-Литовском, в так называемой Черной Руси, княжения, представителем которого является литовский князь Мендовг, сын Рынгольта. Литовские предания приписывают основание этого владения еще отцу Мендовга — Рынгольту, сыну Альгимунта, владетелю Керновской волости в собственной Литве; по их словам, Рынгольт овладел Новогродком вследствие победы, одержанной им над друцким князем Дмитрием и его союзниками. Не находя возможности проверить это сказание более достоверными свидетельствами, мы можем только указать как на положительный факт, на то, что Мендовг уже имел в своем распоряжении значительные силы в 1235 году: в это время Даниил Романович Галицкий искал с ним союза против Конрада Мазовецкого. Из дальнейших летописных известий мы узнаем, что Мендовг, не ограничиваясь владением Новогродским, стремился соединить под своей властью многочисленные уделы всей Кривичской земли и создать из них обширное Литовско-Русское государство. Из рассказа Ипатьевской летописи о походе Даниила на Мендовга в 1252 — 1253 годах, видно, что к Новогродскому княжению принадлежали тогда города: Волковыск, Слоним, Здитов и Гродно и что пинские князья признавали над собой верховную власть Мендовга. Еще раньше племянники Мендовга, под его руководством, утвердились в Полоцке, Витебске и в земле Смоленской.
Расширяя границы своих владений на Руси с помощью литовского ополчения из своего Керновского удела, Мендовг приобретал в покоренных им русских землях новые силы, которые давали ему возможность и продолжать дальнейшие завоевания на Руси, и поставить в зависимое от себя положение других, соседних с его владениями, мелких литовских родоначальников; группируя таким образом силы, князь Кернова и Новогродка-Литовского посредством Литвы удерживал и приобретал русские земли и, опираясь на ополчения своих русских областей, подчинял себе разрозненные мелкие литовские владения[10].
Слагавшиеся таким образом отношения в возникавшем государстве сразу противопоставляли в его внутреннем быту два народные начала, послужившие для его образования. Отношения эти, естественно, были таковы, что, по меньшей мере, в начале возникновения Литовско-Русского государства невозможно было ожидать быстрого их сближения и вполне солидарного отношения друг к другу.
Действительно, уже в княжение Мендовга собранные им земли проявляют значительную силу сопротивления объединительным государственным стремлениям; реакция вспыхивает на всем пространстве подчинившихся ему земель и поддерживается в равной мере недовольством как Литвы, так и Руси. Русские области стремятся к обособлению, и стремление это находит поддержку в личных честолюбивых побуждениях литовских князей, управлявших под рукой Мендовга русскими областями; с другой стороны, мелкие вожди в Литве, в Жмуди, в земле ятвягов смотрят недоброжелательно на усиление керново-новогродского князя, на угрожающую им потерю власти и самостоятельности вследствие развития его могущества, и поддерживают стремление врозь русских земель. Внутренняя реакция находит притом сильную поддержку в представителях соседних государств, желавших предупредить образование нового государства в той территории, на завладение которой по частям они питали надежду. Магистры Ливонского ордена, галицко-владимирские, польские и мазовецкие князья спешат воспротивиться образованию Литовско-Русского государства. В борьбе с этими препятствиями, внутренними и внешними, исчерпал свою неутомимую энергию и погиб Мендовг; но он первый проложил исторический путь к образованию Литовского государства, следуя по которому, Гедимин и его наследники спасли самобытность литовского племени и доставили государственный центр для разрозненных западнорусских областей.
Почин реакции против государственного строя, водворяемого; Мендовгом, принадлежал родственным ему литовским князьям, опиравшимся на децентрализационные стремления русских областей. Племянники Мендовга, вокняжившиеся под его рукой в Полоцке, Витебске и Смоленской области, попытались отложиться от него, и были наказаны изгнанием из русских уделов и лишением принадлежавших им литовских волостей[11].
Изгнанные князья искали защиты против Мендовга и внутри, и вне его государства: Товтивил полоцкий, шурин Даниила и Василька Романовичей, призвал на помощь этих могущественных князей, давно уже стремившихся к расширению своих пределов на счет Литвы и Кривицкой земли; по общему соглашению с Романовичами, Товтивил переехал в Ригу, и, приняв там крещение, поднял на Мендовга Ливонский орден; в то же время Даниил Романович призвал к общему союзу против Литвы польских князей. Между тем как со всех сторон подымались на Мендовга внешние враги, не менее грозная опасность угрожала ему внутри литовских земель: ятвяги и жмудь стали за старину и поднялись на него под руководством двух других противников его — Эрдивила и Виконта. Ливонский орден вступил в союз с этими вождями литовцев, несмотря на то, что они до того времени упорно боролись с немецкими рыцарями: «Тебе деля, — говорил магистр послу Даниила, — мир створим со Виконтом — зане братию нашу многу погуби». Силы, которые мог противопоставить Мендовг наступавшим отовсюду на него врагам, оказались далеко недостаточными для защиты. С удивительной находчивостью литовский князь успел выйти из этого затруднительного положения и спасти начатое им дело путем дипломатических переговоров. После долгих усилий ему удалось замирить сильнейшего из противников — галицкого князя, условной уступкой всех принадлежавших ему русских земель. По договору, заключенному в 1255 году между Войшелком, сыном Мендовга, и Даниилом, вся Черная Русь — Новогродок-Литовский, Слоним, Волковыск и «вси городы» переданы были Роману Даниловичу, признавшему над собой власть Мендовга по отношению к этим землям. Договор этот, скрепленный браком Шварна Даниловича с дочерью Мендовга, несмотря на кажущуюся уступку земель, был, по последствиям своим, выгоднее для литовского князя, чем для великого князя галицкого: семья, вокняжившаяся в Литве, становилась в родственные связи с представителем сильнейшего русского стола; наследники Мендовга приобретали в Галиче точку опоры для внутренней борьбы с литовским элементом внутри своего слагавшегося государства и могли, таким образом, с помощью русского элемента усилить свое влияние на литовские племена. Вместе с тем, серьезной опасности отчуждения Черной Руси к Галичу не предстояло. Владения Даниила были отделены от этой области: на юге — владениями пинских князей, давно уже взиравших с беспокойством на усиление Галицко-Владимирского стола, подчинившего себе их уделы в северной Волыни; князья эти, поставленные между двух сильных соседей, старались поочередно искать помощи в Литве против Галича и в Галиче против Литвы, признавали себя в зависимости от того или другого государства, но делали это «с лестью», напрягая все силы для сохранения своих владений и своей самостоятельности. Во всяком случае они, по-видимому, более опасались галицкого князя и потому более склонны были поддерживать в борьбе с ним Мендовга[12]. С запада Черная Русь отделена была от галицких владений Ятвяжской землей; только покорив окончательно последнюю, Даниил Романович мог рассчитывать на сколько-нибудь прочное присоединение Черной Руси к своим владениям. С этой целью Даниил и предпринял ряд походов на ятвягов, но встретил со стороны этого племени упорное сопротивление, которое заставило его отклонить на второй план мысль о присоединении Черной Руси; между тем, Литовское княжение успело окрепнуть и наследникам Даниила оставалось только путем договоров и родственных связей стремиться к объединению владений галицких и русско-литовских. Между тем, борьба с ятвягами, в которую вовлечен был Даниил Романович, вследствие уступки его сыну городов русско-литовских, была выгодна для Мендовга в том отношении, что она избавляла его от одного из самых упорных внутренних противников его государственной деятельности, так как ятвяги вместе со жмудью стояли во главе литовской реакции против этой деятельности.
Та же политика: поражение внутренних противников посредством сделки с внешними врагами, так же удачно проведена была Мендовгом и на другом рубеже его государства. Еще прежде, чем удалось Мендовгу замирить галицкого князя, он успел заключить договор с Ливонским орденом. Подарками, обещаниями, изъявлением полной готовности на всевозможные уступки он успел склонить на свою сторону магистра ордена. Оставленный в трудную минуту без поддержки со стороны литовских племен, чуждавшихся его централизационных стремлений, Мендовг отвечает своим единоплеменникам угрозой подавить самую существенную черту их национального быта — народную религию. Он заявляет готовность принять крещение, и ливонский магистр, желая в глазах западного христианства приобрести для своего ордена славу апостольской деятельности, берет Мендовга под свое покровительство. В 1250 году произошло в Новогродке-Литовском торжественное крещение Мендовга и вместе с тем венчание его на царство королевской короной, присланной ему папой Иннокентием IV.
Вслед за тем мы встречаем целый ряд документов, свидетельствующих о тесном союзе и наружной преданности Мендовга Ливонскому ордену; в течение одиннадцати лет (1250 — 1261) Мендовг выдает ордену 8 грамот, в силу которых отчуждает в пользу ордена разные округи Литовской земли: вероятно, отчуждения эти относились к таким областям, которые на деле не принадлежали Мендовгу и, напротив того, служили опорой внутренней против него реакции; не имея данных о других, менее значительных, уступках, мы полагаем, что такое значение должна была иметь грамота, данная Мендовгом 7 августа 1259 года, которой он дарил ордену всю Жмудь. Магистр ордена, не ограничиваясь этими частными уступками, склонил Мендовга в 1260 году выдать ему грамоту, которой король литовский отписывал ордену все свое княжество в случае прекращения своего рода. Со стороны Мендовга все эти уступки ордену, равно как и принятие христианства, были только верно рассчитанными политическими мерами для того, чтобы сокрушить сопротивление, встреченное им внутри литовских земель. Литва и Жмудь должны были наглядно убедиться в том, что, упорствуя в своей разрозненности, они раньше или позже сделаются добычей немецкого ордена и испытают всю тягость этого господства. Одиннадцать лет уступчивости и терпения со стороны Мендовга привели, наконец, к желанному результату: управление ордена в уступленных ему округах, насильственное обращение их жителей в христианство, раздача отнятых у туземцев земель католическому духовенству, немецким рыцарям и колонистам, сбор десятины и податей, непризнание прав мелких литовских владетелей и конфискация их имущества, наконец, угроза окончательного подчинения в скором времени всех литовских земель власти ордена, все эти обстоятельства вызвали сильное волнение среди литовцев; племена Литвы и Жмуди готовы были теперь предпочесть власть своего природного великого князя, принести ей в жертву значительную долю своих автономических привычек, чем подчиниться ненавистной власти иноплеменного ордена; желая начать борьбу с немецкими рыцарями, они обратились к Мендовгу в надежде найти в нем руководителя в этой борьбе. Между тем Мендовг зорко следил за настроением своих единоплеменников и ожидал только минуты, когда раздражение достигнет нужной для борьбы степени интенсивности. Наконец, в 1260 году, под руководствам Мендовга вспыхнуло повсеместное восстание против ордена: в Жмуди, Литве и Корси. Ливонский орден потерпел решительное поражение на берегах реки Дурбе в Курляндии, и потерял вследствие него плоды многолетних усилий и все территориальные приобретения, полученные им от Мендовга. При появлении первых признаков движения, король литовский вдруг разорвал все связи с орденом, отрекся от христианства, которое, по свидетельству современников, он принял было только наружно, и, став вновь во главе Литовского государства, вышедшего из борьбы более сплотившимся и окрепшим, устремился к освобождению других ветвей литовского племени, потерявших раньше свою самостоятельность в борьбе с орденом. Вследствие побуждений Мендовга и при его помощи вспыхнули восстания в Пруссии, в Корси и в Жемгале, задержавшие надолго натиск крестоносцев на центральное Литовско-Русское княжество.
Впрочем, деятельность Мендовга остановлена была в самом начале этого предприятия теми же внутренними препятствиями, которые были причиной первой его неудачи. Лишь только миновала опасность порабощения крестоносцами, немедленно антагонизм областных вождей вступил в борьбу с великокняжеской властью. Ипатьевская летопись отчетливо указывает на то, что причина этой внутренней борьбы заключалась в протесте подручных князей против самовластия Мендовга[13]. Многочисленные князья литовские и русские составили против него заговор, руководителями которого летописи называют: Довмонта, князя нальщанского, Тройната — одного из владетелей в Жмуди, Товтивила, успевшего вновь вокняжиться в Полоцке, и Эрденя, сына Давилова, двоюродного брата Мендовга. В 1263 году заговорщики, воспользовавшись походом Мендовга на брянского князя Романа, убили его в лагере, на пути, вместе с двумя младшими его сыновьями.
Несмотря однако на погибель Мендовга, основанное им государство успело уже достаточно окрепнуть для того, чтобы не разложиться среди междоусобий, возникших после его смерти. Заговорщики, тяготившиеся самовластием Мендовга и убившие его за стремление к самодержавию, спешат, немедленно после его смерти, занять созданное им положение главы обширного Литовско-Русского государства[14].
Между убийцами Мендовга возникает упорная борьба, в которой интерес охранения самостоятельности областей, отдельных округов и земель отступает все более и более на второй план, главное же место занимает борьба областных представителей за великокняжеский стол. Среди этой личной борьбы ясно выделяется борьба двух народных начал за преобладание в государстве, и на этот антагонизм национальный опираются поочередно соискатели великокняжеского стола.
После убиения Мендовга, в среде заговорщиков образовались две партии с характером такой народной противоположности. Во главе одной стоял Тройнат, представитель Жмуди, области, составлявшей до половины XV столетия главный оплот литовского народного начала; во главе другой — полоцкий князь Товтивил, давно уже принявший крещение, обрусевший и опиравшийся на связи с Новгородом и Псковом. Партии эти становятся во враждебное друг к другу отношение из-за дележа Мендовгового наследства[15]. Преданный одним из полоцких бояр, Товтивил был убит Тройнатом, и сын его должен был бежать из Полоцка в Новгород; Тройнат вокняжился в Великом княжестве Литовском и «Литва посадиша в Полоцку своего князя».
Но подавлением Полоцка литовская партия не достигла окончательной победы над русской; вместо Товтивила во главе ее становится новый поборник ее интересов, более сильный и предприимчивый — это был старший из сыновей Мендовга — Войшелк. Князь этот, одаренный порывистым, неукротимым характером, предан был всецело интересам русской народности, культурному влиянию которой он подчинился со всей страстностью убежденного неофита, с пылкостью дикаря, впервые уразумевшего начала цивилизации. Еще в начале княжения отца Войшелк управлял от его имени Новогродком-Литовским и тянувшею к этому городу Черною Русью; в то время он стал известен современникам страшной жестокостью, с которой преследовал противников политических планов Мендовга. Во время погрома, постигшего Мендовга в 1255 году, Войшелк вошел в сношения с Даниилом Романовичем и, находясь в необходимости снискать мир какой бы то ни было ценой, он должен был уступить свой Новогродский удел Роману Даниловичу и сам переехал в Холм, вероятно, в качестве заложника. Здесь он познакомился с лучшим развитием тогдашней русской жизни и сблизился e лучшими ее представителями. Обращенный в христианство поучениями Григория, игумена Полонинского, «иже бысть человек свят, якого же не бысть перед ним, и ни по нем не будет», Войшелк принял новую веру не как политическую необходимую меру, но с глубоким убеждением и со всей пылкостью и страстностью своей натуры; не удовлетворившись крещением, он постригся в монахи и мечтал о том, чтобы посвятить себя вполне аскетической жизни на Афоне. Возвратившись в отечество, он основал монастырь на берегах Немана и, несмотря на укоры отца, казалось, предался исключительно исполнению религиозных обязанностей. После смерти Мендовга Войшелк бежал в Пинск и здесь оставался безучастным зрителем событий, происходивших в Литве до смерти Товтивила. Но, когда литовско-языческая партия в лице Тройната восторжествовала, Войшелк поднялся на защиту русской народности, с которой связан был неразрывно христианством. В 1265 г., оставив «ризу» монашескую, Войшелк, с помощью пинских князей, пошел на Новогродок и овладел им без сопротивления, затем, призвав на помощь Шварна Даниловича, он начал кровавую расправу с представителями литовской партии. Тройнат погиб от руки подосланных убийц, разные литовские области заняты были русскими дружинами и враги великокняжеской власти и русско-христианского государственного начала подверглись казням. Многие должны были бежать навсегда из отечества, в том числе один из убийц Мендовга — Довмонт, князь Нальщанский, прославившийся впоследствии во Пскове[16]. Желая упрочить господство русского культурного начала в Великом княжестве Литовском, Войшелк решился ввести это княжество в состав галицко-русских владений: он назвал себя сыном Василька Романовича Волынского и, в свою очередь, усыновил Шварна Даниловича; последнему он передал княжение и возвратился в монастырь, «плачася грехов своих».
Установленное таким образом преобладание в Литве русского элемента было еще не окончательно. Литовская народность, временно подавленная, не располагала отказаться от своих притязаний на господство и должна была заявить эти притязания при первой возможности. Возможность такая представилась в 1267 — 1268 годах вследствие почти одновременно случившейся смерти и Войшелка, убитого Львом Даниловичем, и Шварна Даниловича. Несогласия, возникшие в галицкой княжеской семье, не дозволили представителям ее с достаточной силой поддержать права свои на Литовское княжение, и великокняжеский стол заняли представители враждебного им начала. После смерти Шварна Даниловича в течение с лишком двадцати лет в Великом княжестве Литовском преобладает литовское начало. Вследствие устранения Литвы от русской жизни летописи сообщают нам мало подробностей об этом периоде времени. Из разрозненных летописных сказаний мы можем однако заключить, что Великое княжество Литовское потеряло в это время в значительной степени ту внешнюю силу и внутреннюю связь, которые оно успело приобрести при Мендовге и его ближайших наследниках. Представители литовского народа пытались опереться исключительно на свои национальные начала: язычество и обособленность отдельных земель; они упорно отбивались от единения с христианской Русью и, таким образом, лишились поддержки того элемента, который мог им оказать единственную возможную помощь для спасения самостоятельности их собственного племени.
Во внутреннем быту Великого княжества Литовского мы замечаем в это время стремление областей к обособлению и приобретению многими из них независимости по отношению к власти великого князя. Так, в Полоцке и Витебске утвердился литовский князь Эрден[17], не признававший над собой власти великого князя; в 1264 г. он заключил с Ливонским орденом и городом Ригой трактат от имени своего и своих княжеств Полоцка и Витебска, не упомянув в нем вовсе о великом князе литовском.
Из рассказа летописи о столкновении Эрдена со Псковом в 1266 г. явствует, что земли Полоцкая и Витебская распадались тогда на многие мелкие уделы, в которых вокняжились литовские вожди, признавшие над собой верховную власть полоцкого князя Эрдена, а не новогродок-литовского великого князя[18]. Признаки такого же обособления и независимости мы встречаем и в некоторых коренных литовских землях; так, находим под 1289 годом известие о самостоятельном князе в части собственной Литвы — Буркивиде, заключившем договор с волынским князем Мстиславом Даниловичем, которому он в залог мира уступил свой город Волковыск. Участвовавший в заключении этого договора жмудский князь Бутегайде вел в то время войну с Ливонским орденом, и магистр считал его самостоятельным царем (rex) Жмуди.
Таким образом, количество земель, подчинявшихся великому князю, жившему в Новогродке-Литовском, значительно уменьшилось. Княжеством этим владел, по свидетельству Ипатьевской летописи, князь Тройден (1270 — 1282), ревностно преданный язычеству и народным литовским началам; все время его княжения прошло в беспрестанной, упорной, но неудачной борьбе с иноплеменниками из-за этих интересов. С одной стороны, Тройден стремился отклонить притязания галицко-волынских князей на Великое княжество Литовское, отражал успешно их походы и ограждал границы своих земель со стороны Волыни поселением в русских пограничных городах колонистов прусско-литовского племени. С другой стороны, он поставлен был в необходимость защищать сопредельные с Литвой народы литовского племени от натиска иноплеменников и, несмотря на крайние усилия, на удачные походы и победоносные битвы, не в состоянии был защитить ни одного из них. То литовское начало, во имя которого действовал Тройден, внесло с собой в строй Великого княжества предания о такой разрозненности областной, которая и не дозволила великому князю располагать достаточными для борьбы силами. Действительно, в рассматриваемый промежуток времени, последовавший за смертью Шварна Даниловича, один литовский народ за другим окончательно падает в борьбе с иноплеменниками, которые вновь приближаются со всех сторон к пределам Жмуди и Литвы. Так, Ливонский орден, несмотря на несколько чувствительных поражений, нанесенных ему литовцами, успел подчинить себе Жемгалу. Прусские крестоносцы подавили окончательно восстания пруссов, и принудили их или подчиниться безусловно власти ордена, или бежать из отечества в Литву.
Наконец, польские князья, несмотря на опустошительные набеги литовцев на Польшу и Мазовию, овладели той частью ятвяжской земли, которая не была раньше покорена волынскими князьями и «ятвягом зде бысть остатняя погибель» (1281).
Таким образом, опасность, отвращенная на время Мендовгом, опять стала угрожать Великому княжеству Литовскому. Представители его должны были сознать, что для спасения своей родины им необходимо отказаться от исключительного преобладания национальных литовских начал и что они могут извлечь новые силы для борьбы, только обратившись за помощью к Руси, как вошедшей уже в состав Великого княжества Литовского, так и сопредельной с ним. Это историческое призвание выполнил новый род литовских владетелей, вокняжившийся в исходе XIII столетия, в лице Витеня и наследника его Гедымина.