Если еще и теперь Замоскворечье полно самобытного уклада жизни, являя собою как бы городок в огромном городе-столице, то в те, сравнительно отдаленные, годы оно было, поистине, особым царством.
И имя этому царству было -- "заповедное", "золотое", "темно-купецкое".
Здесь все, начиная от высоких богатых домов еще старинной, теремной архитектуры, окруженных высокими-высокими заборами, с садами, с голубятнями, с дубовыми амбарами и кончая запахом постного масла, чудовищно-толстыми рысаками, длиннополыми сюртуками "самих", несуразно-огромными бриллиантами и "соболиными" ротондами-шубами "супружеских жен и дочерей", -- все говорило о глубоко своеобразном укладе.
Здесь было гнездо величайшего благочестия и величайшего самодурства, суровой скромности и дикого загула, когда ничем не сдерживаемая широкая душа-натура именитого купца прорывалась во всей своей, порой, неприглядной дикости.
Здесь жизнь начиналась и оканчивалась рано.
Когда еще "другая" Москва сладко почивала на белых пуховых перинах, Москва Замоскворецкая уже скрипела высокими, дубовыми воротами, говором приказчиков-молодцов, покрикиванием "самих", торопившихся на открытие своих складов -- торговых заведений. Но зато и вечер наступал рано. Еще "та" Москва была полна движения, суеты, а тут уже наступало царство сна. Лишь порой из-за высоких заборов доносился злобный лай-вой цепных собак, да раздавался подавленный шепот в перемешку с поцелуями у ворот, куда тайком удирали от хозяев молодцы и молодицы, горячая кровь которых бурлила, тосковала в суровых купецких домах-монастырях.
Среди них особенно выделялся обширностью и богатством дом, принадлежавший богатейшему купцу-суконнику Охромееву. Это было целое поместье, где все говорило о могуществе заколдованной золотой кубышки.
Сам он был далеко уже не молод, ему шел шестой десяток. Крутой "ндравом" до лютого самодурства, то скупой до гаргантюанства, то показно-щедрый, как Крез, он был несчастлив в семейной жизни. Первая жена умерла, а о красоте ее вся Москва говорила; вторая жена попалась хилая, болезненная, рано состарилась и ударилась в ханжество; дочь единственная -- неудачно была выдана замуж; один сын -- спился, другой -- плохо привыкал к их старинному делу -- торговле.
И только "сам" не сдавался, безумно любя это дело, топя, порой, тоску, злобу, недовольство в целых потоках зелена-вина в заведениях, где машина так чудесно играет, хватая за сердце, "Лучину-лучинушку" и "Не белы снега".
Как и всегда, Охромеев в семь часов утра был уже на выезде из дома.
Сегодня он был особенно понур, угрюм, зол; вчера его "прорвало". Он рвал и метал, наводя ужас и трепет на молодцов и на всю дворню и только что собирался выехать, как увидел направляющуюся к нему фигуру седого человека, степенно благообразного, одетого солидно-скромно.
-- Имею честь говорить с господин Охромеевым?
-- Я-с самый. Что угодно? -- далеко не приветливо рявкнул он.
-- Мне необходимо переговорить с вами по важному делу.
-- По какому такому делу? Некогда-с мне. Коли что надо -- прошу в склад ко мне пожаловать... Да вы кто будете?
-- Я вас попрошу немедленно уделить мне беседу, -- властно проговорил прибывший. -- Я не привык говорить о делах на дворе.
-- А ежели я не желаю? -- вскипел задетый за живое купец-самодур.
-- Так я вас заставлю.
-- Что?! Что ты сказал? Ты меня заставишь?
-- Да, я тебя заставлю.
И тихо добавил:
-- Я начальник С. -Петербургской сыскной полиции, Путилин. Так что вы, господин Охромеев, погодите меня тыкать. Если у вас, в Москве, это расчудесная любезность, то у нас, по-петербургски, это называется свинством. Поняли?
-- Прошу извинить, ваше превосходительство. По какому случаю?.. -- смущенно и хмуро усаживал нежданного гостя миллионер в своей парадной гостиной.
-- Скажите, господин Охромеев, вы принимали у себя недавно икону Иверской Божьей Матери?
На лице миллионера купца, с которого уже соскочил последний угар тяжелого похмелья, выразилось сильное недоумение:
-- Как будто принимали.
-- Что это значит: как будто?
-- А то-с, что чудотворная икона частенько бывает у нас. При этом я не всегда бываю. Занят, как можете сами полагать, по торговым делам.
-- Кто же принимал икону?
-- Супружница моя... Женщина она сирая, болезненная, молиться любит оченно.
-- А вы не помните: такого-то числа была у вас чудотворная икона?
-- Была-с. Это я помню, потому что на другой день дерзостный случай ограбления ее по городу разнесся.
-- Вы присутствовали при приеме иконы?
-- Нет-с. Не мог-с. По торговому обсуждению был занят. А вы, извините меня, ваше превосходительство, по какому случаю... по какой причине вы меня о сем случае допытываете?
-- Сейчас я вам объясню, а пока... вам не знакомо это полотенце?
И Путилин, вынув полотенце, вышитое шелком, развернул его перед удивленным купцом.
-- Нет-с... Понятия не имею о сем предмете.
-- Кто в вашем доме может заниматься рукоделием? Ваша супруга, конечно, нет?
-- Нет-с. А девушка у нее есть. Глаша, та, кажись, затейница по этой части.
-- Кто эта девушка, господин Охромеев?
-- Сиротка одна. Супруга моя -- женщина сердобольная, приютила ее, она у нас пятый год живет... Лицом хоть не вышла, а девушка умная.
-- Поведения она безупречного? Баловством не занимается?..
Замоскворецкий воротила даже руками развел.
-- Слыхать -- ничего не слыхал, а поручиться -- как могу? Ноне, ваше превосходительство, народ баловаться начал. Примерно сказать, за дочь свою -- и то не ответишь по совести. А все же, в чем дело-то именно у вас до меня?
Путилин, помолчав, вдруг встал и пожал руку толстосуму.
-- Вот что, молчать вы умеете?
-- Умею-с, когда требуется. Какие же мы были бы купцы, ежели языком звонили?..
-- Верно. Ну, так вот что я вам скажу: у меня мелькнуло подозрение, что ограбление ризы иконы могло произойти в вашем доме.
-- Что-с?! -- даже отшатнулся от Путилина Охромеев. Нет слов описать его изумление, граничащее со страхом, ужасом.
-- К... как-с? Что-с? В моем доме... в моем доме ограбили икону?! Да вы как это, примерно: шутите, аль взаправду говорите?
-- Боюсь, что правду, хотя поручиться тоже не могу, -- твердо произнес благороднейший сыщик.
Лицо купца-суконника стало страшно. Оно побагровело, жилы напружились на лбу.
-- Что ж это такое?.. Такое поношение... такая поганая мерзость на мой дом... Да я к митрополиту пойду! Да я все власти на ноги поставлю! Да как же это вы так мой дом грабительским называете?
Охромеев хватался за косой ворот рубашки, словно его душило.
-- Успокойтесь, голубчик. Придите в себя и слушайте меня внимательно. Я пришел к вам не как враг, а как друг, чтобы избавить ваш дом от гласного позора. Вы -- не при чем, кто же в этом может сомневаться? Но вы сами сказали, что за других ручаться нельзя. А, что, если эта самая девица-сиротка устроила эту штуку?
-- Кто? Она? Эта девчонка -- Глашка?!
-- Именно, если она? Вот мне и необходимо тайком, без шуму и огласки понаблюдать, разнюхать, проследить. Я предлагаю вам следующее: я останусь у вас в доме на некоторое время. Вы представите меня вашей супруге, как своего старинного друга-приятеля, купца. Долго я вас не утружу своим присутствием, будьте покойны. Если я ошибся, тем лучше для вашего дома; если я окажусь прав, то это тоже будет лучше, чем если бы я начал действовать строго официально. Будет гораздо меньше шуму, огласки. Ну-с, вы согласны?
-- Что ж... спасибо вам, коли так... Вижу, человек вы чувствительный, с сердцем... Ах, шутте возьми, вот не было печали.
У купца даже руки дрожали, и на этот раз -- не от перепоя.