Невеселыми, медленными шагами направлялась Надя къ маленькому домику тётки своей Ирины Петровны, а Ирина Петровна уже глаза проглядѣла, высматривая изъ окна, въ ожиданіи, что вотъ появится, наконецъ, стройная фигура ея баловницы, солнышка ея, "куколки", какъ она называла Надю. Давно уже сидѣла она на своемъ любимомъ креслѣ у окна, и крошечныя, худенькія руки неутомимо двигали большими деревянными спицами, спѣша окончитъ заказную работу. По временамъ, воткнувъ спицу въ огромный клубокъ шерсти, она въ сотый разъ раздвигала листы гераніевъ и фуксій и съ нетерпѣніемъ оглядывала улицу.
-- "Что же это она не идетъ?" тревожно думала она, снова принимаясь за работу.
Все быстрѣе и быстрѣе двигались деревянныя спицы, а еще быстрѣе мелькали мысли въ маленькой, сѣдой головѣ Ирины Петровны, и то, видно, были невеселыя мысли. Болѣзненно подергивались блѣдныя губы, а на припухшихъ отъ горя и заботы глазахъ навертывались привычныя слезы.
Ирина Петровна была нѣсколькими годами моложе Николая Петровича. Чуть-ли не четырнадцати лѣтъ выдали ее замужъ за человѣка втрое ея старше. Мужъ ея, армейскій офицеръ, Хинчинъ, прокутилъ все ея небольшое состояніе, и послѣ двадцатилѣтнихъ оскорбленій, униженій, терзаній, наконецъ умеръ въ припадкѣ бѣлой горячки. Забитая, взмученная женщина вздохнула свободно въ первый разъ послѣ двадцатилѣтней каторжной жизни. Выхлопотавъ себѣ крошечную пенсію, зажила она затворницей въ маленькомъ домишкѣ, доставшемся ей въ наслѣдство отъ какой-то дальней родственницы. Къ счастью для Ирины Петровны, Хинчинъ умеръ за годъ до полученія этого наслѣдства.
Микроскопическая пенсія едва-едва хватала на жизнь, и Ирина Петровна принялась усердно обшивать и обвязывать всѣхъ сосѣдей и сосѣдокъ. Застѣнчивая, робкая, она боялась общества и избѣгала лишнихъ знакомыхъ. Цѣлые дни просиживала она за заказной работой, а вечеромъ, когда все вокругъ нея стихало, когда сосѣдей давно уже осѣняли сладкіе сны, тогда для Ирины Петровны наступало блаженное время. Она садилась къ столу, развертывала взятый изъ городской библіотеки романъ, и до глубокой ночи просиживала за нимъ, радуясь, страдая, изнывая съ героями и героинями, переживая ихъ любовь и горе, супружескія и материнскія радости, заблужденія и разочарованія. При жизни мужа, Ирина Петровна только тайкомъ могла удовлетворять своей страсти въ чтенію; Хинчинъ не могъ видѣть книги въ рукахъ жены. По смерти же его она кое-какъ сколотила небольшую сумму и абонировалась въ городской библіотекѣ. Романы и книги религіознаго содержанія жадно проглатывались Ириной Петровной, и мало-по-малу образовали въ душѣ ея совсѣмъ особый романически-мистическій мірокъ, который, впрочемъ, никогда не прорывался наружу.
Трудно понять, какимъ образомъ среди всѣхъ дрязгъ будничной жизни, среди всей грязи семейныхъ отношеній, Ирина Петровна могла сохранить столько свѣжести и юности. Неприхотливая въ своихъ желаніяхъ, кроткая, массивная, она покорно подчинялась обстоятельствамъ; безпрекословно переносила она всѣ оскорбленія и униженія, всю жизнь руководствуясь однимъ принципомъ: "Пусть дѣлаютъ съ тѣломъ моимъ все, что хотятъ; оно принадлежитъ имъ. До души моей никто не коснется; она моя и Божья".
Для души своей она и устроила тотъ тайный мірокъ, въ который уходила, лишь только дѣйствительность грубо и безцеремонно давала знать о себѣ.
Общественное мнѣніе объ Иринѣ Петровнѣ было различное. Иные называли ее полоумной, другіе, въ томъ числѣ и Любовь Гавриловна,-- добрѣйшимъ, но ничтожнѣйшимъ существомъ въ мірѣ; наконецъ, сосѣди не могли простигь ей затворничества и называли ее гордячкой. Трудно было выдумать болѣе неподходящую кличку. Крошечная, щедущная фигурка Ирины Петровны, нервная походка, робкое съёживаніе при встрѣчѣ съ новымъ лицемъ, казалось, ничего не имѣли общаго съ понятіемъ о гордости. Но вѣдь у провинціальныхъ кумушекъ своеобразныя понятія о нравственныхъ свойствахъ ихъ знакомыхъ.
Николай Петровичъ почти не зналъ сестры. Переведенный по службѣ въ П., онъ былъ непріятно пораженъ непредставительной фигурой Ирины Петровны и ея скуднымъ помѣщеніемъ.
Живя далеко отъ нея, ему и въ голову не приходило освѣдомляться объ ея житьѣ-бытьѣ. Болѣе тридцати лѣтъ они не видались и переписки не вели. Но въ П. отношенія измѣнились. Полковнику Берновичу, важному лицу въ городѣ, не лестно было видѣть, что родная сестра его живетъ, какъ мелкая мѣщанка, и вяжетъ шарфы и платки для дворничихъ и лавочницъ. Скрѣпя сердце, предложилъ онъ выдавать ей приличную пенсію, съ условіемъ однако, что она откажется отъ подобной работы. Къ великому изумленію его, Ирина Петровна отказалась не отъ работы, а отъ пенсіи.
-- Нѣть, братецъ, нѣтъ!-- говорила она, вся съёжившись и нервно потирая руки.-- Благодарю васъ; мнѣ ничего не надо.
Берновичъ фыркнулъ.
-- Не надо!-- повторилъ онъ.-- Разъ даютъ -- такъ бери!
-- Нѣтъ, нѣтъ, не надо!
-- Затѣяла одно: "не надо, да не надо!" -- подумаешь, на золотѣ лежитъ!
Берновичъ презрительно оглядѣлъ простую, ветхую мебель, обитую черной волосяной матеріей.
-- Что скажутъ люди, что моя родная сестра живетъ, какъ лавочница?
-- Я всегда такъ жила, братецъ,-- робко замѣтила Ирина Петровна:-- люди къ этому привыкли.
Николай Петровичъ вспѣтушился.
-- Какъ ты тамъ прежде жила,-- мнѣ до этого дѣла нѣтъ, а теперь надо жить иначе: я не хочу, чтобы люди про меня чортъ знаетъ что говорили! Знаемъ мы васъ, провинціальныхъ кумушекъ! вы всегда рады зубы поточить!
Ирина Петровна молчала.
-- Я буду выдавать тебѣ опредѣленную сумму въ мѣсяцъ,-- началъ снова Берновичь,-- сколько -- еще не знаю. Поправь свой туалетъ; въ твои годы не много нужно... Не будешь же ты носить хвосты да модные курдюки! Ну, а затѣмъ, Любонька пришлетъ какую-нибудь мебель; мы взяли кое-что лишнее.
Николай Петровичъ оглядѣлъ стѣны.
-- Г-мъ! внутри -- ничего, чисто. Ну, а снаружи надо будетъ подкрасить. Затѣмъ, прощай,-- продолжалъ онъ, вставая и протягивая ей два пальца.-- Любонька занята уборкой квартиры: не можетъ къ тебѣ зайти... Да, г-мъ! она хочетъ тебя видѣть...
Берновичь искоса оглядѣлъ Ирину Петровну.
-- Лучше всего приходи къ намъ утромъ, такъ -- до двѣнадцати, а то потомъ у насъ цѣлый день гости.
Не дожидаясь отвѣта, онъ направился въ двери.
-- Братецъ!-- позвала его вдругъ Ирина Петровна.
-- Что тебѣ еще?-- троено спросилъ Берновичь, круто поворачиваясь на каблукахъ и становясь лицомъ къ лицу съ сестрой.
Ирина Петровна крѣпко-на-крѣпко сжала крошечныя ручки и, собравшись съ духомъ, съ усиліемъ произнесла:
-- Я денегъ не возьму.
Николай Петровичъ удивился.
"Она вправду полоумная!" подумалъ онъ.
-- Да я, кажется, русскимъ языкомъ говорилъ, чортъ тебя бери!-- закричалъ онъ вдругъ, покраснѣвъ какъ ракъ,-- что не для тебя я это дѣлаю, понимаешь? Мнѣ, полковнику Берновичу, не приходится слышать разныя сплетни и нареканія,-- понимаешь? У меня открытый домъ, матушка моя! Любовь Гавриловна устраиваетъ все на столичный ладъ,-- а что скажутъ люди, когда увидятъ мою квартиру, мебель и все такое -- и сравнять съ твоей конурой! Какъ нарочно еще и домъ-то мой недалеко отъ твоего! Что-жъ, ты хочешь, чтобы на меня пальцами тыкали? Нѣтъ-съ, слуга покорный, изъ-за тебя я не намѣренъ терять репутацію! Да еще еслибъ ей какую обиду нанесли,-- а то, скажите пожалуйста, денегъ предлагаютъ, а она артачится! Не прикажете-ли въ ножки поклониться: примите-де, Христа-ради, денежки!.. Э! да что съ тобой разговаривать!-- чисто полоумная!
Берновичъ повернулся на каблукахъ и, гремя шпорами, вышелъ изъ комнаты.
На другой день явились маляры и окрасили ветхій, потемнѣвшій домикъ въ ярко-желтую краску. Затѣмъ, изъ дома полковника Берновича носильщики перенесли турецкій диванъ, обтянутый полинялой, но шерстяной матеріей, два кресла, столъ, покрытый скатертью изъ такой же матеріи, какъ и диванъ,-- и огромную, неуклюжую лампу. Лампа эта дѣйствительно была вполнѣ лишняя въ домѣ Берновича, такъ какъ, вслѣдствіе порчи механизма, зажигать ее не было никакой возможности.
Ирина Петровна молча смотрѣла на окраску дома, и молча приняла мебель и лампу. Но когда вечеромъ принесли запечатанный пакетъ, вмѣстѣ, съ лаконической запиской: "Посылаю при семъ сорокъ рублей, на покупку приличнаго платья",-- тогда она собралась духомъ, запечатала деньги въ конвертъ и отослала ихъ обратно, съ слѣдующимъ письмомъ:
"Любезный братецъ, Николай Петровичъ!
"Крайне горько мнѣ снова прогнѣвать васъ, но отъ словъ своихъ я не отступлюсь и денегъ не приму. Обдумавъ ваше предложеніе, я рѣшилась согласиться на окраску дома моего и принять вашу мебель, ибо дѣйствительно бѣдность моя можетъ повредить вамъ, но денегъ я не возьму. Будьте покойны, братецъ, я скажу всѣмъ, кто меня будетъ спрашивать, что вы предлагали мнѣ пенсію, но я отъ нея отказалась. Меня одну за это осудятъ.
"Для посѣщенія Любовь Гавриловны у меня есть приличное платье и, надѣюсь, оно никого не осрамить.
"Примите и проч..."
Николай Петровичъ удивился, получивъ обратно деньги. Подобной смѣлости онъ не ожидалъ.
-- Чортъ съ ней!-- проворчалъ онъ, бросая письмо на столъ и кладя деньги въ туго-набитый бумажникъ.-- Такой дуры я еще не видывалъ.
Любовь Гавриловна небрежно взяла письмо со стола и быстро пробѣжала его. Хорошенькія бровки ея съ удивленіемъ приподнялись кверху.
-- Ты говорилъ, дружинька, что она какая-то забитая?
Николай Петровичъ фыркнулъ.
-- Я тебѣ говорилъ, что она полоумная! Станетъ ли человѣкъ бѣдный, да въ своемъ умѣ, отказываться отъ денегъ? Посуди сама!
-- Я думаю,-- проговорила она, вполголоса,-- что твоя сестра не имѣетъ ни малѣйшаго образованія.
-- Разумѣется, не имѣетъ! Откуда было взять ей образованіе? Да мнѣ наплевать на неё,-- вскричалъ Берновичъ, вскакивая со стула и раздражительно зашагавъ по мягкому ковру.
-- Эта дура, вѣдь, ничего не пишетъ,-- проворчалъ онъ, останавливаясь передъ женой,-- будетъ ли она вязать на дворничихъ и лавочницъ?
-- Будетъ,-- спокойно отвѣтила Любовь Гавриловна.
Николай Петровичъ побагровѣлъ.
-- Оставь все это, пожалуйста, продолжала она, жестомъ усмиряя мужа.-- Я постараюсь уговорить Ирину Петровну. Во всякомъ случаѣ, тебѣ, она не повредитъ.
Берновйчъ послалъ еще лишній разъ сестру къ чорту, однако согласился не обращать вниманія на ея упрямство и предоставилъ женѣ уломать Ирину Петровну, зная по опыту, что она искуснѣе его умѣетъ ладить съ нужными ему людьми.
Дня черезъ два послѣ этого разговора, Ирина Петровна получила изящную, раздушоную записку, въ которой Любовь Гавриловна вѣжливо извинялась, что хлопоты по хозяйству мѣшали ей посѣтить милую невѣстку. Она надѣется, что Ирина Петровна не откажется навѣстить ее за-просто; она всегда дома до двѣнадцати часовъ.
Ирина Петровна ожидала этого приглашенія, и на всякій случай уже вытащила изъ сундука свое единственное шелковое платье и шаль, тоже доставшуюся ей по наслѣдству. Черное платье и шаль, выглаженныя и вычищенныя, дѣйствительно, оказались еще вполнѣ приличными, но шляпа приводила въ крайнее смущеніе Ирину Петровну. Какъ она ни вертѣла ее, и такъ, и сякъ, какъ ни приплюскивала, какъ ни приподымала, шляпа со всѣхъ сторонъ, и. спереди и сзади, представляла такую форму, которую и опредѣлить даже трудно. Шуточное ли дѣло! Десять лѣтъ было этой шляпѣ! и куплена-то она была не изъ магазина, а по случаю, изъ вторыхъ рукъ! Помощью стараго чернаго кружева и новыхъ ледтъ Иринѣ Петровнѣ удалось, однако, придать ей приблизительно форму трехугольнаго вдовьяго чепца.
Во время всей операціи надъ злополучной шляпой Ирина Петровна съ тоской думала:
"На что это я имъ понадобилась! Вотъ, на старости лѣтъ о нарядахъ пришлось думать"".
Но ей и въ голову не приходило отказаться отъ приглашенія. Николай Петровичъ напугалъ ее словами, что она, такъ-сказать, портитъ ему репутацію, и, бѣдная Ирина Петровна рѣшилась пошить все, что только потребуютъ свѣтскія приличія.
Насталъ, наконецъ, день перваго визита. Нарядилась Ирина Петровна въ парадное платье и запрятала крошечное, кругленькое личико подъ вдовій чепецъ. При приближеніи къ дому брата, ноги у нея подкашивались; однако, войдя въ переднюю, она еще съ нѣкоторымъ достоинствомъ спросила: дома-ли Любовь Гавриловна. Лакей, къ которому она обратилась съ этимъ вопросомъ, нахально осмотрѣлъ ее съ ногъ до головы -- и, промычавъ: "пожалуйте!" лѣнивой, развалистой походкой довелъ ее до голубой гостиной.
-- Барыня сюда выйдутъ,-- процѣдилъ онъ, раздвигая портьеру и оставляя ее одну.
Робко вступила Ирина Петровна на коверъ. У нея рябило въ глазахъ; дыханіе сперлось. Непривычный, удушливый запахъ духовъ и громкое пѣніе двухъ канареекъ кружили ей голову. Ока зажмурила глаза и нѣсколько времени простояла неподвижно на одномъ мѣстѣ. Вдругъ легкій шорохъ послышался въ дверяхъ; она испуганно открыла глаза. Около нея стояла худенькая, двѣнадцати-лѣтняя дѣвочка; темные, серьёзные глаза съ любопытствомъ ее оглядывали.
-- Отчего вы не сядете?-- произнесла она, тихо беря ее за руку и подводя къ креслу.
Ирина Петровна съ удивленіемъ смотрѣла на блѣдное личико дѣвочки. Робость ея проходила.
"Это, вѣрно, ихъ дочка", подумала она.
-- Садитесь,-- продолжала дѣвочка, усаживая Ирину Петровну въ кресло.-- Я Надя,-- прибавила она тотчасъ же, все съ тѣмъ же серьёзнымъ, внимательнымъ взглядомъ.
Ирина Петровна окончательно оправилась;: она притянула къ себѣ дѣвочку и поцѣловала ее. Надя охотно отвѣчала на ея ласку.
-- Ты знаешь меня?-- спросила Ирина Петронва.
-- Знаю. Вы -- моя тётя; я васъ ждала сегодня.
Ирина Петровна улыбнулась.
-- Ждала?-- повторила она.
-- Да. Пап а при мнѣ разсказывалъ про васъ, а мама сказала, что вы сегодня придете.
Ирина Петровна покраснѣла, и снова неловкое чувство овладѣло ею. Дѣвочка не замѣтила ея смущенія.
-- Вы будете часто приходить къ намъ? да, тётя?
И Надя ласково прижалась къ ней.
Чистой дѣтскій голосокъ и простодушное выраженіе блѣднаго личика снова успокоили Ирину Петровну. Она обняла дѣвочку и горячо поцѣловала ее.
-- Я не могу часто бывать, Надюша; у меня дома работа. Но не можешь ли ты приходить во мнѣ? Только у меня не такъ хорошо, какъ здѣсь.
Надя помолчала, какъ-бы что-то обдумывая.
-- Я буду приходить, если мнѣ дозволятъ,-- произнесла она, наконецъ.
Ирина Петровна нервно оправила шаль.
-- Да, разумѣется,-- торопливо согласилась она.-- Ты развѣ совсѣмъ одна, Надя? У тебя нѣтъ ни брата, ни сестры?
-- Никого нѣтъ,-- возразила Надя, усаживаясь, возлѣ Ирина Петровны и осторожно оправляя платье. Ирина Петровна только теперь замѣтила, что Надя разряжена, какъ кукла, и съ испугомъ вспомнила, что, цѣлуя, могла измять ее.
-- Я всегда одна. Мама все занята; у насъ цѣлый день гости. Въ Петербургѣ у меня была гувернантка, но ее не хотѣли взять сюда. Пап а говоритъ, что я уже большая и не нужно мнѣ гувернантки. Да я и рада, что ее не взяли. Она не позволяла мнѣ читать, а я такъ люблю читать.
Встрѣтивъ въ тёткѣ внимательнаго слушателя, Надя собиралась подробно разсказать ей про свое житье-бытье, когда портьера распахнулась и вошла Любовь Гавриловна, свѣжая, красивая, блестящая, одѣтая въ наиизящнѣйшее визитное платье. Тонкій запахъ ex-bouquet разнесся по всей комнатѣ.
-- Вотъ какъ! тетка и племянница уже познакомились!-- весело проговорила она, любезно обнимая Ирину Петровну.-- Значитъ, приходится только себя представить. Прошу любить и жаловать.
Ирина Петровна не ожидала такой любезности и окончательно растерялась. Она собиралась встать, но снова безпомощно опустилась на кресло.
Любовь Гавриловна граціозно усѣлась на кушетку и, слегка прищуривая глаза, безцеремонно оглядѣла невѣстку съ ногъ до головы. Трехугольный чепецъ вызвалъ едва замѣтную улыбку на алыя губки.
-- Знаете-ли...
Любовь Гавриловна остановилась; она затруднялась, какъ назвать невѣстку.
-- Знаете-ли, Ирина Петровна,-- произнесла она рѣшительно (родственной фамильярности она не желала), что вы меня поразили. Я полагала встрѣтить въ сестрѣ Николая Петровича женщину, какъ всѣ провинціальныя женщины, то-есть безъ всякаго образованія и, признаюсь, совершенно ошиблась въ своемъ предположеніи.
Ирина Петровна покраснѣла.
-- Я, дѣйствительно, не получила образованія,-- произнесла она съ усиліемъ.
-- Ну, нѣтъ,-- съ любовной улыбкой замѣтила Любовь Гавриловна,-- ваше письмо въ Николаю Петровичу доказываетъ иное... Я вамъ говорю, что я была удивлена, крайне удивлена...
Ирина Петровна внутренно терзала себя за робость; ей было совѣстно передъ дѣвочкой, внимательно взглядывающей то на мать, то на тетку. Любовь Гавриловна продолжала осматривать невѣстку, забавляясь ея смущеніемъ.
-- Ирина Петровна,-- начала она снова,-- меня особенно поразило въ вашемъ письмѣ чувство... какъ вамъ сказать... ну, да... достоинство, de la dignité! Я не ожидала... Видите-ли, я буду откровенна съ вами -- и Любовь Гавриловна положила бѣлую ручку на руку Ирины Петровны.-- Я совершенно понимаю вашу гордость, совершенно понимаю... Но вы идете черезъ-чуръ далеко. Что вамъ за охота всю жизнь заниматься такой скучной работой, какъ вязаніе и штопаніе.
Присутствіе Нади помогло Иринѣ Петровнѣ нѣсколько справиться съ собой.
-- Мнѣ эта работа не кажется скучной,-- тихо возразила она.-- За друіую я не съумѣю взяться... Вязаніе обезпечиваетъ меня...
-- Но какая вы странная, Ирина Петровна; вѣдь Николай Петровичъ предлагалъ вамъ обезпечить васъ.
-- Я очень благодарна брату, но мнѣ ничего не надо...
-- Все это прекрасно, Ирина Петровна; но теперь обстоятельства измѣнились. Прежде вы были здѣсь однѣ; теперь у васъ родственники. Кругъ вашихъ знакомыхъ можетъ расшириться; у васъ явятся новыя потребности, и...
-- Для меня ничего не измѣнилось, Любовь Гавриловна; мои знакомые ко мнѣ привыкли. Новыхъ знакомыхъ заводить я не умѣю, да и зачѣмъ?..
Любовь Гавриловна нетерпѣливо пожала плечами.
-- Николай Петровичъ, кажется, объяснилъ вамъ, въ виду какихъ соображеній онъ настаиваетъ, чтобы вы приняли его предложеніе.
Она мелькомъ взглянула на Надю: дѣвочка все съ тѣмъ же серьезнымъ вниманіемъ слѣдила за разговоромъ. Ирина Петровна поняла этотъ взгляды
-- Николай Петровичъ напрасно опасается. Я уже писала: осудятъ одну меня. Сколько лѣтъ я здѣсь работаю; никого не удивитъ, что я продолжаю работать.
Съ трудомъ сдерживаемое раздраженіе выразилось на свѣжемъ лицѣ Любовь Гавриловны, но оно скоро исчезло.
-- "Пожалуй и лучше, что она отказываетъ", подумала она. "Она, дѣйствительно, изъ такихъ, что въ разговоръ не пускаются. Въ сущности это только и требовалось. Окраска дома и мебель зажмутъ ротъ сплетницамъ".
-- Ну что же дѣлать, Ирина Петровна, не хотите -- такъ какъ хотите,-- промолвила Любовь Гавриловна, не скрывая зѣвка: разговоръ утомилъ. ее.-- Вы, я вижу, таки-упрямая.
Ирина Петровна вздохнула свободнѣе.
Сдѣлавъ еще два-три незначительные вопроса, Любовь Гавриловна откинулась на спинку, кушетки и замолчала. Ирина Петровна поняла намёкъ и заторопилась уйти.
-- Не забывайте же насъ,-- промолвила Любовь Гавриловна, любезно провожая ее до двери. Надя проскользнула въ дверь вслѣдъ за тёткой.
-- Тётя,-- шепнула она, останавливая Ирину Петровну:-- вы придете еще къ намъ?
-- Не... знаю... да... можетъ....
Она не договорила. Дѣвочка вдругъ обѣими руками обхватила ее за шею и горячо поцѣловала ее.
-- Да, тётя, да!-- нервно шептала она.-- Вы не знаете... Я прочла письмо... Это нехорошо, да? Вотъ почему, я ждала васъ... Я хотѣла видѣть. Приходите, тётя... ко мнѣ... Я люблю васъ...
-- Надя!-- раздался изъ гостиной звонкій голосъ Любовь Гавриловны -- и не успѣла Ирина Петровна опомниться, какъ дѣвочка исчезла.
Не будь Нади, знакомство Ирины Петровны съ невѣсткой ограничилось бы родственными визитами, но послѣ первой встрѣчи съ дѣвочкой Ирина Петровна не могла уже сторониться родственниковъ, и черезъ дня три снова отправилась къ нимъ, не ожидая приглашенія. Мало-по-малу, одинокая, бездѣтная Ирина Петровна горячо привязалась въ Надѣ и не могла дня проводить безъ своей племянницы. Любовь Гавриловна сначала немилостиво смотрѣла на эти посѣщенія, но, видя, что Ирина Петровна ничуть не пытается втереться въ ней въ домъ на правахъ родственницы, а при каждомъ появленіи прямо направляется въ дѣтскую, она успокоилась и даже позволила ей уводить Надю на нѣсколько часовъ къ себѣ. Въ сущности, ей было очень пріятно избавиться такимъ образомъ отъ обязанности имѣть дѣвочку постоянно при себѣ. Николай Петровичъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на сестру. Окраской дома и турецкимъ диваномъ онъ достигъ одобренія презираемыхъ имъ кумушекъ. Его хвалили за родственныя отношенія къ бѣдной сестрѣ. Болѣе ему ничего не нужно, было. Съ кѣмъ проводила Нади дни и часы, до этого ему дѣла не было. Такимъ образомъ, обстоятельства сложились такъ, что тетка и. племянница были совершенно, предоставлены другъ другу.
Подобно всѣмъ дѣтямъ, Надя сначала горячо любила мать. Красота Любовь Гавриловны, ея мягкое обращеніе и щедрыя ласки, расточаемыя малюткѣ-дочери, обаятельно дѣйствовали на дѣвочку. Когда Надя стала постарше, она смутно почувствовала, что ея порывистыя, страстныя ласки нетерпѣливо переносятся матерью, а еще нетерпѣливѣе выноситъ она ея рѣзвость и живую болтовню. Большею частью ее удаляли изъ гостиной съ замѣчаніемъ, что у мамы голова болитъ. Дѣвочка стала сдержаннѣе. Черезъ нѣкоторое время бна замѣтила, что мать осыпаетъ ее ласками при другихъ и почти не обращаетъ на нее вниманія, когда онѣ остаются однѣ. Надя отдалилась съ недовѣріемъ, и мало-по-малу, незамѣтно для самой себя, стала чуждаться матери. Отца она всегда боялась и никогда не любила.
Горячая, порывистая отъ природы дѣвочка все болѣе и болѣе уходила въ себя. Всегда одинокая, безъ подруги и сверстницъ, она не могла отдаваться ни играмъ, ни забавамъ, какъ другія дѣти. Куклы надоѣдали ей; бѣгать, шумѣть, возиться было не съ кѣмъ; вольная жизнь въ деревнѣ, въ саду была ей незнакома. Росла она въ городѣ, въ четырехъ стѣнахъ, и единственной забавой, единственнымъ развлеченіемъ ея сдѣлались книги. Съ малыхъ лѣтъ набросилась она на нихъ и жадно проглатывала все, что ни попадалось подъ руку. Любовь Гавриловна не только не препятствовала этой развивающейся страсти, но, напротивъ, даже поощряла ее, накупая ей всевозможныя дѣтскія книги. Живой, шаловливый ребенокъ дѣлался все тише, спокойнѣе и не раздражалъ болѣе ея нервы шалостями.
По цѣлымъ днямъ просиживала Надя за книжкой; но не всѣ книги одинаково приковывали ея вниманіе. Любимымъ чтеніемъ ея сдѣлались сказки; въ нихъ находила она обширное поле для пылкой фантазіи своей Воображеніе сильно рисовало ей тотъ волшебный міръ, полный невѣроятныхъ чудесъ, въ которомъ человѣчество переживаетъ свои дѣтскіе годы. Цѣликомъ переносилась она въ роскошные, цвѣтущіе сады, въ мраморные дворцы, полные свѣта, блеска и небывалой роскоши.
Бывало, сидитъ она въ дѣтской въ обычномъ уголку, на скамеечкѣ, и по цѣлымъ часамъ не пошевельнется. Развернутая книжка лежитъ у нея на колѣняхъ; она перестала читать -- и томные, большіе глаза пристально, неподвижно вперились въ какой-нибудь предметъ; но она не видитъ его; она вся унеслась въ другой, любимый ею міръ...
Вотъ, она вступаетъ въ тѣнистыя, ароматныя аллеи. Чудные, небывалые фрукты сверкаютъ на изумрудныхъ вѣтвяхъ; сладкое пѣніе раздается повсюду и заставляетъ замирать сердце ея радостью и ожиданіемъ. Разноцвѣтныя бабочки кружатся надъ яркими, пахучими цвѣтами, которые тихо наклоняютъ къ ней головки и шопотомъ привѣтствуютъ ее, свою сестричку. Очарованная, радостная, счастливая идетъ она дальше; деревья становятся все рѣже и рѣже, и вотъ, передъ ней сверкаетъ бѣлый мраморный дворецъ; легкія воздушныя колонны увиты розами; зеленая полянка, усыпанная цвѣтами, разстилается передъ дворцомъ; фонтаны омываютъ мраморныя ступени бассейновъ; все сіяетъ, сверкаетъ, блещетъ на солнцѣ. Она нерѣшительно переходитъ полянку, залитую свѣтомъ и радужными цвѣтами, подходитъ въ дворцу. Вдругъ двери его растворяются, появляется толпа дѣтей въ свѣтлыхъ платьяхъ. Съ веселымъ крикомъ и смѣхомъ сбѣгаютъ они со ступеней и окружаютъ Надю. Ласково берутъ они ее за руки и увлекаютъ за собой. Волшебныя, небывалыя рѣчи слышитъ она вокругъ; свѣтлые, счастливые взгляды встрѣчаютъ ее вездѣ. Это все ея друзья! она ихъ знаетъ; они такъ ее любятъ! А она? О, она никогда не хотѣла бы разстаться съ ними!..
-- Барышня!-- раздается вдругъ голосъ горничной: -- барыня приказала одѣть васъ; онѣ ѣдутъ кататься.
Надю наряжаютъ и везутъ кататься.
-- Вотъ примѣрный ребенокъ!-- говорятъ знакомые Любови Гавриловны.-- Она всегда у васъ такая тихая?
-- Всегда!-- подтверждаетъ Любовь Гавриловна, нѣжно цѣлуя дочку.-- Съ ней не много хлопотъ, она у меня флегма!
А Надя все тише, апатичнѣе становилась по внѣшнему, но все живѣе разгоралась въ ней фантазія -- и все болѣе входила она въ свой призрачный міръ. Стали къ ней ходить учительницы съ обычнымъ скарбомъ знанія для дѣвицъ. Надя понимала и училась легко, но безъ особеннаго интереса. Приготовивъ на-скоро заданные уроки, она спѣшила вернуться къ сказкамъ и волшебнимъ грёзамъ. Учительницы, хотя и довольны были ея прилеганіемъ, однако нерѣдко жаловались на ея апатичность. Но еслибъ имъ хоть разъ удалось видѣть Надю въ дѣтской, въ ея обычномъ уголку, съ развернутой книжкой на колѣняхъ, и затѣмъ ночью въ кроваткѣ, гдѣ половину ночи проводила она съ открытыми глазами; еслибъ онѣ увидали пылающія щеки, блестящіе глаза и оживленное лицо дѣвочки, не узнали бы онѣ тогда свою примѣрную, но сонную, вялую ученицу.
Длинное путешествіе на почтовыхъ въ П. оторвало нѣсколько Надю отъ безпрерывныхъ грёзъ и мечтаній. Остановки на станціяхъ, села, деревушки, лѣса и поля, которые имъ приходилось проѣзжать, вся эта жизнь, ничуть не похожая на ея затворническую жизнь въ четырехъ стѣнахъ, производила свое дѣйствіе, и въ этотъ шестидневный переѣздъ Надя больше пережила, перечувствовала, передумала, чѣмъ въ двѣнадцать лѣтъ своей жизни. Въ П. новая обстановка, новыя лица, въ свою очередь, отрезвляющимъ образомъ подѣйствовали на ея мечтательную головку.
Въ первый разъ стала она присматриваться къ окружающимъ и вслушиваться въ разговоры большихъ. Отецъ и мать, не стѣсняясь ея присутствіемъ, безъ прикрасъ высказывали свое мнѣніе о знакомыхъ и незнакомыхъ. Такимъ образомъ, Надя слышала и разсказъ Николая Петровича о сестрѣ, и всѣ насмѣшки надъ ея глупостью. Почему ей такъ понравилось, что тётка отказалась отъ денегъ, она не знала, но ею овладѣло непреодолимое желаніе увидѣться. Первый взглядъ на маленькую, тщедушную фигурку Ирины Петровны возбудилъ въ ней глубокую жалость, желаніе защитить ее. Дѣвочка съ-разу почувствовала, что Ирина Петровна совсѣмъ иная, чѣмъ другіе; она инстинктивно поняла, какое это доброе, невинное существо -- и горячо привязалась въ ней.
Для Ирины Петровны въ первый разъ въ жизни наступили счастливые дни въ маленькомъ желтомъ домикѣ. Дѣтскій элементъ расшевелилъ, растормошилъ засыпающую мысль, застывшее чувство. Встрѣтивъ, наконецъ, терпѣливаго слушателя, Надя снѣшила развернуть передъ нимъ весь свой маленькій запасъ впечатлѣній, соображеній и думъ. Ирина Петровна съ трудомъ подчасъ слѣдила за пестрой фантазіей дѣвочки, и надивиться не могла пылкости ея воображенія. Воспитавъ себя на романахъ и мистическихъ книгахъ, найдя въ нихъ массу наслажденій и ту крошечную дозу силы бороться съ будничной жизнью, она и Надю постепенно ввела въ свой завѣтный мірокъ, и дѣвочка головой ринулась въ него. Сказочные герои и мученики, гордыя, нѣжныя, страстныя героини и Христовы невѣсты, жертвы, подвиги, самоистязанія -- все это смѣшаюсь и кружилось въ ея фантазіи въ видѣ тысячи ббраювъ, видѣній, представленій. Одни призраки замѣнились другими, и надолго окунулась она въ этотъ новый для нея міръ.
Но годы шли за годами. Какъ Ирина Петровна ни оберегала Надю отъ всякаго горя, какъ Любовь Гавриловна ни отстраняла ее изъ личныхъ видовъ отъ своей жизни и жизни взрослыхъ людей, Надя росла, просыпалась отъ грёзъ и незамѣтно для себя вступала въ эту жизнь.
Сомнѣнія овладѣли ею. Многое, что прежде безслѣдно скользило мимо, поражало, пугало ее теперь. Отецъ и мать первые подверглись ея анализу, и чѣмъ больше всматривалась она въ нихъ, тѣмъ сильнѣе овладѣвало ею недовѣріе. Болѣзненно слѣдила она за каждымъ словомъ, дѣйствіемъ окружающихъ ее людей, и каждое новое открытіе наполняло душу ея страхомъ и тоской. Не понимала она разлада излюбленныхъ ею книгъ съ окружающей жизнью. Почему въ книгахъ люди все добрые, исполненные любовью къ ближнему, стремленій къ добру, къ самопожертвованію, а вокругъ столько неправды, столько мелкаго эгоизма, столько вообще дурного? Неужели книги лгутъ?-- думала она,-- или это только у насъ въ домѣ такъ? И тысячами вопросовъ осыпала она тётку. "Книги одно, а жизнь -- другое!" съ досадой возражала Ирина Петровна. Вопросы эти повергали ее въ крайнее смущеніе, и не любила она отвѣчать на нихъ, Книги были ея жизнь, но никогда не смѣшивала Она романы съ дѣйствительностью. "Надо свой крестъ нести!" пассивно говорила она, и довольствовалась тѣмъ, что книги хоть на время позволяли ей забыть гнетущія дрязги и заботы. Съ горькимъ недоумѣніемъ видѣла она, что книги возбудили въ Надѣ такія требованія, которыя, по ея мнѣнію, не могли дать ни счастья, ни спокойствія.
-- Молись, Надюша,-- совѣтовала она,-- чтобы Господь смирилъ твою гордость.
Надя молилась; но одно сомнѣніе влечетъ за собой другое. Теплая, дѣтская вѣра тоже охладѣвала, и не приносила молитва желаемаго успокоенія. Мало-по-малу она перестала повѣрять свои сомнѣнія тёткѣ, но тѣмъ ревностнѣе продолжала наблюдать, сравнивать.
Перемѣну въ Надѣ менѣе всего видѣла Любовь Гавриловна. Она не замѣчала, какъ худенькій блѣдный ребенокъ, постоянно грезящій на яву, уступалъ мѣсто нервной, порывистой дѣвушкѣ, темные глаза которой все болѣе и болѣе утрачивали мечтательное выраженіе и все пытливѣе, зорче всматривались въ окружающее.
Она не замѣчала также, что застѣнчивость и робость Нади замѣнились холодною сдержанностью и явною отчужденностью въ отношеніи къ ней. Время незамѣтно пролетало для нея, почти не касаясь ея красоты и свѣжести, и она старалась увѣрить себя, что и для Нади годы проходятъ незамѣтно. Убѣжденіе въ неразвитости дочери сильно укоренилось въ ней.
"Чѣмъ дольше -- думала она -- будетъ Надя считаться подросткомъ, тѣмъ для нея лучше".
Поэтому она оттягивала, какъ, только могла, время, такъ-сказать, выхода дочки въ свѣтъ. На всѣ вопросы знакомыхъ, почему Надя не показывается до сихъ поръ на вечерахъ, она отвѣчала, что боится утомлять ее. Она у нея такая слабенькая, хиленькая, и къ тому же еще такъ молода, что успѣетъ вдоволь наплясаться.
Доводы эти однако не долго казались удовлетворительными, и до Николая Петровича какими-то судьбами донеслись однажды слухи, что въ городѣ говорятъ, будто Любовь Гавриловна съ намѣреніемъ молодитъ дочь; она-молъ боится, что Надя отобьетъ у нея поклонниковъ. Николай Петровичъ тотчасъ же бросился къ супругѣ сгъ упрекомъ, что упрямствомъ своимъ, она подымаетъ ихъ на смѣхъ, портитъ ему репутацію.
-- И что это за служи о поклонникахъ?-- кричалъ онъ, всегда готовый воспылать ревностью.-- Еслибъ вы не давали повода, сплетни эти не дошли бы до меня!
Темное облако досады отуманило всегда безмятежное лицо Любови Гавриловны.
-- Вы кончили?-- спросила она его презрительно.
Николай Петровичъ фыркнулъ, но промолчалъ; онъ нѣсколько струсилъ послѣ своей гнѣвной тирады.
-- Кончили? слава Богу!-- продолжала все также презрительно Любовь Гавриловна.-- Ну, такъ прежде всего я должна вамъ сказать, что такой старой дѣвки, какъ вы, Николай Петровичъ, я никогда не видала, да думаю и встрѣтить трудно!
Николай Петровичъ обидѣлся.
-- Какъ вамъ не стыдно слушать всѣ сплетни! Еще въ началѣ нашего переѣзда сюда я раздѣляла отчасти ваши опасенія; но теперь, когда ваше положеніе установилось -- и, не забудьте, установилось благодаря мнѣ, я не понимаю, съ какой стати вы обращаете вниманіе на все, что говорятъ! Ваша ревнивая вспышка такъ нелѣпа, что я и отвѣчать на нее не хочу.
Любовь Гавриловна отвернулась и, надувъ губки, сѣла на диванъ.
Николай Петровичъ не могъ видѣть неудовольствія жены. При малѣйшемъ словѣ ея, недовѣріе его разлеталось въ пухъ и прахъ, а когда она обращалась къ нему съ "вы, Николай Петровичъ" -- пѣтушиный гнѣвъ его исчезалъ, какъ дымъ. Долго откашливался онъ, шагая по комнатѣ. Любовь Гавриловна не обращала на него ни малѣйшаго вниманія. Она прислонилась головой къ спинкѣ дивана и съ утомленіемъ закрыла глаза.
-- Любонька!-- началъ заискивающимъ тономъ Николай Петровичъ.
Молчаніе.
-- Любонька!.. да... г-мъ!... ты сердишься?...
Любовь Гавриловна грустно пожала плечами.
-- Разумѣется, обидно, что послѣ девятнадцатилѣтней жизни со мной ты готовъ повѣрить первому встрѣчному болѣе, чѣмъ мнѣ.
-- Да нѣтъ же, Любонька, это совсѣмъ не то!-- говорилъ совсѣмъ растаявшій Николай Петровичъ, усаживаясь около жены и беря ее за руку.-- Какая же ты, право!
-- Что, какая!-- передразнила его Любовь Гавриловна.-- Ну, для чего ты пришелъ кричать, скажи пожалуйста? Ты знаешь, вѣдь, что я терпѣть не могу, когда ты, какъ индѣйскій пѣтухъ, влетаешь ко мнѣ! Другой разъ я разсержусь, слышишь, дружинька?
Николай Петровичъ былъ радъ-радёшенекъ, что буря пролетѣла благополучно. Любовь Гавриловна не всегда ласкалась. Иногда она предпочитала дуться и дулась такъ исправно, что Николай Петровичъ ходилъ самъ не свой. Темныя тучи носились тогда по дому, а въ канцеляріи писаря изъ кожи лѣзли, чтобы не наскочить на распеканцію.
-- Я все хочу о Надѣ съ тобой поговорить, Любонька,-- началъ нерѣшительно Николай Петровичъ.-- Пора, пора ее вывозить. Ей ужъ девятнадцатый годъ пошелъ, а она все еще сидитъ за указкой. Пора все это бросить, чортъ возьми! Немного оплошали мы съ Надей, Любонька. Что она за дѣвица? Ни рукодѣлія не знаетъ, ни къ хозяйству не пріучена!
-- Все это пустяки! Выйдетъ замужъ и безъ этого! Всѣ знаютъ, что она не бѣдная невѣста!
-- Разумѣется, она не безприданница! Но все-таки пора ее вымуштровать. Эти книжки вотъ гдѣ у меня сидятъ!
Николай Петровичъ указалъ на затылокъ.
-- Я тебѣ говорилъ, какія книжки у нея нашелъ въ комнатѣ? Чортъ знаетъ, откуда она ихъ беретъ! Исторіи разныя, да философіи! На кой-чортъ онѣ ей? Не хочетъ ли она синій чулокъ изъ себя корчитъ!
Николай Петровичъ съ азартомъ вскочилъ и зашагалъ по комнатѣ.
-- Пусть будетъ по-твоему, дружинька,-- мягко намѣтила Любовь Гавриловна послѣ нѣкотораго размышленія.-- Я начну эту же зиму вывозить Надю.
Николай Петровичъ былъ тронуть; онъ не ожидалъ такого скораго согласія. Дѣло въ томъ, что Любовь Гавриловну весьма непріятно поразила сплетня, будто она не вывозитъ взрослую дочь изъ боязни встрѣтить въ ней соперницу, и она рѣшилась разсѣять невыгодные для нея слухи.
Съ зтогб дня Надѣ запретили удаляться въ свою комнату. Цѣлые вечера должна она была просиживать въ гостиной, а утромъ выѣзжать съ матерью съ визитами. При малѣйшемъ сопроявленіи съ ея стороны -- начинались сцены. Николай Петровичъ топалъ ногами, кричалъ, что онъ ей дурь изъ головы-то выбьетъ.
При первомъ появленіи Нади въ свѣтѣ, Любовь Гавриловна успокоилась. Несмотря на молодость и всѣми замѣчаемую красоту, дочка ни въ какомъ случаѣ не могла поспорить съ блестящей матушкой. Поддерживать живой, шутливый разговоръ она не умѣла, на комплименты не отвѣчала кокетливымъ словомъ или лукавой улыбкой, была рѣзка, угловата въ манерахъ. Въ обществѣ она не понравилась. Молодые люди отдалялись отъ нея; одни находили ее странной, другіе приписывали ея молчалвость неразвитости. Дамъ она шокировала рѣзкостью.
Несмотря, однако, на видимое фіаско, красота, молодость Нади, а главное -- ея приданое произвели впечатлѣніе на нѣкоторыя сердца, и вотъ, появились предложенія. Надя упорно всѣмъ отшивала, возбуждая при каждомъ, отказѣ сцены съ отцомъ.
Послѣ первыхъ выѣздовъ, Николай Петровичъ счелъ обязанностью учредить строгій надворъ за дочерью, и въ этомъ надзорѣ не ослабѣвалъ ни на іоту. Прежде всего онъ возсталъ противъ посѣщенія Ирины Петровны, а такъ какъ, несмотря на запрещеніе, Надя продолжала навѣщать тетку, то сценамъ и бурямъ не было конца. Видя, наконецъ, что бури начинаютъ обрушиваться на бѣдную Ирину Петровну, Надя принуждена была уступить, и только урывками, часто тайкомъ, удавалось ей забѣгать въ желтый домикъ.
Николай Петровичъ, полагая, что настойчивость дочери черпается изъ книгъ, именнымъ указомъ запретилъ ей читать и превратился въ наистрожайшаго цензора. Въ каждое время дня, какъ ураганъ, являлся онъ въ комнату Нади и обшаривалъ ея шкафы и столы. Любовь Гавриловна; не вмѣшивалась въ отношенія Нади съ отцомъ и втайнѣ была очень недовольна дочерью. Въ Надѣ она чуяла молчаливаго, но строгаго судью.
Вкоренившееся чувство почитанія родителей долго налагало узду на горячую, порывистую натуру дѣвушки, но чувство это не могло потушить все увеличивающагося осужденія. Любовь Гавриловна постоянно чувствовала его, и съ скрытымъ раздраженіемъ переносила присутствіе дочери около себя.
Два года прошли въ подобныхъ стычкахъ и столкновеніяхъ. Различіе характеровъ, понятій, интересовъ между тремя лицами, тѣсно связанными родствомъ, живущими подъ одной, крышей, превращали семейную жизнь въ каторгу, Положеніе Нади дома становилось невыносимо, и внутренній разладъ съ родными съ каждымъ днемъ все увеличивался и увеличивался.
Вотъ объ этомъ-то разладѣ и надумалась тяжело Ирина Петровна, сидя на креслѣ у окна и спѣша окончить заказную работу.
-----
"Не случилось ли опять чего!" думала она. "Надя сколько ужъ дней не приходила ко мнѣ. Доведутъ они ее до отчаяннаго шага! И чего они мучаютъ ее! Надюша совсѣмъ не такая, какъ другія... Съ ней надо осторожно, а братъ обращается по-солдатски! Охъ, давно вижу я, что нѣтъ счастья для Нади на землѣ. Очень ужъ многаго она хочетъ!"....
-- А видно, барышня-то не придетъ?-- протяжно проговорила толстая Маланья, пролѣзая на половину въ дверь.
-- Что ты, что ты! придетъ, непремѣнно обѣщала придти, торопливо произнесла Ирина Петровна, снова тревожно выглядывая въ окно.
-- У меня обѣдъ готовъ. Жаркое пригоритъ, пожалуй.
-- Боже тебя упаси! Какъ можно, чтобы оно пригорѣло! Отставь его.
Маланья помолчала.
-- Хорошо, отставлю,-- медленно согласилась она, почесывая високъ.
На кухнѣ раздалось громкое шипѣніе.
-- Ну, ну, зашипѣлъ уже!-- сердито проворчала она.-- Шипи, шипи себѣ!
И, громко зѣвнувъ, вылѣзла изъ двери.
-- Четвертый часъ, а ея нѣтъ!-- тревожно шептала Ирина Петровна. Не имѣя болѣе силъ оставаться на мѣстѣ, она вскочила и торопливо стала свертывать работу.
-- Случилось, непремѣнно что-нибудь случилось!-- громко проговорила она. Если черезъ полчаса не будетъ, пойду туда, узнаю...
-- Вотъ и барышня идетъ,-- протянула снова Маланья, локтемъ открывая дверь и протискиваясь съ огромнымъ подносомъ, уставленнымъ посудой.
Ирина Петровна бросилась къ окну.
-- Идетъ, идетъ! Скорѣй, Маланья! Что-жь это ты? У тебя и столъ еще не накрытъ?
-- Не убѣжитъ!-- хладнокровно возразила Маланья.-- Чего спѣшить? Столъ накрыть не долго.
Медленной, развалистой походкой ходила она вокругъ стола и обдергивала скатерть.
-- Вѣдь вотъ, проклятая!-- ворчала она.-- Какъ ты ее ни дергай, все одинъ конецъ свѣшивается!
-- Да оставь ты это!-- нетерпѣливо крикнула Ирина Петровна.-- Давай скорѣй тарелки!
Маланья никогда ни одного слова не оставляла безъ отвѣта, и теперь тоже собиралась возражать, когда въ передней раздался звонокъ.
-- Скорѣй накрывай; я пойду, отопру.
Ирина Петровна торопливо засѣменила ножками по направленію къ передней. Черезъ нѣсколько секундъ она вернулась съ Надей. Маланья ставила вторую тарелку на столъ.
-- Ты еще не готова!-- крикнула Ирина Петровна, съ отчаяніемъ всплескивая руками.-- Просто наказаніе съ ней! Еле двигается, словно не человѣкъ, а черепаха какая-то!
Маланья обидѣлась.
-- Грѣшно, барыня, такъ ругаться! Богъ вѣсть какія слова выдумываютъ!-- укоризненно произнесла она.
Надя весело разсмѣялась и, схвативъ тарелки, принялась живо разставлять ихъ на столѣ. Маланья, подперевъ щеку рукой, невозмутимо слѣдила за быстрыми движеніями дѣвушки.
-- Ну, готово!-- вскрикнула Надя.-- Теперь можно подавать! Иди, иди, Маланьюшка!
Взявъ ее за плечи, она, смѣясь, выпихнула ее за дверь, прежде чѣмъ та успѣла ротъ открыть.
-- Не сердись, тётя,-- продолжала Надя, ласково обнимая тётку,-- вѣдь ее ужъ не передѣлаешь!
Ирина Петровна пытливо смотрѣла на дѣвушку.
-- Отчего ты такъ поздно пришла, Надюша?
-- Задержали,-- торопливо отвѣчала Надя.-- Не смотри, тётя, оставь! не разспрашивай! Послѣ обѣда успѣемъ наговориться! Не хочу я, чтобы ты такъ грустно смотрѣла, слышишь, не хочу! Иль ты не рада, что я пришла?
Надя притворно надула губки. Ирина Петровна притянула ее за обѣ руки.
-- Ты похудѣла, Надюша, за эти дни...
Надя нетерпѣливо выдернула руки.
-- Ахъ, тётя, что тебѣ за охота портить мой приходъ! Сказала я, что послѣ обѣда успѣемъ еще нахныкаться... а теперь не смѣйте тревожиться, слышите? Извольте вынуть варенье, пирожное, а я побѣгу посмотрѣть, не заснула ли Маланья надъ супомъ.
Надя выбѣжала изъ комнаты. Черезъ нѣсколько минуть она уже сидѣла за столомъ, весело болтала и похваливала поваренное искусство Маланьи.
-- Ну, тётя,-- начала она, когда Маланья унесла послѣднюю тарелку и шлёпанье ея башмаковъ окончательно удалилось по направленію въ кухнѣ.-- Теперь мы можемъ говорить.
-- Опять что-нибудь дурное случилось! Ужъ не скроешь ты отъ. меня!
Надя не отвѣчала. Заботливо придвинула она къ столу кресло, усадила въ него тётку и сама усѣлась на скамеечкѣ у ея ногъ.
-- Вотъ такъ. Мнѣ кажется, будто я все еще та маленькая Надя, которая вотъ здѣсь на скамеечкѣ зачитывалась сказками. Помнишь, какія безконечныя сказки я выдумывала для тебя?
-- Хорошее тогда было время,-- со здохомъ замѣтила Ирина Петровна.-- Мы были счастливы, и ты была у меня другая,-- прибавила она, нѣжно гладя темную головку Нади.
-- Развѣ я измѣнилась къ тебѣ, тётя?-- спросила Надя, положивъ руки ей на колѣни и взглядывая съ ласковымъ упрекомъ на добродушное, сморщенное личико, обрамленное безукоризненнымъ чепцомъ.
-- Ко мнѣ? Нѣтъ, дѣточка, нѣтъ! Ты все такая же добрая, ласковая съ твоей старой тёткой, а все-таки ты уже не та! Вотъ ты вспомнила маленькую Надю... Маленькая Надя была счастива здѣсь у меня; ничего другого не желала она, со мной не скучала...
-- Развѣ я скучаю, тётя?
-- А развѣ нѣтъ? Да и не въ упрекъ тебѣ говорю я это! Давно все это свершилось! Давно прошло то время, когда у тебя били мои мысли!.. Теперь у тебя свои, чужія мнѣ, и не повѣряешь ты мнѣ ихъ... Я вѣдь всегда знала, что ты умнѣе меня...
Надя сдѣлала движеніе.
-- Не перебивай, Надюша, ужъ я знаю, что говорю. Ты молоденькая, головка у тебя свѣжая, не напичкано въ ней всякой дряни, а моя голова давно уже заржавѣла... Ты умнѣе, а все-таки вижу я, что идешь ты по такому пути, гдѣ встрѣтишь только горе одно...
Надя молчала.
-- Знаю я,-- продолжала робко Ирина Петровна,-- что дома тебѣ нехорошо, но ты ужъ очень горда...
-- Оставимъ это, тетя,-- нетерпѣливо перебила ее Надя.-- Меня ты не передѣлаешь! Не говори только, что я перемѣнилась къ тебѣ: это несправедливо! Я все та же маленькая Надя твоя. Иначе думаю я чѣмъ прежде... Такъ какъ же ты хочешь! вѣдь я ужъ больше не ребенокъ. Подчасъ и я бы хотѣла вернуть старое, то-есть прежнюю вѣру; да что ужъ прошло, то прошло, и его не вернешь! Можетъ быть,-- продолжала она задумчиво,-- еслибъ прежде я не вѣрила такъ горячо, мнѣ бы легче все давалось!
Ирина Петровна съ недоумѣніемъ покачала головой.
-- Тётя,-- начала Надя съ улыбкой послѣ минутнаго молчанія,-- поздравь меня: за меня опять сватаются!
Ирина Петровна съ безпокойствомъ взглянула на нее.
-- Кто это еще?-- отрывисто спросила она.
-- Отгадай.
-- Охъ, Надюша, не мастерица я отгадывать.
-- Какъ! Тебѣ не бросилась въ глаза пламенная страсть? До тебѣ не доходили слухи?...
-- Не мучь меня, дѣточка! скажи кто?
-- Какая же ты недогадливая! Лысухинъ.
-- Лысухинъ? Этотъ кутила, картежникъ.
-- Шшъ! осторожнѣе, тётя! это мой женихъ.
Ирина Петровна подскочила на креслѣ.
-- Женихъ?!
-- Конечно. Онъ сватается за меня. Сегодня мама передала мнѣ его предложеніе.
Ирана Петровна съ напряженнымъ вниманіемъ слушала ее.
-- Что же ты отвѣтила?
Надя весело разсмѣялась.
-- Ты еще спрашиваешь? Развѣ ты не знаешь мой постоянный отвѣтъ?
Ирина Петровна перевела дыханіе. Она сильно колебалась еще относительно замужства Нади. Хотя, по ея мнѣнію, дѣвушка должна выходить замужъ, но собственный горькій опытъ заставлялъ ее сомнѣваться, найдетъ ли Надя счастье въ бракѣ; да и не встрѣчала она еще никого, кто бы достоинъ былъ её сокровища. Тѣмъ не менѣе, она считала священною обязанностью пожурить Надю за постоянные отказы.
-- Какъ же это, Надюша, ты такъ и рѣшила не выходить замужъ?
-- Можетъ быть, и рѣшила. Что-жъ изъ этого?
Ирина Петровна съ испугомъ взглянула на нее.
-- Ты шутишь? Какъ же это возможно не выходить замужъ? Ты не знаешь, что за горькая участь незамужней женщины.
-- Господи!-- прошептала Надя, вставая со скамейки.-- И тутъ то же самое!
-- Не сердись, Надюша,-- умоляющимъ голосомъ заговорила Ирина Петровна.-- Знаю я, что надоѣдаю тебѣ, да вѣдь для твоего же добра...
Голосъ старушки задрожалъ. Горькое слово готово было сорваться съ языка Нади, но она задержала его.
-- Я не сержусь на тебя; горько только слышать и здѣсь, что и дома! Сколько разъ сама ты мнѣ говорила, что бракъ -- тяжелая обязанность, что много терпѣнія, много воли, много вѣры надо, чтобы переносить всѣ мученія! Ты всегда рисовала мнѣ бракъ въ самыхъ мрачныхъ краскахъ, а теперь сама требуешь, чтобы я добровольно избрала этотъ путь. Зачѣмъ же ты хочешь моего несчастья?
Ирина Петровна смутилась.
-- Ты меня не поняла,-- робко произнесла она.-- Я не выражалась такъ о бракѣ вообще... Мнѣ не посчастливилось въ замужствѣ, но вѣдь это не всегда такъ бываетъ... Другія живутъ счастливо... у другихъ дѣти, а съ дѣтьми жизнь иная, полная, хорошая...
-- Но у меня тоже могутъ не быть дѣти, и тогда я тоже должна быть несчастной?...
-- Это рѣдкость, что нѣтъ дѣтей,-- начала-было Ирина Петровна, но Надя перебила ее.
-- Ты хочешь,-- значитъ, что бы я во что бы то ни стало вышла замужъ?
-- За человѣка хорошаго...
-- Положимъ, хорошаго, но въ крайности -- даже не любя его...
-- Любовь не все, главное -- уваженіе...
-- Какъ же можно быть женой нелюбимаго человѣка и... имѣть дѣтей?
Ирина Петровна покраснѣла и съ недоумѣніемъ посмотрѣла на племянницу. Онѣ не понимали другъ друга.
-- Ты какая-то странная, Надюша, Христосъ съ тобою!... Такое все говоришь непонятное для меня.
Невыразимая тоска отуманила блѣдное лицо Нади.
"Ни она, ни другіе не понимаютъ меня,-- думалось ей;-- неужели я, дѣйствительно, уродъ, и только потому, что я уродъ, мнѣ и кажутся уродливыми всѣ понятія о людскихъ отношеніяхъ?"
-- Какъ же относительно Лысухина, ты совсѣмъ ему отказала?-- начала снова Ирина Петровна послѣ довольно продолжительнаго молчанія.
Надя утвердительно кивнула головой.
-- Что же отецъ сказалъ?
-- Не знаю; я не видала его послѣ разговора съ maman.
-- А Любовь Гавриловна?
-- Maman говоритъ то же, что и ты. Она смѣется надъ моимъ желаніемъ не выходить замужъ за перваго встрѣчнаго-поперечнаго.
-- Кто же говоритъ о первомъ встрѣчномъ-поперечномъ,-- обиженно замѣтила Ирина Петровна.-- Грѣхъ тебѣ, Надя, выдумывать на меня.
-- Въ разныхъ выраженіяхъ обѣ вы говорите одно и то же. Обѣ вы приходите въ ужасъ, что я отказываю женихамъ. Она смѣется надъ моими мнѣніями, тебя они пугаютъ, а въ результатѣ выходитъ одно и тоже, то-есть, и она, и ты желаете, скорѣй избавиться отъ меня...
-- Надя! Надя!-- начала-было съ негодованіемъ Ирина Петровна, но слезы брызнули изъ глазъ и, закрывъ лицо руками, ова горько заплакала.
-- Тётя, прости меня! Я злая, нехорошая! говорила Надя, лаская тётку.-- Сгоряча обидѣла я тебя, бѣдная ты моя. Вѣдь знаю, что ты любишь меня!
-- Господи! вѣдь ты у меня одна, всхлипывала Ирина Петровна.
-- Знаю, знаю,-- спѣшила успокоить ее Надя.-- Знаю, кто ты одна только и любишь меня, тѣмъ больнѣе и отъ тебя слышать то же, что и отъ другихъ!
-- Да вѣдь я любя тебя говорю, дѣточка, радость ты моя!-- все еще со слезами говорила Ирина Петровна, обнимая Надю.-- Вѣдь невыносимо подумать мнѣ, какъ ты одинокая будешь вѣкъ свой коротать, и что люди старой дѣвкой величать тебя будутъ!...
Надя невольно разсмѣялась.
-- Вотъ въ чемъ главная забота, бѣдная моя тётя! Какое тебѣ дѣло, что какая-нибудь Анна Степановна или Василій Максимычъ будутъ посмѣиваться, на меня глядя, и скорбѣть о моемъ дѣвичествѣ! Ахъ, тётя, какъ будто еще мало тяжелыхъ думъ и тревогъ, чтобы еще мучиться о мнѣніи чужихъ людей!
-- Да вѣдь не въ лѣсу мы живемъ, а съ людьми, какъ же не обращать вниманія на ихъ мнѣніе?
-- Я живу съ тобой.-- Ты мнѣ самая дорогая, и огорчить тебя мнѣ страшно больно, но до другихъ мнѣ дѣла нѣтъ. Я тоже одна у тебя. Зачѣмъ же ты мучаешь меня и не хочешь позволить мнѣ жить такъ, какъ хочется? Тебѣ самой будетъ тяжело, если я выйду за мужъ, не за себя только! Тебѣ страшно будетъ за меня.-- Я вѣдь это знаю; сколько разъ ужъ ты проговаривалась... Но оставимъ все это пока. Мнѣ пора домой; у насъ гости.
Надя встала.
-- Погоди еще минутку,-- умоляла Ирина Петровна.-- Надюша, что сказала тебѣ сегодня Любовь Гавриловна?
-- Зачѣмъ это, тётя?
-- Видишь-ли, Надюша, когда ты со мной такъ заговорила давича... я сейчасъ же почуяла, что тебя огорчили.
Надя не сейчасъ отвѣчала.
-- Лучше раньше сказать то, что я задумала,-- произнесла она наконецъ, снова садясь на скамеечку.-- Maman въ отвѣть на мой отказъ Лысухину объявила, что отецъ положительно желаетъ моего скораго замужства, и что имъ далеко не лестно будетъ имѣть въ домѣ старую дѣвку.
Ирина Петровна вспыхнула; губы ея злобно сжались. Она притянула къ себѣ Надю и нѣсколько разъ горячо поцѣловала ее.
-- Я очень рада, что она такъ ясно высказалась,-- продолжала Надя, освобождаясь изъ объятій тётки:-- это поможетъ мнѣ дѣйствовать такъ, какъ я хочу.
Ирина Петровна съ испугомъ взглянула на нее.
-- Во-первыхъ, ты не тревожься, тётя, слышишь! Помни одно, что то, что я задумала, свершится не ранѣе, какъ черезъ годъ... Я давно вижу, что такъ продолжаться не можетъ... Еслибъ не ты, меня давно не было бы въ П.
Ирина Петровна приподнялась на креслѣ и судорожно сжала руку Нади.
-- Что, что такое?-- почти крикнула она.
-- Если ты будешь такъ тревожиться, я ничего не скажу. Садись! вотъ такъ!-- говорила Надя, цѣлуя дрожащія руки тётки.
-- Развѣ тебѣ не приходило въ голову, тётя, что такъ продолжаться не можетъ?-- начала она снова тихимъ, мягкимъ голосомъ.
-- Я тебѣ многаго не говорю, но вѣдь ты сама догадываешься. Вотъ ужъ два года продолжаются исторіи, ежедневныя сцены и буря. Порой мнѣ кажется, что я точно арестантъ въ тюрьмѣ, ни одна минута не принадлежитъ мнѣ. Въ своей комнатѣ не могу я заперегься на ключъ, остаться полчаса одна!. Если бы maman хотѣла, эти сцены на половину уменьшились бы, но она съ умысломъ не вмѣшивается! Отношенія мои къ ней въ тысячу разъ тяжелѣе, чѣмъ съ отцомъ. Папа грубъ, но онъ грубъ со всѣми... Maman при гостяхъ осыпаетъ меня ласками, а наединѣ она сдержанно-насмѣшлива со мной. Зачѣмъ она не всегда одинакова со мной? Я понять этого не могу, и это меня возмущаетъ! Ахъ, да не это одно. Ежедневно, ежечасно вижу я многое такое, что меня всю переворачиваетъ -- и я молчу!-- молчу потому, что сама боюсь сознаться въ своихъ мысляхъ!.. Нѣтъ, тётя, я тебѣ многаго не могу сказать и никогда не скажу, но порой я хотѣла-бы бѣжать изъ дому, бѣжать безъ оглядки!
Надя перевела дыханіе; щеки ея разгорѣлись, глаза блестѣли.
-- Вотъ видишь ли,-- продолжала она сдержаннѣе,-- я многое передумала въ эти два года... Не рѣшалась я уѣхать изъ П. ради тебя. Не могла я оставить тебя здѣсь одну, да и теперь не знаю, какъ бы я на это рѣшилась, если бы мнѣ не запретили видѣть тебя такъ часто, какъ прежде, и если бы и на тебя не стали обрушиваться бури. Тётя, голубка моя, надо помириться съ этой разлукой. Пойми, согласись, что такая жизнь невозможна. Я не умѣю съ ней справиться...
Но внезапное рѣшеніе до такой степени озадачило Ирину Петровну, что она рѣшительно ничего не могла понять.
-- Что-жъ это такое! какъ же это?-- твердила она.-- Отца и мать оставить! Да вѣдь это никогда еще не было! Опомнись, что ты говоришь, Надя?-- Ты сгоряча только задумала это! ты испугать меня хотѣла!...
-- Полно, тётя, за кого ты меня принимаешь? Неужели и стану нарочно пугать тебя! Ты видишь, что я принуждена принять это рѣшеніе; ты слышала, что мнѣ сегодня сказали? Я не могу оставаться дома. Старую дѣвку не будутъ тамъ терпѣть!
Ирина Петровна была внѣ себя. Оттолкнувъ Надю, она вскочила съ кресла и забѣгала по комнатѣ.
-- Какъ же это возможно!-- отрывисто говорила она, судорожно сжимая крошечныя ручки.-- Этого никакъ нельзя допустить! Вѣдь это стадъ и срамъ. Куда ты пойдешь, а? Скажи мнѣ на милость?-- спросила она, останавливаясь передъ Надей.
-- Пойду въ гувернантки,-- спокойно возразила дѣвушка.
-- Господи, она чисто безумная!-- вскрикнула Ирина Петровна, съ отчаяніемъ разводя руками.-- Въ гувернантки! Да знаешь-ли ты, что за жизнь гувернантки?
-- Какая бы она ни была, не можетъ она быть хуже моей жизни дома.,
-- Да вѣдь отецъ со дна моря тебя вытащить! житья тебѣ не будетъ! Подумала ли та объ этомъ?
-- Черезъ годъ я буду совершеннолѣтняя; нельзя меня будетъ принуждать.
Ирина Петровна была въ отчаяніи. Она бѣгала по всей комнатѣ и не хотѣла слушать увѣщаній Нади. До синяковъ нажимала она руки; круглое личико раскраснѣлось, какъ пюнъ, а безукоризненный чепецъ сползъ на бокъ.
-- Барышня!-- протянула вдругъ Маланья, просовывая голову въ дверь.-- За вами пришли. Маменька приказала сказать, что у нихъ гости.
Надя подошла къ тёткѣ.
-- Тётя, помни же одно, что я остаюсь съ тобой еще цѣлый годъ, а за годъ многое еще можетъ измѣниться. Не мучь себя, подумай хорошенько обо всемъ, что я сказала... Я знаю, въ концѣ-концовъ ты поймешь меня,-- говорила она, лаская тётку.
Ирина Петровна только качала головой. Съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ закутывала она дѣвушку и спѣшила ее выпроводить.