-- Останься ночевать, предложила Людмила Павловна Лёвкѣ.
Лёвка, подумавъ немного, согласился. Онъ весь вечеръ просидѣлъ на крыльцѣ въ обществѣ Филиппа Антоновича. Васюту онъ тщательно избѣгалъ и о своемъ отъѣздѣ никому не сообщилъ.
-- Приходи на Бобкину могилу, шепнулъ онъ Васютѣ, послѣ ужина.
Могилка эта была вырыта имя обоимидля любимой собаки Васюты, Боба, погибшаго въ борьбѣ съ волками. Они собственноручно, при помощи кучера, положили обглоданные остатки бѣднаго Боба въ яму, закопали его, обложили дерномъ и, поверхъ всего, съ немалымъ трудомъ навалили каменную плиту, на которой нацарапали имя Боба, день его рожденія и кончины. Могилка эта заросла, камень глубоко врѣзался въ землю и время стерло нацарапанныя на немъ буквы, но самъ пригорокъ сохранилъ названіе Бобкиной могилки.
Когда въ домѣ все стихло, Лёвка вышелъ Изъ дому и направился въ пригорку. Васюта уже ждала его. Она сидѣла на плиткѣ Бобиной могилки и молча подвинулась, чтобы дать ему мѣсто около себя. Ночь была теплая, свѣтлая; мѣсяцъ высоко стоялъ на чистомъ, ясномъ небѣ. Синевато-бѣлая степь лежала передъ ними величавая, спокойная. Вдали, въ лощинкѣ, виднѣлись, затѣненныя деревьями, неясныя очертанія татарскихъ хатокъ. Лунные лучи, скользя по нимъ, захватывали то край черепичной крыши, то загорались лазоревымъ свѣтомъ въ темныхъ маленькихъ оконцахъ, то играли на полумѣсяцѣ минарета. Деревня спала; однѣ собаки бодрствовали, но и тѣ по временамъ умолкали, и тогда одно стрекотанье кузнечика наполняло ночной, увлаженный свѣжими степными испареніями воздухъ.
-- Я ѣду завтра, промолвилъ Лёвка.
-- Куда?.. Зачѣмъ? вскрикнула Ваеюта, озадаченная такимъ вступленіемъ.
-- Въ Москву.
Ваеюта съ испуганнымъ недоумѣніемъ глядѣла на него.
-- Я виноватъ передъ тобой, заговорилъ онъ, избѣгая смотрѣть на нее.-- На дняхъ въ саду я поступилъ какъ пошлякъ, да... какъ пошлякъ! подтвердилъ онъ, не безъ удовольствія казня себя.-- Тутъ воздухъ какой-то растлѣвающій. Волей-неволей втягиваешься.
Васюта отодвинулась отъ него.
-- Чего добраго, пожалуй, превратишься въ такой-же паточный леденецъ, какъ... какъ...
Онъ хотѣлъ сказать "какъ Булатовъ", но воспоминаніе о занятыхъ деньгахъ заставило его проглотить имя, вертѣвшееся у него на языкѣ. Васюта ничего не понимала. Она чувствовала только, что онъ злится, какъ она выражалась, и въ ея сердцѣ, настроенномъ за минуту передъ тѣмъ такъ мягко и дружелюбно, шевельнулась досада. Лёвка дѣйствительно злился, но только на себя. Онъ совсѣмъ не такъ продолжалъ задуманный разговоръ, какъ предполагалъ, перешелъ на личность, и вышло совсѣмъ не то, что надо.
-- Вотъ тоже... что я сказалъ о женихахъ, это тоже... тоже чепуха! произнесъ онъ.-- Ты не сердись.
Онъ искоса взглянулъ на нее и протянулъ руку. Васюта неохотно положила въ нее свою.
-- Не поминай меня лихомъ, сказалъ онъ.-- Кто знаетъ, можетъ больше и не увидимся.
Васюта встрепенулась; минутная досада разлетѣлась какъ дымъ.
-- Отчего? Развѣ ты больше къ намъ не пріѣдешь? спросила она.
-- Мало-ли что можетъ съ кѣмъ случиться.
Васюта нерѣшительно положила ему руку на плечо. Онъ не отстранилъ ее. Ободренная, она придвинулась къ нему.
-- Я бы, пожалуй, тебѣ сказалъ, продолжалъ онъ,-- только...
-- Что только? заговорила поспѣшно Васюта.-- Ты это напрасно, Лёва. Мнѣ все можно сказать. Я не разболтаю.
-- Разболтать ты не разболтаешь, но ты еще молода.
-- Только на три года моложе тебя.
-- Не годами молода, а разсудкомъ.
Строптивое возраженіе готово уже было сорваться съ языка Васюты, но она задержала его и кротко произнесла:
-- Говори, Лёва.
-- Не знаю, какъ тебѣ это объяснить... Приходило-ли тебѣ въ голову, что нашъ народъ -- несчастный, т. е. мужикъ, простой мужикъ -- несчастный, что онъ голодаетъ, бѣдствуетъ?..
-- Въ Алсу такихъ нѣтъ, возразила не безъ робости Васюта.
-- То татары; татары не нуждаются. Нѣтъ, а нашъ русскій мужикъ?
Васюта отрицательно покачала головой.
-- То-то и есть. Развѣ я не правъ, говоря, что ты мало думаешь, мало всматриваешься въ жизнь. Знаешь-ли, какъ зовутъ такихъ людей? Трутнями. Я былъ такой-же, какъ вы всѣ тутъ, пока мнѣ не открыли глаза. Еще два года тому назадъ я былъ такой-же... И ты могла-бы измѣнить свою жизнь, если-бы захотѣла.
-- Я хочу, Лёва, умоляющимъ голосомъ произнесла Васюта.
Лёвка ласково взглянулъ на нее и взялъ ее за руку.
-- Ты вправду хочешь? Во вѣдь для этого тебѣ надо себя совершенно передѣлать. Учиться, читать, и читать не однѣ только побасёнки.
-- Читать Прудона, безнадежно промолвила Васюта.
-- Не одного Прудона... Видишь-ли, Васюта, я иного о тебѣ думалъ эти дни, очень много. Ты мыслишь еще по-ребячески: жизнь твоя пустая, но у тебя сердца много, и есть у тебя огонекъ, а съ этими задатками ты можешь выйти на другую дорогу. Я помогу тебѣ, и не только я, но другіе, тѣ, съ которыми я-бы хотѣлъ тебя сблизить.
Лёвка остановился.
-- Слыхала-ли ты, продолжалъ онъ, понижая голосъ и съ напряженіемъ вглядываясь въ синевато-мглистую даль,-- слыхала-ли ты о тѣхъ, которые всю жизнь свою посвятили на служеніе народу?.. Да, ты слыхала... При мнѣ на дняхъ у васъ говорили о нихъ, и называли съумашедшими. Они не подозрѣвали, что на однимъ столомъ съ ними сидитъ одинъ изъ такихъ съумашедшихъ.
-- Лёва, ты?! со страхомъ прошептала Васюта.
-- Да, я. Тебѣ я скажу... Ты должна это знать, и ты должна знать, что я это съумашествіе не промѣняю на ихъ тупое самодовольство. Нѣтъ, не промѣняю. И ты это поймешь, когда... когда соединишься съ нами.
Васюта, блѣдная, холодная, съ жаднымъ нетерпѣніемъ ловила каждое слово. Его голосъ, пониженный до полушопота, производилъ на нее неотразимое дѣйствіе и заставлялъ всю кровь ея приливать въ сердцу.
Волненіе не дало ему продолжать. Рука его до боли сжимала похолодѣвшую руку Васюты, но Васюта не чувствовала боли. Она не вполнѣ понимала смыслъ его тревожныхъ, несвязныхъ словъ, но въ его сдавленномъ дрожащемъ голосѣ, въ его блѣдномъ взволнованномъ лицѣ было что-то такое, что проникало ее и страхомъ, и благоговѣніемъ, и какимъ-то сладостно-тревожнымъ предчувствіемъ намѣченной имъ многострадальной жизни.
Лёвка хотѣлъ продолжать, но голосъ не повиновался ему. Онъ притянулъ ее въ себѣ и обнялъ ее. Никогда еще въ душѣ его не было столько мягкости и нѣжности въ ней, какъ въ эту минуту. Васюта поняла это безъ словъ и, довѣрчиво прижавшись къ нему, положила голову ему на плечо.
Степь по-прежнему въ ненарушимомъ покоѣ разстилалась передъ ними, и луна озаряла ихъ ровнымъ, тихимъ сіяніемъ. Было нѣчто торжественное въ этой теплой, ясной южной ночи, и въ нихъ самихъ что-то росло, поднималось, расширялось, что-то такое, что не выливалось въ словахъ, но заставляло слезы подступать въ горлу и наполняло ихъ обоихъ еще неиспытаннымъ доселѣ счастьемъ
-- Теперь я не въ состояніи входить въ подробности, промолвилъ Лёвка, когда они возвращались домой.-- Я буду писать тебѣ.
Трепетно-радостное настроеніе не покинуло Васюту и тогда, когда она осталась одна въ своей комнатѣ. Слабый свѣтъ занимающагося дня проникалъ сквозь открытое окно и свѣжій утренній вѣтерокъ колыхалъ бѣлую занавѣску. Васюта, отдернувъ ее, сѣла на подоконникъ. Звѣзды померкли; небо подернулось блѣдно-розоватыми полосами. Садъ просыпался. Чирикая, выпархивали ласточки изъ своихъ гнѣздъ; ящерицы зашелестѣли въ травѣ; вьющіяся чайныя розы протягивали въ окно блѣдныя, благоуханныя головки, орошенныя крупной росой. Васюта потянула одну изъ нихъ въ себѣ и, не срывая, прижала къ горячимъ губамъ и глазамъ. Прохлада цвѣтка освѣжила ее. Невольный вздохъ, вздохъ облегченія, вырвался изъ ея стѣсненной груди; она выпрямилась и съ счастливой улыбкой на юномъ, поблѣднѣвшемъ отъ волненія лицѣ простерла руки впередъ, точно ей хотѣлось обнять все окружающее.