I.
У подъѣзда большого пятиэтажнаго дома на Владимірской улицѣ остановились извощичьи сани. Высокій господинъ въ мѣховой шапкѣ, крѣпко закутанный въ большую енотовую шубу, медленно вылѣзъ изъ нихъ и, расплатившись съ извощикомъ, вошелъ въ ярко-освѣщенный подъѣздъ. Громко стуча калошами, поднялся онъ по лѣстницѣ до третьяго этажа и нервно дернулъ за ручку звонка. Дверь немедленно отворилась. Господинъ вошелъ въ освѣщенную газомъ переднюю, сбросилъ шубу на руки молоденькой горничной, отворившей ему дверь, подошелъ къ зеркалу и снялъ шапку. Газовый рожокъ освѣтилъ блѣдное, изнуренное лицо, принадлежавшее не кому иному, какъ нашему старому знакомому Алексѣю Васильевичу Вильду. Его высокая, костлявая фигура будто сгорбилась, брови нахмурились надъ впалыми глазами, темные волосы порѣдѣли и кое-гдѣ посѣдѣли, а въ отвислой нижней губѣ засѣло капризное, брезгливое выраженіе.
-- Барыня дома?-- обратился онъ отрывисто къ горничной.
-- Дома-съ. Прикажете лампу зажечь въ кабинетѣ?
-- Не надо. Гдѣ Степанъ?
-- Барыня услали его за покупками къ ужину.
-- Развѣ не могли послать его утромъ?
Горничная молчала.
-- Вѣчно все навыворотъ!-- проворчалъ Вильдъ.-- Подавай обѣдъ.
Съ этими словами онъ вошелъ въ небольшую, устланную мягкимъ ковромъ комнату, среди которой стоялъ столъ, накрытый на два прибора. Висячая лампа весело освѣщала бѣлоснѣжную скатерть, блестящее серебро и хрусталь. Въ каминѣ ярко пылалъ огонь. Алексѣй Васильевичъ слегка поскрипывая сапогами и поёживаясь, подошелъ къ камину, искоса брезгливо осмотрѣвъ столъ. Ему подъ ноги попалась дѣтская игрушка; онъ съ нетерпѣніемъ шарахнулъ ее въ сторону. Наклонясь къ камину, грѣлъ онъ въ продолженіи нѣсколькихъ минуть худыя, костлявыя руки. Вокругъ все было тихо, будто въ квартирѣ никого не было; только угли въ каминѣ по временамъ трещали, да свистѣлъ пущенный слишкомъ сильно газъ въ рожкѣ.
Вильдъ выпрямился, нетерпѣливо передернулъ плечами и прошелся раза два по ковру. Изъ отдаленной комнаты донесся дѣтскій крикъ и смѣхъ, мягкій женскій голосъ отвѣчалъ на него. Голосъ этотъ, казалось, произвелъ раздражительное дѣйствіе на Вильда. Онъ вдругъ круто повернулся на каблукахъ, подошелъ къ передней и сердито крикнулъ:
-- Что-жъ,-- обѣдать!
-- Сейчасъ подаю-съ,-- отвѣчала робко горничная, появляясь съ графиномъ воды въ рукахъ.
-- Я, кажется, не разъ, не два приказывалъ, чтобы обѣдъ былъ на столѣ ровно въ четыре часа!
Горничная съ испугомъ, искоса, посмотрѣла на барина, поспѣшно поставила графинь на столъ и удалилась, но черезъ нѣсколько секундъ она снова вернулась, неся на подносѣ супъ, пирожки, закуску. Вильдъ все время продолжалъ ходить по комнатѣ.
-- Надежда Николаевна знаютъ, что я дома?
-- Знаютъ-съ. Онѣ сейчасъ выйдутъ.
-- Что, у нихъ гости, что ли?
-- Нѣтъ-съ, никого нѣтъ!
-- Такъ пойди, доложи имъ, что супъ давно на столѣ! Чортъ знаетъ что такое! Работаешь какъ волъ, съ утра до ночи, устанешь какъ собака и не можешь добиться, чтобъ хоть обѣдъ во-время подавали!
Горничная бросилась-было къ двери исполнять приказаніе барина, но на порогѣ чуть не столкнулась съ барыней.
Надя медленно, не глядя на мужа, подошла къ столу, сняла крышку съ миски и подала ее горничной; послѣдняя вышла. Три года тоже не безслѣдно прошли для Нади. Она выросла, сильно похудѣла; движенія ея были медленны, будто усталыя; лицо вытянулось, между тонкими бровями легла рѣзкая складка, а въ углахъ губъ замерло что-то жесткое, горькое. Она, молча, поставила тарелку съ супомъ передъ мужемъ и сѣла.
Алексѣй Васильевичъ медленно, методично развернувъ салфетку, разложилъ ее на колѣняхъ. Внимательно отобралъ онъ на близъ-стоявшей тарелкѣ кильку побольше и потолще, тщательно очистилъ ее, налилъ водки въ рюмку, опрокинулъ водку въ ротъ, закусилъ килькой съ чернымъ хлѣбомъ и затѣмъ уже принялся за супъ. Согнувшись надъ тарелкой, нахмуривъ брови, онъ громко отхлебывалъ его. Надя, повертѣвъ ложкой въ тарелкѣ, отодвинула ее и, машинально играя вилкой, смотрѣла передъ собой.
-- Скажете, пожалуйста,-- началъ Вильдъ послѣ довольно продолжительнаго молчанія, не гляди на жену,-- вѣроятно это весьма трудно, даже, кажется, невозможно, добиться, чтобы у меня въ домѣ былъ порядокъ?
-- Къ чему вы это говорите?-- спросила Надя, холодно взглядывая на него.
-- Къ тому-съ,-- возразилъ Вильдъ, съ сердцемъ отодвигая тарелку и откидываясь на спинку стула,-- къ тому-съ, что я говорилъ не десять, а сто разъ, что желаю имѣть въ домѣ порядокъ. Я желаю обѣдать въ четыре часа, и не разъ уже имѣлъ честь васказывать вамъ свое желаніе... И вотъ, пріѣзжаю голодный, усталый, безъ десяти минутъ четыре, и меня заставляютъ здѣсь ждать одного почти часъ...
-- Ты ждалъ не болѣе четверти часа... Впрочемъ, сдѣлай снова выговоръ кухаркѣ и не удивляйся, если и она, какъ другія, потребуетъ разсчета...
-- Я не намѣренъ потакать безпорядкамъ, вы это очень хорошо знаете... И я добьюсь порядка!-- произнесъ онъ, возвышая голосъ...-- Я ждалъ болѣе получаса!-- продолжалъ онъ, отчеканивая каждое слово.-- Разумѣется, въ это время супруга моя была занята какимъ-нибудь научнымъ вопросомъ и не могла снизойти съ высоты своего величія, чтобы подумать объ усталомъ мужѣ...
-- Вася нездоровъ. Я была все время съ нимъ...
-- О, вы всегда заботливая мать, никто въ этомъ не сомнѣвается! Не мѣшало бы только бытъ болѣе заботливой супругой...
Надя не отвѣчала; углы губъ ея приподнялись въ презрительную усмѣшку, а лицо выразило крайнее утомленіе.
Усмѣшка эта не ускользнула отъ Вильда; онъ рѣзко подвинулся на стулѣ. Въ это время горничная внесла на блюдѣ жаркое, обложенное картофелемъ, и поставила передъ бариномъ. Убравъ лишнюю посуду, она снова вышла. Вильдъ, опустивъ нижнюю губу и продолжая хмурить брови, началъ точить ножъ о вилку. Наточивъ его, онъ придвинулъ блюдо, осмотрѣлъ ростбифъ со всѣхъ сторонъ и принялся рѣзать.
-- Такъ и есть! опять недожарено! Вѣдь это изъ рукъ вонъ!
-- Даша!
Въ дверяхъ появилась горничная.
-- Позови сюда кухарку!
Даша исчезла.
-- Что-жъ вы смотрите, скажите, пожалуйста!-- обратился Вильдъ къ женѣ.-- Каждый день обѣдъ испорченъ... Вотъ, утремъ я видѣлъ у васъ на столѣ "Политическую Экономію" Милля... Вмѣсто того, чтобы пичкать голову недоступными вамъ вещами, лучше было бы заняться нѣсколько повнимательнѣе домашнимъ хозяйствомъ.
Надя не успѣла отвѣчать. Вошла кухарка и стала у дверей, запрятывая голые локти подъ драдедамовый, неопредѣленнаго цвѣта платокъ.
-- Марья, пойди сюда!-- призвалъ ее Вильдъ.
Марья двинулась отъ двери и стала у стола, во всѣ глаза глядя на барина.
-- Что это такое?-- процѣдилъ Вильдъ, указывая на недожаренный ростбифъ.
Марья перевела глаза на блюдо, затѣмъ снова уставилась на барина.
-- Маненько недожарено,-- произнесла она глухимъ голосомъ.
-- А отчего онъ недожаренъ?
Молчаніе.
-- Отчего онъ недожаренъ?-- повторилъ Вильдъ.
-- Замѣшкалась... Часы не досмотрѣла.
-- Не досмотрѣла! А отчего не я осмотрѣла, а? кофеи распивала, да гостей занимала? Сказано, чтобы гостей до обѣда не принимать!.. Я требую, чтобы мнѣ служили хорошо, добросовѣстно,-- понимаешь? Жалованье я плачу не маленькое, обращеніе здѣсь хорошее... Пожаловаться, кажется, не можешь!... Дѣла тоже немного; исполнять его, кажется, не трудно... Не разъ, не два говорилъ я, что требую, чтобы обѣдъ былъ готовъ вовремя... Слышала ты это, или нѣтъ?
Вильдъ продолжалъ въ этомъ духѣ нѣсколько минутъ, тыкая наставительно вилкой въ недожаренный ростбифъ.
-- Теперь ступай, да чтобъ впредь этого не было!-- закончилъ онъ наконецъ.
Марья не заставила дважды повторить это приказаніе. Выходя въ переднюю, она съ сердцемъ плюнула.
-- Вѣдь этакой язвительный!-- проворчала она.-- Ужъ лучше бы выругалъ какими ни на есть скверными словами, а то язвитъ, язвитъ, душу вытянетъ! Кабы не жалованье, дня не осталась бы!..
Надя во все время сцены съ кухаркой сидѣла неподвижно. Крайнее утомленіе выражало ея лицо, ея полузакрытые глаза. Лишь только Марья вышла, она тоже встала и направилась къ противоположной двери.
-- Куда же вы? Обѣдать развѣ не хотите?
-- Нѣтъ.
-- Милая семейная жизнь, нечего сказать! Это изъ рукъ вонъ, наконецъ!-- вскрикнулъ онъ, вскакивая со стула.-- Когда ни пріѣдешь, вѣчно супруга дуется! Когда же этому конецъ!
Надя повернулась.
-- Я васъ тоже спрашиваю, когда же этому конецъ?-- замѣтила она медленно; глаза ея жестко остановились на мужѣ.-- Вы знаете, что никто болѣе меня не желаетъ конца.
-- Знаю-съ, прекрасно знаю-съ! Нечего вамъ напоминать!
-- Если знаешь, то отчего же ты не соглашаешься съ моимъ предложеніемъ?
-- Съ твоимъ предложеніемъ! Вы забыли, Надежда Николаевна, что я не колпакъ, какъ вашъ папенька, и не намѣренъ плясать по дудочкѣ моей супруги. Я требую отъ васъ законнаго, только уступокъ, на которыя я, какъ мужъ, имѣю право разсчитывать... А вы?-- что вы требуете? Вы требуете, чтобы мы...
-- Я требую, чтобы мы разошлись хоть навремя, и не понимаю, какъ ты самъ этого не желаешь! Не понимаю, какъ тебѣ не надоѣли трехлѣтнія, ежедневныя сцены!...
-- Надоѣли, матушка моя, надоѣли! по-горло надоѣли! А кто же въ нихъ виноватъ? Вы, разумѣется, съ обычной вамъ справедливостью, скажете, что я!...
-- Я ничего не скажу. Кто виноватъ: ты или я -- не знаю. Вѣрнѣе всего, что никто изъ насъ, или оба вмѣстѣ. Я знаю только, что тебѣ не такую жену надо было, а мнѣ...
Надя запнулась и встряхнула головой, какъ бы отгоняя неотвязчивыя мысли.
-- Ахъ, къ чему все это?-- продолжала она съ тоской.-- Сколько разъ ужъ переговаривали! Будто дѣло не ясно, какъ божій день!
-- Прикажете убирать?-- произнесла Даша, появляясь въ дверяхъ.
-- Убирай!-- грубо крикнулъ Вильдъ. Надя вышла изъ комнаты.
Вильдъ, закуривъ сигару, опустился въ кресло около камина; черезъ минуту онъ вскочилъ и подошелъ къ окну. На дворѣ былъ сильный морозъ; стекла покрылись густыми, замысловатыми узорами, сквозь которые съ трудомъ можно было различитъ мельканіе уличныхъ и экипажныхъ фонарей. Вильдъ простоялъ сколько минутъ у окна, машинально прислушиваясь въ отдаленнымъ унылымъ звукамъ шарманки. Даша едва слышно убирала со стола. Замѣнивъ бѣлую скатерть цвѣтною, бархатною, она осторожно вышла въ переднюю, тихо притворивъ за собою дверь. Вильдъ обернулся, подошелъ къ камину и снова бросился въ кресло. Лицо его, за минуту злобное, раздраженное, приняло теперь грустное, почти жалобное выраженіе.
-- "И отчего она меня не любитъ? отчего? думалъ онъ, кусая кончикъ сигары.-- Я ли не былъ готовъ на рукахъ ее носить, беречь, холить? И за всю мою ласку, кромѣ холодности, кромѣ тупой ненависти, я ничего не встрѣчалъ!"
Онъ пристально смотрѣлъ въ каминъ, разсѣянно слѣдя за длинными синими язычками, ползающими то тамъ, то самъ по угольямъ. Отдаленные звуки шарманки приближались все ближе и ближе и болѣзненно бередили его нервы. Наконецъ она остановилась передъ самымъ домомъ и раздались столь извѣстные, избитые, весь міръ облетѣвшіе мотивы изъ "Травіаты". Вильдъ будто замеръ въ креслѣ. Ему вдругъ вспомнился первый день его свадьбы. Этотъ нумеръ гостинницы, гдѣ они остановились; эта огромная комната съ неуклюжею, потертою мёбелью, со всѣми претензіями на роскошь, съ золотыми багетками на окнахъ, но съ отсутствіемъ шторъ и занавѣсъ; эти лубочныя картины на стѣнахъ.... Какъ живо представляется ему вся эта комната. Двѣ свѣчи горятъ на столѣ; свѣтъ ихъ едва достигаетъ до большой двуспальной кровати, оставляя въ тѣни занимаемый ею уголъ. Надя сидитъ, съёжившись, на диванѣ; она не сняла ни бурнуса, ни шляпки и пугливо, крѣпко прижимается въ уголокъ; глаза ея широко раскрылись, какъ у испуганнаго ребенка; со страхомъ озирается она вокругъ. Все тихо въ верридорѣ; только въ отдаленномъ нумерѣ кто-то на скрипкѣ наигрываетъ мотивы изъ "Травіаты". Какъ хороша она была въ этой позѣ пугливой невинности! Какой страстный трепетъ пробѣгалъ во всему тѣлу его, когда онъ взглядывалъ на ея граціозную, какъ слабый цвѣтокъ трепещущую фигурку. И теперь при воспоминаніи объ этомъ сладкій трепетъ пробѣжалъ по немъ и глаза его заблестѣли. Но это оживленіе было мгновенное. Вильдъ нервно разгребъ уголья, и лицо его снова приняло жёсткое выраженіе.
...Да, она была обольстительно хороша! Ея дѣвичій страхъ, стыдъ возбудили въ немъ бѣшеную, неудержимую страсть! Ни одна женщина не была любима съ такой страстью, какъ она! У ногъ ни одной женщими не было положено столько любви, мольбы, слёзъ, клятвъ, раскаяній! А она? Она только рыдала въ его объятьяхъ и съ крикомъ ужаса, ненависти отталкивала его! Воя страсть его не могла возбудитъ искру любви въ этой холодной, бездушной Галатеѣ!... Онъ привезъ съ собой испуганное, нервное существо; онъ окружилъ ее комфортомъ, лелѣялъ, холилъ ее; онъ на колѣняхъ молилъ ея любви; онъ рыдалъ какъ безумный у ея ногъ... и на все, на все отвѣчала она горькими слезами и холодною ненавистью!... Онъ потратилъ свою страсть на дѣвочку, на слабое существо, не умѣвшее оцѣнить все значеніе его любви, не умѣвшее понятъ, что его любовь была искупленіемъ за все прошедшее, что онъ могъ выдти просвѣтленнымъ, преобразованнымъ изъ нея!... Она не могла понять, что онъ, ни передъ кѣмъ не склонявшійся, отдавался ей въ руки съ довѣріемъ ребенка, не боялся раскрытъ передъ ней недостатки свои, а она -- ребенокъ, неопытный, безсердечный -- съ отвращеніемъ отвернулась отъ него, не съумѣла оцѣнить все значеніе этого довѣрія! Она осмѣлилась осуждать, она, которая не знаетъ, что такое страданіе, что такое борьба!..
Вильдъ съ сердцемъ разгребъ уголья, такъ что искры полетѣли во всѣ стороны.
...Деспотомъ, эгоистомъ, величаютъ его всѣ!.. Да, онъ деспотъ для другихъ, онъ былъ деспотомъ съ бѣдной Соней, но въ рукахъ этого бездушнаго созданія -- лицо Вильда приняло снова враждебное выраженіе -- онъ могъ сдѣлаться мягкимъ, какъ воскъ, если бы она сдѣлала хоть малѣйшую уступку его законнымъ требованіямъ, если бы онъ видѣлъ хоть искру любви съ ея стороны... Но это вѣчное противорѣчіе, это вѣчное сопротивленіе могло и святого довести до бѣшенства, а тѣмъ болѣе его, страстнаго, необузданнаго...
Шарманка замолкла. Жалобно, фальшиво протянулся оборванный на полъ-нотѣ звукъ -- и все стихло. Вильдъ нервно повернулся въ креслѣ, всталъ, закурилъ сигару и снова опустился въ кресло. Изъ отдаленной комнаты доносился дѣтскій лепетъ и смѣхъ. Голоса Нади не было слышно. Вильдъ, захвативъ чугунной лопаточкой нѣсколько кусковъ угля изъ близъ-стоявшаго угольнаго ящика, бросилъ въ каминъ. Уголья весело затрещали; красные языки еще поспѣшвѣе взвились кверху,
...Она требуетъ разрыва! Хочетъ уѣхать съ сыномъ хоть года на два!.. Да, разумѣется, такъ легче!.. Разрубить Гордіевъ узелъ -- да и все тутъ! Голова ея наполнена всякою модною дребеденью!.. И не подумаетъ она, что разрушаетъ святое семейное начало!.. Развѣ она имѣетъ какое-нибудь понятіе объ этомъ началѣ!.. Ей надо только поставить на своемъ, только яснѣе показать свою ненависть!..
Вильдъ вскочилъ и зашагалъ по ковру. Дойдя до половины комнаты, онъ вдругъ остановился. Онъ припомнилъ, какъ вчера, когда онъ выходилъ съ женой изъ театра, до него случайно донеслись слова одного его пріятеля:
-- Бѣдный Вильдъ!-- говорилъ этотъ пріятель, не замѣчая Алексѣя Васильевича, видимо, продолжая начатый разговоръ.-- Бѣдный! ему положительно не везетъ! Во вторую жену онъ, кажется, еще болѣе влюбленъ, чѣмъ въ первую, а она платить ему тою же холодностью!
Эти слова, какъ ножомъ, кольнули Вильда. Онъ быстро взглянулъ на жену и уловилъ на ея блѣдномъ, усталомъ лицѣ едва замѣтную, горькую усмѣшку. Она слыхала замѣчаніе пріятеля.
...О, какую ненависть чувствуетъ онъ къ ней! Что мѣшаетъ ему уничтожить, стереть ее съ земли! Сколько разъ въ минуту бѣшеной сцены онъ подымалъ руку на нее... Что же останавливало его? Ея презрительный, спокойный взглядъ, или холодный разсудокъ, что онъ необдуманнымъ поступкомъ введетъ постороннихъ лицъ въ свою семейную драму!.. Нѣтъ, онъ не позволитъ ей давать смѣяться надъ собой! Онъ не позволить ей сдѣлать изъ него посмѣшище для другихъ!.. Она его жена!.. Она принадлежитъ ему!.. Она должна подчиниться, должна!.. Полнаго разрыва требуетъ она!.. Это еще увидимъ...
Вильдъ коротко разсмѣялся. Слова пріятеля окончательно разнуздали его нервы. Онъ все болѣе и болѣе настроивалъ себя.
Въ это время снова раздали дѣтскій крикъ. Вильдъ поспѣшно подошелъ къ двери.
-- Авдотья!-- крикнулъ онъ рѣзкимъ голосомъ.
Послышались торопливые шаги. Рослая, полная, уже немолодая женщина, въ опрятномъ ситцевомъ платьѣ появилась въ дверяхъ. Широкое, полное лицо ея обрамлялось гладко- припомаженными, рѣденькими, русыми волосами, закрученными въ крошечную косичку на затылкѣ.
-- Отчего ты не принесла мнѣ Васю сегодня?
-- Они маленько простудились, такъ барыня не приказала выносить ихъ изъ дѣтской.
-- Пустяки! Принеси его!
-- Слушаю-съ.
Авдотья вышла. Вельдъ зашагалъ по комнатѣ.
-- "Дикая фантазія!" -- думалъ онъ:-- "кутать ребенка, какъ старую бабу! Все это притворство! Главное, надо же какъ-нибудь досадить мнѣ"...
Приходъ Нади прервалъ его разсужденія. Она вошла, неся на рукахъ пухленькаго, двухлѣтняго мальчика; одутловатыя щёчки его горѣли неестественнымъ румянцемъ. Ребенокъ, обхвативъ ручейками шею матери, прижался щекой къ ея щекѣ. Не глядя на мужа, подошла она къ камину и сѣла въ кресло. Вася, указывая пальчикомъ на огонь, залепеталъ ему одному, да матери понятымъ говоромъ. Надя улыбкой отвѣчала ему. Это была уже не та свѣтлая улыбка, вызывавшая ямочки на юныя, дѣвичьи щекя и такъ плѣнившая нѣкогда Вильда. Горькая скорбь засѣла въ теперешней улыбкѣ. Губы улыбались, а глаза сохраняли прежнее горькое выраженіе. Но и это подобіе улыбки развеселило Васю; онъ еще громче залепеталъ, указывая то на тотъ, то на другой предметъ.
Вильдъ, молча, съ другого конца комнаты смотрѣлъ, какъ Надя усаживалась съ ребенкомъ. Когда она сѣла, онъ подошелъ и наклонился надъ сыномъ. Глаза его же смягчились, глядя на мальчика. Смотря на сына, онъ, въ сущности, видѣлъ только мать, а по отношенію къ ней послѣ всего, что она съ нимъ сдѣлала, онъ не чувствовалъ ни малѣйшей мягкости. Вася захныкалъ.
-- Развѣ ты не любишь папу?-- проговорилъ Вильдъ, какъ можно болѣе мягкимъ голосомъ, наклоняясь еще ближе къ ребенку.-- Дай ручку.
Но Вася не только не далъ ручки, а совсѣмъ отвернулся и готовъ былъ разразиться крикомъ. Вильдъ съ сердцемъ выпрямился и отошелъ.
-- Прекрасное воспитаніе, нечего сказать!-- проворчалъ онъ сквозь зубы.-- Съ этихъ уже поръ пріучать сына ненавидѣть отца!
Надя не отвѣчала; она пыталась успокоить Васю, обращая его вниманіе на различные предметы; но Вася продолжалъ хныкать.
Вильдъ раздражительно шагалъ по комнатѣ. Ребенокъ будто понималъ раздраженіе отца. Онъ, хныкая, прижимался въ матери а, наконецъ, разразился громкимъ плачемъ. Вильдъ нетерпѣливо топнулъ ногой.
-- До чего вы его избаловали! -- рѣзко обратился онъ въ женѣ.
-- Вамъ сказали, что его нельзя выносить изъ дѣтской; онъ нездоровъ,-- холодно возразила Надя, вставая и направляясь въ двери.
-- Погодите. Надѣюсь, вы не забыли, что у насъ сегодня гости?
-- Нѣтъ, не забыла. Къ чаю и ужину все готово.
-- Я желаю съ вами говорить до прихода нашихъ гостей...
Крикъ Васи помѣшалъ ей отвѣчать. Она вышла, рѣзко притворивъ за собой дверь.
Вильдъ остался снова одинъ. Онъ подошелъ къ окну и нетерпѣливо забарабанилъ по стеклу. Плачъ ребенка истерзалъ ему нервы, плачъ этотъ раздавался и теперь, и заставлялъ его морщиться, какъ отъ физической боли. Долго, долго раздавались эти крики; наконецъ, ребенокъ замолкъ; тихое пѣніе матери замѣнило его плачъ. Вильдъ вспомнилъ, какъ три года тому назадъ, за нѣсколько дней передъ свадьбой, онъ случайно услыхалъ этотъ нѣжный, симпатичный голосовъ. Надя, оставаясь едва, любила иногда напѣвать какую-нибудь пѣсню про себя. Вспомнилъ онъ какая сладость наполнила его душу при звукахъ этого голоса; слезы подступали къ глазамъ; онъ чувствовалъ себя необычайно мягкимъ, способнымъ на всякое измѣненіе...
....И она не съумѣла оцѣпить это душевное настроеніе! Сколько женщинъ, которыхъ онъ нѣкогда любилъ, напрасно добивались этой мягкости, этого умиленія! А ей оно прямо въ руки давалось, безъ всякаго усилія съ ея стороны!.. И она отвернулась отъ него!.. Онъ никогда не проститъ ей эту рану, нанесенную его самолюбію! никогда!.. Какъ ненавидѣла бы покойная мать его свою невѣстку! Вспомнились ему всѣ мечты ея о будущей женѣ его! Какой заботой, любовью, самозабвенной преданностью окружала она въ своемъ воображеніи домашній очагъ его!.. Да, хороша любовь! хороша преданность! Вторая ошибка въ жизни, и вторая горьче первой!.. Онъ зналъ, что Соня не пара ему... Онъ женился изъ жалости, изъ великодушія, и ничего не могъ сдѣлать изъ нея!.. Она была запугана, не переставала бояться его...-- а онъ не страха желалъ, но любви... Онъ, деспотъ, эгоистъ, жаждалъ этой любви и думалъ найти во второй женѣ -- и тутъ...
Вильдъ быстро отвернулся отъ окна; въ комнату вошла Надя.
-- Что Вася?-- отрывисто спросилъ онъ.
-- Заснулъ,-- тихо отвѣчала она, подходя къ камину.
Крѣпко закутываясь въ сѣрую, пуховую косынку, она сѣла въ кресло, протянувъ узенькія ноги на каминную рѣшетку. Легкая дрожь пробирала ее; она крѣпче стянула косынку на плечахъ и еще ближе придвинула кресло къ камину. Лицо ея было холодно, спокойно; глаза безучастно смотрѣли въ огонь.
-- Ты хотѣлъ говорить со мной,-- начала она беззвучнымъ, голосомъ, послѣ минутнаго молчанія.
Вильдъ не отвѣчалъ. Онъ стоялъ, опираясь рукой на столъ, и машинально смотрѣлъ на лежавшую передъ нимъ газету. При появленіи Нади, раздраженіе, злоба неудержимымъ потокомъ приступили къ нему. Надя слегка повернула голову и посмотрѣла на него. Глаза ея сохраняли прежнее безучастное, усталое выраженіе; она медленно отвернулась и снова принялась смотрѣть, въ огонь. Тихо тлѣли уголья, изрѣдка издавая легкій трескъ. Ни малѣйшаго звука не доносилось съ улицы, только порой громкіе шаги раздавались на лѣстницѣ, затѣмъ снова все стихало.
-- Да-съ, я хотѣлъ говорить съ вами,-- произнесъ, наконецъ, Вильдъ, отодвигаясь отъ стола. Онъ подошелъ къ камину и облокотился о выступъ одной рукой, заложивъ другую въ карманъ жилета.
Надя смѣрила его взглядомъ съ ногъ до головы.
-- Все о томъ же?-- спросила она холодно.
-- Все о томъ же-съ,-- иронически возразилъ Вильдъ.
Надя пожала плечами и съ утомленіемъ откинулась на спинку кресла. Вильдъ злобно смотрѣлъ на нее.
-- Я считаю своимъ долгомъ предупредить васъ,-- началъ онъ,-- что и не намѣренъ долѣе выносить такое положеніе вещей.
-- Очень рада, что вы болѣе не намѣрены выносить его,-- произнесла Надя, стягивая еще крѣпче косынку на плечахъ.
-- Прошу васъ не перебивать меня. Доселѣ я старался лаской, увѣщаніемъ дѣйствовать на вата безумныя сопротивленія, но теперь кончено! И у святого не хватитъ терпѣнія вести ежедневную борьбу съ закоренѣлымъ озлобленіемъ, съ женскимъ упрямствомъ... Вы знаете, что право на моей сторонѣ, что я могу требовать то, чего добивался горячей любовью...
-- Вы уже не разъ намекали на это право, и я не разъ говорила, что этого права я за вами не признаю...
Вильдъ отодвинулся отъ камина. Глаза его приняли свинцово-оловянное выраженіе.
-- Я тебя заставлю признать это право. Повторяю: мое терпѣніе лопнуло!
Надя слегка приподнялась на креслѣ; глаза ея засверкали.
-- Вы спросите -- осталась ли у меня хоть капля терпѣнія!.. Вы знаете, что меня держитъ у васъ въ домѣ?..-- Только Вася! Если бы его не было -- думаете ли вы, что я осталась бы одинъ день съ вами? Развѣ я вамъ не сказала этого послѣ рожденія Васи? развѣ я не сказала, что, ради него, буду выносить все; что я постараюсь сдѣлать сносными наши отношенія -- и развѣ я не держала свое обѣщаніе болѣе года?.. А вы? что вы дѣлали? Одержали ли вы хоть на іоту ваше самодурство! Подумали ли вы хоть разъ о матери вашего сына, которую вы такъ-сказать на рукахъ носите! Подумали ли вы о ней, когда настаивали на отношеніяхъ, которыя, вы знаете, ненавистны мнѣ и которыя я, ради Васи, рѣшилась выносить!.. Я не могу и не хочу долѣе выносить ихъ,-- слышите! Не доводите меня до крайности... У меня тоже терпѣніе лопнуло!..
Надя вскочила. Горячій румянецъ яокрылъ ея щеки, глаза сверкали, губы вздрагивали. Она проговорила все это такъ быстро, да такою страстью, что на минуту ошеломила мужа. Онъ неподвижно стоялъ, вперивъ въ нее глаза. Лишь только она вскочила, онъ схватилъ ее за руку и, крѣпко стаскивая ее, злобнымъ шопотомъ произнесъ:
-- Надя, берегись! Не доводи меня до крайности! Ты моя жена и останешься моей, если не волей, то силой!
Нади не пыталась высвободить руку и не поморщилась отъ боли.
-- Какъ-будто это въ первый разъ!-- произнесла она презрительно.-- Съ тѣхъ поръ, какъ вы сочли нужнымъ сбросить ваше джентльменски-рыцарское обращеніе, сила не разъ была пущена въ ходъ.
-- Надя!-- крикнулъ Вильдъ, весь позеленѣвъ. Бѣшенство мѣшало ему говорить. Оба они на минуту замолчали и съ глубокой ненавистью смотрѣли другъ на друга. Вильдъ боролся съ желаніемъ поднять надъ ней руку. Надя поняла его борьбу.
-- Напрасно!-- проговорила она съ какимъ-то тупимъ ожесточеніемъ.-- Вы знаете, что въ сосѣднихъ комнатахъ люди; вы ничего не сдѣлаете при свидѣтеляхъ. Ушлите ихъ -- по обыкновенію!
Вильдъ въ бѣшенствѣ схватилъ другую ея руку и близко, съ звѣрскимъ выраженіемъ, наклонился. Громкій звонокъ раздался въ это время въ передней. Вильдъ отбросилъ руки и, тяжело дыша, отошелъ отъ нея.
Надя не двигалась. Румянецъ мало-по-малу отхлынулъ отъ ея щекъ; глаза потухли, и снова безучастное утомленіе замѣнило гнѣвное выраженіе ея лица.
-- Гдѣ они? въ столовой?-- спрашивалъ мужской полосъ въ передней.
При звукѣ этого голоса, неудовольствіе распространилось на лицѣ Нади. Она повернулась и направилась въ двери, ведущей въ дѣтскую; но не успѣла она дойти до порога, какъ противоположная дверь растворилась и въ комнату вошелъ рослый, широкоплечій, уже немолодой мужчина.
Большая голова, съ рѣдкими, сѣдыми волосами, сидѣла на слишкомъ короткой, толстой шеѣ. Широкій черный галстукъ, изъ котораго выступали туго накрахмаленные воротнички, крѣпко стягивалъ шею и напрасно старался скрыть довольно значительный зобъ. Съ трудомъ поворачивалась голова въ этомъ галстухѣ, а широкій двухэтажный подбородокъ совсѣмъ уходилъ въ воротнички. Длинный, нѣсколько старомодный сюртукъ удлинялъ еще болѣе и безъ того уже длинное туловище. На атласномъ, черномъ жилетѣ съ разводами широко разстилалась толстая золотая цѣпочка съ брелоками.
Эта довольно представительная фигура принадлежала старинному пріятелю и сослуживцу Вильда -- Прокофію Даниловичу Мицко.
Прокофій Даниловичъ, войдя въ комнату, тотчасъ же замѣтилъ, что между супругами произошла непріятность, но счелъ долгомъ не подать и вида, что замѣтилъ.
-- Такъ-съ,-- началъ, онъ сиплымъ голосомъ,-- вдвоемъ-съ, какъ и подобаетъ нѣжнымъ голубкамъ! А я немного раненько пришелъ. Что, думаю, сидѣть дома! Можетъ, успѣемъ еще въ пикетецъ поиграть,-- говорилъ онъ, подходя въ Вильду и Надѣ и пожимая имъ руки.
"Ого!" подумалъ онъ. "Тучи грозныя и руки у обоихъ какъ ледъ. Была стычка".
-- А что птенчикъ?-- спросилъ онъ громко.
-- Вася нездоровъ... Я шла къ нему... Вы меня извините,-- отвѣчала Надя, и, въ дожидаясь отвѣта, вышла изъ комнаты.
-- Что, братъ?-- обратился Прокофій Даниловичъ къ Вильду, хлопнувъ его по плечу.
Вильдъ вздрогнулъ.-- Что? ничего!-- отрывисто возразилъ онъ, сильно встряхивая головой.
-- Ничего! будто?-- намѣтилъ Прокофій Даниловичъ, подмигивая глазами.-- Маленькая... того... супружеская сценка, а?
Вильдъ не отвѣчалъ. Онъ отошелъ отъ камина и зашагалъ по ковру. Прокофій Даниловичъ съ улыбочкой посмотрѣлъ ему вслѣдъ, затѣмъ спокойно сталъ накладывать уголь въ каминъ. Онъ, видимо, былъ свой человѣкъ здѣсь. Яркое пламя взвилось кверху. Прокофій Даниловичъ на корточкахъ грѣлъ большія жилистыя руки.
-- Скверная погода, да?-- замѣтилъ Вильдъ, разсѣянно взглядывая на пріятеля.
-- Нѣтъ, ничего... Морозецъ славный,-- возразилъ Прокофій Даниловичъ, вставая и разваливаясь въ креслѣ.
-- Что-жь Эмилія Ивановна не пришла?
-- А на что ей? Пусть себѣ дома сидитъ съ ребятишками. Кого-то изъ нихъ сейчасъ купать собиралась.
Послѣдовало молчаніе. Весело трещали уголья, распространяя пріятную теплоту по всей комнатѣ. Прокофій Даниловичъ съ наслажденіемъ ощущалъ эту теплоту. Щуря глазки, смотрѣлъ онъ на пламя съ видомъ довольнаго кота, у котораго пощекотали за ухомъ. Вильдъ продолжалъ шагать, закуривая одну папироску за другой.
-- Да что ты не сядешь?-- лѣниво спросилъ Прокофій Даниловичъ, не оборачиваясь.-- Ходишь словно маятникъ изъ угла въ уголъ. Иль душевное волненіе тебя такъ одолѣло?
Отвѣта не послѣдовало.
-- Эхъ, ужъ эти женщины!-- прибавилъ немного погодя Прокофій Даниловичъ съ добродушной улыбочкой.
Теплота располагала его къ благодушію.
-- Какъ бы ты поступилъ на моемъ мѣстѣ?-- спросилъ вдругъ Вильдъ, подходя къ камину.
-- То-есть -- какъ на твоемъ мѣстѣ?
-- Ну, да. Ты самъ видишь, въ какомъ положеніи дѣло! Не разъ, вѣдь, приходилось тебѣ наталкиваться на супружескія сценки, какъ да выражаешься.
Прокофій Даниловичъ слегка повернулся къ нему такимъ образомъ, чтобы всѣ части его рослаго чѣла были одинаково подозрѣваетъ, и, продолжая щурить глазки, процѣдилъ, глубокомысленна покачивая головой
-- Вижу-то, вижу! Какъ не видѣть... Положеніе, дѣйствительно, того...
Вильдъ придвинулъ другое кресло и сѣлъ около камина. Облокотившись на одно колѣно и подпирая рукой голову, онъ нѣкоторое время хранилъ молчаніе.
-- Да, какъ бы ты поступилъ на моемъ мѣстѣ? проговорилъ онъ, отваливаясь на спинку кресла.-- Я долженъ говорить съ тобой. Я все только такъ мелькомъ разсказывалъ, но теперь.... наступила минута рѣшительная... Мнѣ необходимъ добрый совѣтъ.
Онъ замолчалъ. Прокофій Даниловичъ медленно вытащилъ огромные часы изъ кармана.
-- Девятой часъ... Намъ помѣшаютъ...
-- Да, да, правда,-- озабоченно произнесъ Вильдъ и снова задумался.
-- Послѣ ужина, если хочешь....-- началъ Прокофій Даниловичъ.
Вильдь утвердительно кивнулъ головой и всталъ. Въ комнату входили Степанъ и Даша съ разной чайной посудой. Они торопливо принялись накрывать на столъ. Вильдъ упорно слѣдилъ за ними, направляя движенія ихъ короткими приказаніями.
-- Гдѣ это вы купили пирожное?-- спросилъ онъ отрывисто.
-- Въ булочной-съ,-- отрапортовалъ Степанъ.
-- Что, тебѣ трудно было сдѣлать нѣсколько шаговъ до кондитерской?
-- Барыня приказала... Въ такой морозъ, говорятъ, далече итти.
"Сердобольная какая!" -- вырвалось-было у Вильда, но онъ удержался и только пожалъ плечами. Отдавъ еще два-три приказанія и отворивъ дверь въ другія, уже освѣщенные, комнаты, онъ вышелъ.
Прокофій Даниловичъ продолжалъ благодушествовать у камина. Довольная улыбочка свѣтилась въ прищуренныхъ глазкахъ. Предстоящій разговоръ, повидимому, доставлялъ ему большое удовольствіе.
Прокофій Даниловичъ, какъ мы уже сказали, былъ старинный пріятель и сослуживецъ Вильда. Оба они служили въ сенатѣ и шли, такъ-сказать, рука-объ-руку въ томъ, что касается коронной службы. Прокофій Даниловичъ чрезвычайно цѣнилъ Алексѣя Васильевича, считалъ его человѣкомъ замѣчательнымъ, но исковерканнымъ излишнею чувствительностью и идеализмомъ. Вильдъ, въ свою очередь, весьма уважалъ Прокофья Даниловича за его бюрократическія способности и принципы.
Прокофій Даниловичъ былъ еще стараго закала человѣкъ, не зараженный разными новыми идеями, занесенными на святую Русь съ Запада. Онъ былъ консерваторъ съ головы до ногъ, и какъ въ государственномъ, такъ и въ семейномъ строѣ строго придерживался допетровскихъ началъ. Въ семьѣ, по его мнѣнію, бразды правленія, безъ сомнѣнія, должны принадлежать мужу; главная же и прямая обязанность жены -- пещись о сохраненіи рода человѣческаго; другими словами: ея обязанность производить какъ можно болѣе здоровыхъ дѣтей, кормить, обшивать ихъ. Всѣ стремленія современныхъ женщинъ онъ презрительно называлъ модною дребеденью, которая только и могла родиться въ головѣ захилѣвшаго женскаго поколѣнія, позабывшаго прямую цѣль своего существованія. Однако, Прокофій Даниловичъ не выражался такъ прямо въ дамскомъ обществѣ. Онъ съ добродушной улыбочкой, подмигивая, выслушивалъ дамскіе разговоры о женскомъ трудѣ, равноправіи половъ и т. п., и заканчивалъ обыкновенно каждый подобный разговоръ слѣдующими словами:
-- Эхъ, сударыня, вы все толкуете не о томъ-съ, право -- не о томъ-съ! Не туда мѣтите!
Если ратующая за новыя начала была дѣвица, онъ, снисходительно качая головой, прищуривая глазки, говорилъ:
-- Вотъ, познаете узы брачныя, узы сладкія, то и увидите, куда мѣтить надо, а это все около, да подлѣ, право-съ!
Къ замужней женщинѣ онъ относился строже.
-- Ученаго учить только портить!-- говорилъ онъ, и, указывая на кого-нибудь изъ дѣтей: -- вотъ побольше такихъ творите... Это прямая-съ польза обществу!
На раздражительное или презрительное пожатіе плечъ, слѣдовавшее обыкновенно за подобнымъ замѣчаніемъ, онъ отвѣчалъ короткимъ смѣхомъ, выставляя при этомъ черные, испорченные зубы.
-- Да ужъ это такъ-съ!-- прибавлялъ онъ,-- какъ тамъ ни вертите... А все остальное пустяки, бредни!
Къ Вильдамъ онъ приходилъ аккуратно два раза въ недѣлю поговорить съ Алексѣемъ Васильевичемъ о высшихъ матеріяхъ, какъ онъ выражался, и поиграть въ пикетецъ для развлеченія. Надя не взлюбила его съ перваго же взгляда. Вся его рослая, крѣпко сшитая фигура, его сиплый голосъ, его маленькіе, вѣчно подмигивающіе глазки отталкивающимъ образомъ дѣйствовали на нее. Прокофій Даниловичъ прекрасно видѣлъ ея явную антипатію и въ душѣ рѣшилъ мстить ей за это. Онъ не могъ выносить отвращенія къ себѣ хорошенькой женщины, а Надя весьма приглянулась ему, и хотя онъ былъ строгихъ правилъ и въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ Вильдомъ, но пріударить за женой не считалъ грѣхомъ. Надя съ перваго же раза обрѣзала его ловеласовскія попытки, и съ тѣхъ поръ между ними установилась тайная вражда,-- не тайная, впрочемъ, со стороны Нади. Никакія свѣтскія приличія не могли заставить ее скрыть свое нерасположеніе, но Прокофій Даниловичъ скрывалъ уязвленное самолюбіе подъ видомъ безпечнаго добродушія и снисходительности къ прихотямъ хорошенькой женщины.
"Слишкомъ туго натянули струну, прелестнѣйшая Надежда Николаевна!" думалъ онъ въ настоящую минуту, щурясь на уголья. "Того и гляди, что лопнетъ! Поусмирится тогда ваше строптивое сердечко, да-съ! Рѣшительная минута, несомнѣнно... И Прокофій Даниловичъ пригодился бы... Но, нѣтъ-съ, слуга покорный"...
Здѣсь, неожиданно для самого себя, Прокофій Даниловичъ чихнулъ, да такъ громко, что Даша, поливавшая около него туалетнымъ уксусомъ раскаленную плитку, вскрикнула и чуть было не уронила плитку ему на колѣни.
Прокофій Даниловичъ вскочилъ какъ ошпаренный.
-- Что ты, что ты, безумная!-- вскрикнулъ онъ съ негодованіемъ.-- Насквозь меня прожжешь! И кто тебѣ велѣлъ подъ носомъ курить такую мертость!
Новое чиханіе прервало его.
-- Что тамъ такое?-- спросила Надя, появляясь въ дверяхъ.
Свѣтлое, шелковое платье, красиво убранное черными кружевами, замѣнило ея простенькій, домашній костюмъ и еще рѣзче оттѣняло усталое, безучастное выраженіе блѣднаго, исхудалаго лица.
-- Да, вотъ, это они-съ...-- возразила Даша, фыркая,-- чихнули... Я испугалась... чуть плитку...
Она разразилась смѣхомъ. Надя слабо улыбнулась.
-- Дура, право дура!-- ворчалъ, между тѣмъ, Прокофій Даниловичъ, громко сморкаясь.-- И надумалось же обкуривать честныхъ людей, словно очумленныхъ!
Въ передней прозвенѣлъ колокольчикъ. Надя, своей медленной, усталой походной прошла черезъ всю комнату въ гостиную мимо Прокофія Даниловича, не глядя на него и слегка касаясь его своимъ длиннымъ, блестящимъ шлейфомъ. Прокофій Даниловичъ отодвинулся и сумрачно посмотрѣлъ ей вслѣдъ.
"Поусмиритесь, Надежда Николаевна, поусмиритесь!" прошепталъ онъ, сквозь зубы. "И Прокофій Даниловичъ понадобятся, да-съ!".