Хайченъ.
13-го іюля командующій арміей прибылъ со штабомъ изъ Гудаядзы, а 14-го, въ 11 часовъ утра, отбылъ въ Хайченъ, къ которому уже стянулись отъ Даши чао войска Южнаго отряда.
Одинъ изъ двухъ военныхъ корреспондентовъ, которыхъ генералъ Куропаткинъ по личному съ ними знакомству удостаивалъ иногда откровеніемъ, разсказывалъ мнѣ въ Хайченѣ, что командующій арміей самъ вписалъ въ его телеграмму слова: "первый періодъ войны конченъ, сосредоточеніе закончено, мы переходимъ въ наступленіе".
Не знаю, насколько это отвѣчало его истиннымъ намѣреніямъ, но, встрѣтившись 17-го іюля въ Ханченѣ же съ генераломъ Геригроссомъ, я самъ услышалъ отъ него, что Куропаткинъ сказалъ ему, показывая на рѣку Хайченъ-хэ: "Дальше этой рѣки ни шагу".
И я готовъ уже былъ повѣрить въ начало новой эры. Я включилъ эти слова въ свою телеграмму; я отстоялъ ихъ передъ очень строгимъ цензоромъ, хотѣвшимъ было ихъ исключить; я отправилъ уже телеграмму со своимъ вѣстовымъ на телеграфную станцію... Но недовѣріе мое къ рѣшительности и энергіи Куропаткина взяло верхъ, я самъ поспѣшилъ на телеграфъ и вычеркнулъ тамъ слова, передача которыхъ по телеграфу въ Россію, могла только на минуту ободрить русское общество, чтобы, затѣмъ, еще горше было его разочарованіе въ своихъ надеждахъ и ожиданіяхъ.
Предчувствіе меня не обмануло. Прибывъ въ 4 1/2 часа утра 20 іюля въ Хайченъ изъ Ляояна, гдѣ я въ теченіе 19 числа оправлялся отъ солнечнаго удара, полученнаго подъ Хайченомъ же наканунѣ, я нашелъ уже станцію очищаемой. Торопливо грузили раненыхъ въ товарные вагоны; спѣшно отправляли подвижной составъ станціи -- и дѣлали это такъ поспѣшно, что платформы и вагоны уходили совершенно пустыми, тогда какъ по бокамъ пути лежали горы мѣшковъ муки и крупы, горы круговъ прессованной чумизы, горы бочекъ съ сахаромъ, соломенныхъ матовъ и стоги сѣна. Все это было зажжено въ тотъ же день поздно вечеромъ.
Командующій арміей уже покинулъ Хайченъ, и когда вечеромъ того же дня я проѣзжалъ чрезъ Айсандзянъ, возвращаясь въ Ляоянъ, я видѣлъ тамъ его освѣщенный поѣздъ.
П. H. К. разсказывалъ мнѣ о странномъ совпаденіи: 17 іюля Куропаткинъ въ сопровожденіи своего штаба объѣзжалъ хайченскую позицію и вотъ тогда то сказалъ Геригроссу, переданныя мнѣ послѣднимъ, слова:-- "дальше этой рѣки ни шагу". 18-го -- къ Куропаткину пріѣзжалъ Штакельбергъ, и они совѣщались три часа.... а 19-го внезапно рѣшено было очистить Хайченъ.
Въ Ляоянѣ я нашелъ уже каррикатуру на послѣднія событія.
-- Хотите -- говорили мнѣ шутники -- видѣть весь ходъ войны изображеннымъ на одной схемѣ?
Я, конечно, хотѣлъ. У меня взяли записную книжку и на одной изъ ея страницъ съ серьезнымъ видомъ начертали: наверху -- "Схема No 1". Потомъ провели компасную стрѣлку остріемъ внизъ, обозначили сѣверъ и югъ. По серединѣ листа вертикально провели прямою линіею желѣзную дорогу и затѣмъ съ одной стороны ея, справа, сдѣлали четыре вѣтки -- тупики. Самый южный изъ нихъ (верхній) былъ обозначенъ "No 1 -- Дашичао", слѣдующій -- "No 2 -- Хайченъ", слѣдующій -- "No 3 -- Айсандзянъ" и, наконецъ, "No 4 -- Ляоянъ"..
Схема была не сложна, но остроумно-краснорѣчива.
Мы очистили Дашичао потому что боялись обхода слѣва. Мы очистили Хайченъ, потому что боялись обхода слѣва. Было несомнѣнно, что мы очистимъ и Айсяндзянъ, боясь обхода слѣва. Но никто не думалъ и не хотѣлъ вѣрить, чтобы мы очистили и Ляоянъ изъ боязни обхода слѣва.
Всѣ были убѣждены, что Ляоянъ -- эта столица манчжурской арміи, этотъ обнесенный оградою фортовъ пунктъ, подъ которымъ съ самаго начала войны всѣ ждали, какъ праздника, рѣшительнаго генеральнаго сраженія и вѣрили всѣ до послѣдняго солдата, что отдать его японцамъ нельзя,-- не будетъ имъ отданъ. И если что поддерживало еще духъ войскъ, угашаемый рядомъ отступленій, такъ это именно сближеніе съ Ляояномъ, ожиданіе боя подъ нимъ и вѣра въ побѣду, послѣ которой пойдемъ впередъ.
И эта вѣра, это общее одушевленіе вдохновило одного изъ моихъ коллегъ по перу написать въ концѣ іюля корреспонденцію "бѣлилами", какъ онъ самъ выражался. Въ ней онъ говорилъ, что все идетъ совершенно по плану и къ лучшему... Эта корреспонденція была дана имъ на просмотръ одному изъ чиновъ штаба.
Черезъ два часа онъ былъ вызванъ къ своему цензору, и тотъ ему конфиденціально и внушительно сказалъ:
-- Вы напрасно пишете статьи такого алармистскаго характера и тона. Въ высшихъ сферахъ, а стало быть и командующій арміей, настроены такъ, что, не теряя достоинства Россіи, рѣчь о мирѣ можетъ быть заведена и теперь.
Это говорилось однимъ. А другимъ -- писалось и говорилось другое. И что особенно важно, это "другое" говорилось и писалось для тѣхъ, кто не зналъ лично истиннаго положенія дѣлъ въ арміи, кто не жилъ въ ея атмосферѣ.
Отправляя въ первыхъ числахъ августа фельдегеря Р. въ Петербургъ, Куропаткинъ поручалъ ему передать, что если тамъ недовольны высшими въ арміи начальниками, то ихъ можно смѣстить.-- "Въ Россіи найдутся люди... Въ арміи же чувствуютъ себя спокойно, и отступать больше не будемъ"...
Куропаткину было, очевидно, менѣе важно то обстоятельство, что это недовольство существовало уже въ арміи... Ему важно было то, что скажутъ тамъ... И онъ продолжалъ удерживать на своихъ постахъ и Засулича, и Штакельберга -- даже наканунѣ рѣшительнаго ляоянскаго боя... Онъ и вчэ этомъ вопросѣ умывалъ свои руки, ожидая рѣшеніе его оттуда...
Удивительно, вообще какая рѣзкая дисгармонія существовала между душевнымъ настроеніемъ вождя и духомъ арміи. Въ ней, въ ихъ внутреннемъ духовномъ разладѣ крылась, на мой взглядъ, одна изъ крупныхъ причинъ нашихъ неудачъ.
Вотъ кстати еще одна иллюстрація этого разлада.
Въ первыхъ числахъ августа въ Ляоянъ былъ приведенъ на двухнедѣльный отдыхъ много потрудившійся передовой конный отрядъ генерала Мищенко. Не дипломатъ, не придворный человѣкъ, начальникъ его за завтракомъ спросилъ у Куропаткина, опасается ли онъ за Портъ-Артуръ, и выдержитъ ли крѣпость осаду.
-- "По лицу Куропаткина пробѣжала тѣнь", разсказывалъ мнѣ вопрошавшій. Вопросъ былъ видимо ему непріятенъ, но онъ отвѣтилъ: "Можетъ быть кто нибудь и сомнѣвается, но я нѣтъ и не опасаюсь"...
Однако въ дальнѣйшемъ разговорѣ у Куропаткина вырвалась фраза: Я хотѣлъ послать въ Артуръ 3-ю дивизію. Мнѣ не позволили и тѣмъ лишили меня душевнаго покоя".
И это говорилось какъ разъ въ ту пору, когда увѣренность въ Ляоянскую побѣду сводила въ душу всей арміи покой за себя и за своихъ товарищей въ Артурѣ!
Тяжело и грустно вспоминать, чѣмъ это завершилось!