X.

Ляоянъ.-- Побѣда.

Глазомѣръ! Быстрота! Натискъ!... Атакуй, съ чѣмъ Богъ послалъ... Въ атакѣ не задерживай... У насъ, русскихъ, нѣтъ тыла.

(Суворовъ).

...Старшему начальнику... въ теченіе боя слѣдуетъ, хотя бы только одинъ разъ, но кстати и во время, проѣхать подъ сильнымъ ружейнымъ огнемъ въ передовыя позиціи, дабы лучше обозрѣть поле битвы... и показать себя передъ началомъ священнаго боя къ атакѣ, достойнымъ подавать столь страшный по послѣдствіямъ сигналъ...

(Послѣдній приказъ Скобелева, 15-ю іюня 1883 іода, No 58).

-- ...Ты только на лицо солдата погляди! Такая рожа у него только тогда, когда онъ супостата одолѣлъ...

(Скобелевъ -- Драгомирову на переправѣ черезъ Дунай въ 1877 г.).

Съ отходомъ войскъ отъ Хайчена -- Симучена на Айсяндзянъ -- Ляндянсянъ -- Анпинлинскую позицію Ляоянъ началъ готовиться къ торжественному и рѣшительному дню генеральнаго сраженія.

На площади поселка выросла огромная стѣна изъ мѣшковъ съ мукой, крупой и овсомъ. Эту стѣну обшили соломенными матами: изъ нихъ же сдѣлали крышу на толстыхъ высокихъ столбахъ. Дѣлали все это солидно, прочно, повидимому, надолго.

На всѣхъ путяхъ стояли длинныя ленты поѣздовъ санитарныхъ, продовольственныхъ. Подвозили 5-ый сибирскій корпусъ... Ждали со дня на день головныя части 1-го армейскаго корпуса.

Впереди Ляояна снимали гаолянъ... Спѣшно доканчивали Ляоянскія укрѣпленія.

Но въ военныхъ дѣйствіяхъ опять наступило затишье. Войска горѣли нетерпѣніемъ рѣшительнаго боя, а ихъ въ томительномъ бездѣйствіи держали на позиціяхъ, которыя, по сознанію войскъ, должны были быть ими очищены при первомъ же натискѣ противника, такъ какъ ясно было для всѣхъ, что не онѣ, эти позиціи, та грань, съ которой будетъ сдѣланъ рѣшительный шагъ впередъ. Онѣ были растянуты по фронту на 70 верстъ, неравномѣрно укрѣплены и неравномѣрно заняты войсками. Наиболѣе слабъ былъ лѣвый флангъ этой огромной позиціи -- Анпинлинскій ея участокъ, занятый только съ 20 іюля войсками 10-го корпуса.

Слѣдуетъ отмѣтить, что объ Янтаѣ, сыгравшемъ впослѣдствіи такую роковую роль въ исходѣ Ляоянской операціи, какъ то и не говорилось. А между тѣмъ именно лѣвый флангъ и мѣстность въ тылу его представляли особенную важность, такъ какъ съ самаго начала кампаніи выяснилось стремленіе японцевъ къ обходу насъ слѣва. И теперь, можно сказать, наканунѣ Ляоянской битвы, выросъ вдругъ слухъ, что японцы на Ляоянъ не Пойдутъ, а обходятъ его кружнымъ путемъ, двигаясь въ обходъ нашего лѣваго фланга прямо на Мукденъ. Въ подтвержденіе достовѣрности этого слуха указывали на то обстоятельство, что въ Ляоянъ стали снова возвращаться, покинувшіе было его въ ожиданіи битвы, китайцы-купцы, булочники, прачки.

И опасаясь за Мукденъ, гдѣ въ то время находился штабъ намѣстника -- главнокомандующаго, не укрѣпленный и беззащитный, мы въ то же время досадовали, что Ляоянской битвѣ не суждено будетъ разыграться. А. вѣдь она была обѣщана войскамъ, какъ реваншъ за всѣ предыдущія отступленія.

-- И на кой чортъ мы стоимъ здѣсь!-- говорили мнѣ офицеры нѣкоторыхъ частей, занимавшихъ айсяндзянскую позицію.-- Все равно драться тутъ не будемъ. Не лучше ли заблаговременно спокойно отойти на ляоянскую позицію. Японцы послѣ каждаго шага впередъ отдыхаютъ, устраиваются, закрѣпляютъ свой успѣхъ и насъ не преслѣдуютъ... Стало быть, мы могли бы отойти спокойно, не спѣша занять ляоянскую передовую позицію, освоиться на ней, укрѣпиться... А то чего добраго, какъ погонятъ насъ отсюда, такъ мы на своихъ плечахъ принесемъ этихъ япошекъ въ Ляоянъ, да по дорогѣ еще потеряемъ нѣсколько орудій -- вотъ и новая японская побѣда...

Такъ оно въ сущности и случилось. Нельзя было не согласиться съ этими простыми, здравыми сужденіями заурядныхъ строевыхъ офицеровъ, такъ ясно понимавшихъ обстановку.

И тѣмъ болѣе страннымъ является то обстоятельство, что этого не понималъ командующій арміей. И не понимая, онъ колебался въ своихъ рѣшеніяхъ. То, что было подъ Дашичао, гдѣ Куропаткинъ то собирался упорно защищать этотъ пунктъ, то очистить его безъ боя, то принять бой рѣшительный, то, наконецъ, принять бой арріергардный, повторилось цѣликомъ и здѣсь. Первоначально Куропаткинъ намѣревался ограничиться арріергардными боями на позиціяхъ Айсяндзянъ -- Ляндянсянъ -- Анпинлинъ и принять рѣшительный бой подъ самымъ Ляояномъ. Но 11 августа онъ мѣняетъ этотъ планъ и принимаетъ рѣшеніе дать на этихъ позиціяхъ упорный бой всѣми силами 1, 2, 3 и 4 сибирскихъ корпусовъ и 10 армейскаго корпуса. Онъ признаетъ возможнымъ не только отразить съ нихъ противника, но при благопріятной обстановкѣ перейти съ нихъ въ наступленіе. Что побудило его къ этому измѣненію плана -- понять трудно. Объяснять его только успѣшнымъ сосредоточеніемъ въ районѣ Мукденъ -- Шахэ 5 сибирскаго корпуса и прибытіемъ первыхъ эшелоновъ 1 армейскаго корпуса въ Харбинъ недостаточно. Нашъ численный перевѣсъ все таки не искупалъ недостатковъ растянутой и прерывчатой позиціи, по своимъ свойствамъ отвѣчавшей только пассивному образу дѣйствій.

Но и измѣнивъ кореннымъ образомъ свой планъ дѣйствій, гене]эалъ Куропаткинъ все же оставлялъ иниціативу ихъ въ рукахъ японцевъ. А тѣ, какъ будто, только этой перемѣны плана и ждали. И послѣ трехнедѣльнаго почти бездѣйствія они 11 же числа начинаютъ шевелиться. Въ теченіе этого и послѣдующихъ четырехъ дней происходитъ рядъ боевъ. Какъ и слѣдовало ожидать, бой выходитъ неупорнымъ... Мы теряемъ позиціи то тутъ,-- то тамъ... И 13 числа отдается приказъ всей арміи отходить на передовыя Ляоянскія позиціи. Отходимъ уже съ боемъ, съ большими затрудненіями, по отвратительнымъ дорогамъ, теряемъ пушки, изнуряемъ людей... Ради чего?

16 августа утромъ утомленные пятидневнымъ безпрерывнымъ походомъ и боемъ, подорванные нравственно новымъ отступленіемъ и какъ бы новымъ успѣхомъ врага, войска маньчжурской арміи собираются къ Ляояну... Спѣшно занимаютъ позиціи... Оглядѣться, устроиться на нихъ, приспособить ихъ для себя уже некогда... Противникъ идетъ по пятамъ...

Въ 1-мъ сибирскомъ корпусѣ не успѣли вытащить увязшую въ грязи батарею, какъ уже на нее насѣли японцы... Едва успѣли подхватить тѣла убитыхъ генерала Рутковскаго и командира 4 вост.-сиб. стрѣлк. полка подполковника Раабена.

Уже 16 августа днемъ мы наблюдаемъ съ площади Ляоянскаго поселка разрывы непріятельскихъ шрапнелей. Завтра услышимъ грохотъ пушекъ. Вечеромъ, когда стемнѣло, на высотахъ, кольцомъ окаймляющихъ Ляоянъ, верстахъ въ шести впереди, загорѣлись бивачные огни... Тихо стало впереди. И. эта тишь была и жуткая, и радостная вмѣстѣ. Для многихъ эта ночь была послѣднею. Но для тѣхъ, кто уцѣлѣетъ въ этой новой "бородинской битвѣ", грядущій разсвѣтъ долженствовалъ быть началомъ новаго, свѣтлаго періода кампаніи. Въ памяти невольно вставало съ дѣтства знакомое Лермонтовское стихотвореніе:

"Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

Что-жъ мы? На зимнія квартиры?

Не смѣютъ что ли командиры

Чужіе изорвать мундиры

О русскіе штыки?"

"И вотъ нашли большое поле:

Есть разгуляться гдѣ на волѣ!

Построили редутъ"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Для сходства поэтической картины прошлаго съ дѣйствительностью не доставало только этого полковника, который говорилъ:

"Ребята не Москва ль за нами?

"Умремте жъ подь Москвой,

"Какъ наши братья умирали...

Но къ чести нашихъ войскъ должно сказать, что и безъ этихъ воодушевляющихъ словъ полководца, пониманіе ими важности историческаго момента было полное;-- что и безъ нихъ --

"... умереть мы обѣщали

"И клятву вѣрности сдержали

"Мы въ Ляоянскій бой...

Вечеромъ, часовъ въ 11, въ послѣдній разъ я былъ въ саду у башни Бейтасы съ пріятелемъ, который чуть свѣтъ долженъ былъ уѣхать въ свой отрядъ.

Въ саду было необычно тихо и малолюдно, но хозяинъ ресторана "эвакуироваться" не собирался. Къ нашему столику подошелъ подъесаулъ 1-го сиб. казачьяго полка и, чокаясь съ нами стаканомъ шампанскаго, предлагалъ выпить за успѣхъ. Мы, конечно, охотно приняли тостъ... А онъ вдругъ опустился на стулъ и горячо, взволнованнымъ голосомъ, началъ говорить, что "даже теперь, когда отступленіе кончилось и мы очевидно рѣшаемъ дать подъ Ляояномъ генеральный бой, никто не сказалъ войскамъ, что надо тутъ стоять до конца".-- "Вѣдь это же традиція, славная историческая традиція, говорить съ войсками лично или пламеннымъ приказомъ въ такіе знаменательные дни... А тутъ молчатъ... Никого не видно... Никто не выѣхалъ войскамъ навстрѣчу"...

И онъ со злобой стукнулъ кулакомъ по столику.

-- И другого добраго обычая не соблюли,-- сказалъ поручикъ конной батареи, подошедшій къ столику вслѣдъ за есауломъ,-- молебна не отслуѣсили. Святыни Троицкой но позиціямъ не обнесли.

-- Когда-жъ, теперь уже некогда... И такъ еле передохнуть успѣемъ...

И оба они стали винить Штакельберга, что онъ наканунѣ не отправилъ съ разсвѣтомъ обозы, а двинулъ ихъ только 8 часовъ и тѣмъ затянулъ маршъ всего отряда...

-- Чего добраго и отъ Ляояна отступимъ -- сказалъ кто-то -- вокругъ столика стояла уже кучка офицеровъ.

-- Ну нѣтъ, баста... Довольно -- раздались голоса.

Потомъ, когда событія уже разыгрались, полковникъ ген. шт. H. Н. О., встрѣтившись со мной на Ляоянскомъ вокзалѣ, уже обстрѣливавшемся, разсказывалъ мнѣ, что съ того момента, какъ онъ узналъ о существованіи секретной диспозиціи на случай отступленія, онъ понялъ, что дѣло будетъ проиграно, что мы опять отступимъ, что и въ этотъ моментъ у Куропаткина нѣтъ рѣшимости, нѣтъ увѣренности ни въ себѣ, ни въ войскахъ. Да и откуда было имъ взяться, когда ни самъ Куропаткинъ, ни генералы Сахаровъ и Харкевичъ не посѣтили позицій, не соприкоснулись съ душою войскъ, ихъ оборонявшихъ, и чудесно раскрывавшейся на каждомъ шагу. Они оставались въ вагонахъ, по прежнему имѣли дѣло только съ бумагой донесеній и бесѣдовали съ крупными начальниками частей по телефону, отдавая имъ мелочныя распоряженія, размѣщая отдѣльные батальоны.

Такъ, поздно ночью 16-го августа Куропаткинъ по телефону приказалъ командиру 10-го корпуса занять сопку между Яютчи и Кавлицуномъ двумя батальонами, такъ какъ это ключъ его позиціи...

Какъ будто это генералу Случевскому не виднѣе было на мѣстѣ, а у командующаго арміею въ такую важную минуту не было болѣе крупнаго дѣла, чѣмъ давать своимъ корпуснымъ командирамъ совѣты по элементарнымъ вопросамъ тактики!...

Не знаю, чѣмъ будетъ объяснять свою неподвижность въ эти дни генералъ Куропаткинъ. Одинъ губернаторъ, обвинявшійся въ бездѣйствіи власти во время еврейскаго погрома и въ частности обвинявшійся въ томъ, что не выѣхалъ на площадь и лично не воздѣйствовалъ на толпу громилъ, объяснялъ свое поведеніе тѣмъ, что онъ не могъ оторваться отъ телефона въ своемъ кабинетѣ, который звонилъ непрерывно, такъ какъ съ разныхъ концовъ разные власти по телефону просили у него указаній. Такъ было, вѣроятно, и тутъ.

Могутъ, конечно, замѣтить, что командующій арміей не долженъ былъ рисковать въ эти и важные, и страшные дни своей жизнью. Позволю себѣ съ этимъ положеніемъ не согласиться. Всѣ истинно великіе полководцы, одерживавшіе побѣды, въ извѣстные моменты собой рисковали, ибо этотъ рискъ всегда былъ плодотворенъ. Укажу на Наполеона при Арколѣ, на Суворова, всегда и вездѣ рисковавшаго и многократно раненаго, на Скобелева, никогда не упускавшаго случая дать примѣръ мужества войскамъ и тѣмъ воодушевить ихъ къ беззавѣтному исполненію долга. Конечно, нѣкоторые гибли: Густавъ Адольфъ, Тюреннь, Жуберъ. Но развѣ это всегда лишало ихъ войска побѣды? Развѣ это порою не давало ее? И развѣ даже на побѣжденнаго смерть не надѣвала лавроваго вѣнка? И что намъ изъ того, что нашъ командующій ни разу не былъ раненъ, когда мы проиграли такъ ужасно кампанію, не одержавъ ни одной побѣды?!

Да, наконецъ, и подъ Ляояномъ рисковать можно было умѣючи.

Бой кипѣлъ не съ одинаковымъ напряженіемъ во все время на всемъ фронтѣ: утромъ 17 августа было особенно горячо въ центрѣ, менѣе на правомъ флангѣ и на лѣвомъ; къ вечеру 17-го горячо стало на правомъ флангѣ и напряженность боя здѣсь все возрастала до самаго отхода съ передовыхъ позицій, 18-го числа въ 3 корпусѣ было тише, а въ 10-мъ и совсѣмъ тихо... {О 17 корпусѣ я не говорю, такъ какъ въ немъ мнѣ въ эти дни быть не удалось.} Да, наконецъ, неимовѣрно различна степень опасности для тѣхъ, кто стоитъ на позиціяхъ, и для тѣхъ, кто ѣдетъ вдоль ихъ. И если бы командующій арміей проѣхалъ по фронту только трехъ корпусовъ: 1-го и 3-го сибирскихъ и 10-го армейскаго, занимавшихъ сравнительно небольшой районъ, онъ понялъ бы многое, чего онъ не понималъ, сидя въ своемъ вагонѣ, чего не чувствовалъ по телефону и чего не могли ему передать въ своихъ донесеніяхъ начальники частей. Я не говорю уже о томъ благотворномъ впечатлѣніи, которое произвелъ бы на войска, только что отбившія атаку, видъ вождя, авторитетъ котораго стоялъ еще довольно высоко... Сознаніе, что ими руководитъ теперь самъ Куропаткинъ, а не Штакельбергъ и не Засуличъ, еще глубже укрѣпило бы ихъ вѣру въ успѣхъ... Впрочемъ войска не такъ нуждались въ этомъ моральномъ воздѣйствіи, въ этомъ непосредственномъ общеніи съ своимъ вождемъ, сколько послѣдній. Объ этомъ свидѣтельствуетъ хотя бы слѣдующій фактъ, сообщенный мнѣ 19 числа двумя ранеными офицерами, капитаномъ 33-й вост.-сиб. стрѣлк. полка Л. и поручикомъ 4-й батареи 1 вост. сиб. стрѣлк. артил. бригады Н. Они говорили мнѣ, что еще 18 августа, въ 3 часа дня, получено было приказаніе отступать, но войскамъ объ этомъ не объявлять. Приказаніе это было до такой степени неожиданно, что не знали, какъ приступить къ его исполненію...

А пока медлили,-- пришло увѣдомленіе, что приказаніе 007, отступленіи сдѣлано ошибочно и что безъ особаго приказанія (?) отступать не слѣдуетъ. Стало быть о немъ все-таки думали!? И это въ то время, когда войска, отбивъ всѣ атаки, считали себя уже побѣдителями и ждали только приказа перейти въ наступленіе. На позиціяхъ ясно всѣми чувствовалось, что энергія противника надломлена, увѣренность его въ себѣ поколеблена, его силы и средства борьбы подходятъ къ концу.

Сообщая вечеромъ 17-го августа штабу сосѣдняго, 10-го корпуса (я какъ разъ въ это время былъ тамъ) о результатахъ боя за день 3-го сибирскаго корпуса -- что передовая высота, взятая утромъ японцами, ими очищена, что на лѣвомъ флангѣ корпуса отбиты безчисленныя атаки японцевъ, командиръ его, ген.-лейт. Ивановъ прибавлялъ: "Потери огромны, но и бодрость духа еще огромна. Всѣ убѣждены, что мы никогда не отступимъ "

Переданное войскамъ всѣхъ линій въ самый разгаръ боя того же 17 числа извѣстіе, что гарнизонъ Артура отбилъ блестящимъ образомъ штурмы крѣпости, длившіеся нѣсколько дней, и японцы, по выраженію телефонограммы Куропаткина,-- "осѣклись" и прекратили ея бомбардировку,-- еще болѣе подняло духъ арміи и окрылило ее надеждою побѣдою подъ Ляояномъ быстро окончить войну.

-- "../Телегhамма генерала Куропаткина, сообщалъ тотъ же генералъ Ивановъ Случевскому,-- прочитана всѣмъ на позиціи. Всѣ кричатъ "ура" и я кричу -- "ура!"...

Вся армія кричала...

-- Наши солдаты были такъ озлоблены на японцевъ,-- разсказывалъ мнѣ 19 августа старшій унтеръ-офицеръ 1-й роты 34 вост.-сиб. полка, командовавшій ею за убылью всѣхъ офицеровъ, Андрей К.,-- что утратили всякій страхъ, стояли въ окопахъ во весь ростъ, наблюдая за каждымъ движеніемъ противника, чтобы его встрѣтить каждую минуту или пулей, или штыкомъ...

Но японцы,потерпѣвъ неудачу въ цѣломъ рядѣ штыковыхъ атакъ и наполнивъ волчьи ямы своими трупами, къ вечеру 18 августа, уже не склонны были къ нимъ... На правомъ флангѣ, вытянувшись вдоль полотна желѣзной дороги, они залегли за насыпью и, за отсутствіемъ патроновъ, перебрасывались съ нами, лежавшими по другую сторону той же насыпи, камнями. Было отчетливо слышно и видно, какъ японскіе офицеры въ своихъ короткихъ коричневыхъ накидкахъ тщетно старались поднять своихъ людей въ атаку. То одинъ изъ нихъ, то другой выскакивали на полотно, махали палашомъ и звали за собою.... Никто не шелъ. За насыпью слышалась возня, брань, удары не то палокъ, не то палашей Но никто не показывался -- и смѣльчаки офицеры скрывались обратно. Наши были въ такомъ экстазѣ благородной увѣренности въ себѣ, въ своей побѣдѣ, что щадили этихъ смѣльчаковъ непріятельскихъ офицеровъ и по нимъ не стрѣляли. По ихъ адресу въ нашихъ окопахъ слышались только то восторженныя, то добродушно-ироническія замѣчанія:-- Ахъ, молодцы!.. Ишь герой!.. Махай, не махай, все равно не пойдутъ, нынче наша взяла!..

Вообще выдержка, съ которою вели себя въ этотъ день наши войска, была изумительна. На нѣсколько ротъ 1-го вост.-стрѣлк. полка, сильно уже порѣдѣвшихъ отъ защиты люнета и редута подъ "Кулакомъ", внезапно вышли изъ гаоляна въ разстояніи 800 шаговъ два японскіе батальона. Густой колонной шли они въ атаку, стрѣляя пачками. Нашимъ ротамъ приказано было не отвѣчать, и онѣ молчаливо подпустили непріятеля на 150 шаговъ. Японцы не выдержали зловѣщей тишины, дрогнули и повернули... Только тогда вслѣдъ имъ мы открыли убійственный огонь.

Тотъ же поручикъ Н., на котораго я сослался раньше, разсказывалъ мнѣ о пѣхотной атакѣ на ихъ батарею утромъ 18 августа. Японцы шли опять-таки густыми колоннами, стрѣляя пачками. Японская артиллерія прекратила уже огонь. Непріятель былъ отъ батареи ближе 150 шаговъ... Прислуга и офицеры обнажили шашки и вынули револьверы. Подъ пачечнымъ огнемъ японцевъ 34 и 35 полки подались назадъ... Тогда на ихъ поддержку въ стройномъ порядкѣ вышелъ 19 вост.-сиб. стр. полкъ во главѣ съ своимъ молодымъ и беззавѣтно храбрымъ командиромъ, полк. Сычевскимъ... Шли, какъ на ученьи, и своимъ неожиданнымъ и грознымъ появленіемъ заставили японцевъ отступить.

Огромныя потери, которыя: мы несли, никого не смущали. Когда одну изъ наиболѣе терпѣвшихъ батарей 1-го сиб. корпуса, потерявшую уже болѣе 40 человѣкъ прислуги, хотѣли замѣнить другою, люди кричали.-- Не надо, мы всѣ умремъ!

Въ батареѣ убитаго -- однимъ изъ первыхъ -- подполковника Покатилло, на которую на первую въ предразсвѣтной мглѣ 17 августа бросились японцы и этимъ начали Ляоянскую эпопею, были выведены изъ строя всѣ офицеры, вся прислуга. Оставалось, говорятъ, одно время только пять человѣкъ, которые могли стрѣлять только изъ двухъ орудій. Взводомъ этимъ командовалъ фейерверкеръ, который, не закрывая рта, кричалъ: "подавай патронъ!" и стрѣлялъ цѣлый день. Патроны же ему подвозилъ одно время вѣстовой одного изъ офицеровъ, проѣзжавшихъ мимо и увидѣвшихъ безпомощное положеніе батареи.

Извѣстна повышенная нервность раненыхъ. Имъ кажется, что вмѣстѣ съ ними гибнетъ все, и они начинаютъ иллюзіонировать. Въ добросовѣстномъ заблужденіи они клянутся всѣми святыми, что всѣ перебиты, что они видѣли своими глазами, какъ командиру полка оторвало голову, что ротнаго командира разорвало въ клочки, что всѣ офицеры убиты, фельдфебель убитъ -- "почитай, всѣ пропали". По дорогѣ на перевязочный пунктъ они увѣряютъ всѣхъ и каждаго, что дѣла наши очень плохи, что непріятеля видимо -- невидимо, что противъ него не устоять. Такіе разсказы я слышалъ подъ Дашичао, Хайченомъ и даже еще 15 августа при отступленіи на передовыя Ляоянскія позиціи. Потомъ то же самое слышалъ на Шахэ...

Въ первые два дня ляоянскаго боя -- ничего подобнаго. Масса раненыхъ, встрѣченныхъ мною въ эти дни при объѣздѣ позицій 1-го, 3-го и 10-го корпусовъ, поражала своимъ спокойствіемъ, своимъ самоотверженіемъ. Очень охотно, съ большимъ одушевленіемъ они разсказывали объ обстоятельствахъ боя, радуясь, что все идетъ отлично, что мы удержимся, что мы на этотъ разъ погонимъ японцевъ.-- "Развѣ можно отдать Ляоянъ, ишь чего захотѣли!.. "

-- Это ничего, что меня ранило,-- говорили другіе -- нашихъ еще довольно осталось... За то ужъ сегодня наша взяла... Наворотимъ!..

Легко раненые не хотѣли уходить. Другіе тащились и ковыляли сами, не позволяя товарищамъ себя провожать.

Несли тяжко раненаго фельдфебеля. По дорогѣ онъ пришелъ въ себя и увидалъ, что несутъ его четверо, а двое идутъ съ боку.

-- Вы зачѣмъ!-- крикнулъ онъ на нихъ.

-- На подмогу, Тихонъ Семенычъ... перемѣниться... Нажало вѣдь...

-- Идите назадъ!-- строго приказываетъ имъ фельдфебель.

-- Вамъ же хуже будетъ, Тихонъ Семенычъ, коли кого изъ насъ убьютъ,-- пытаются возражать двое.-- Некому донести будетъ...

-- Назадъ!-- не слушая ихъ, грозно крикнулъ фельдфебель.

-- Да, ей Богу, только донесемъ и вернемся... Сами знаемъ время какое,-- упрямятся еще тѣ.

-- Стой!-- приказываетъ фельдфебель.-- Я изъ носилокъ выйду...

Двое поворачиваютъ назадъ...

Я не пишу исторіи ляоянской битвы. Я не описываю событій въ ихъ послѣдовательномъ развитіи по диспозиціямъ или вопреки ихъ. Я хочу только сказать о томъ, какъ они дрались... Какъ они умирали... И я передаю только тысячную долю того, что видѣлъ и слышалъ на полѣ ляоянской битвы 17 и 18 августа 1904 года. Всѣ эти разсказы, летая изъ конца въ конецъ, передаваясь изъ устъ въ уста, вызывали на глаза слезы умиленія и восторга, и, пробуждая въ сердцахъ стремленіе не отстать отъ другихъ, не посрамить и себя, создавали атмосферу героизма, насыщали воздухъ не только запахомъ крови, но и ароматомъ высокихъ, благородныхъ качествъ человѣческой души. И я чувствую, что здѣсь все это выходитъ блѣдно сравнительно съ тѣмъ подъемомъ души, который былъ тамъ,-- который едва ли поддается передачѣ словами, который волнуетъ и теперь при одномъ воспоминаніи, мѣшаясь съ негодованіемъ противъ тѣхъ, которые ничего этого не видѣли, не слышали и не чувствовали.

* * *

Разсвѣтъ 18-го августа засталъ меня въ раіонѣ 10-го корпуса, куда я прибылъ наканунѣ вечеромъ.

Ночь прошла спокойно. Относительно, конечно. Въ душной фэанзѣ, взволнованному всѣми впечатлѣніями минувшаго дня, мнѣ спалось плохо, урывками... И каждый разъ, когда я просыпался, я слышалъ трескотню ружейной перестрѣлки... Она не умолкала... Ждали атакъ -- ихъ не было... Утро настало, ясное, свѣтлое, солнечное -- и спокойное, тихое... Послѣ вчерашняго грохота канонады по всему южному фронту, рѣдкій артиллерійскій огонь противника сегодня противъ позиціи корпуса можно было назвать тишиной...

Стало извѣстно, что за ночь японцы отступили... Отъ начальника лѣвофланговаго участка позиціи корпуса генерала Васильева пришла даже просьба разрѣшить ему атаковать отступающаго противника. Для этой цѣли онъ просилъ его усилить хотя бы двумя батальонами.

Генералъ Случевскій колебался. Идея наступленія атаки обезсиленнаго противника носилась въ этомъ чистомъ, свѣжемъ, бодрящемъ воздухѣ ранняго утра... Она была въ умѣ и сердцѣ каждаго, пережившаго первый день ляоянской битвы и послѣ благополучно проведенной ночи весело и радостно смотрѣвшаго въ лицо второго дня... Но пріученный къ вмѣшательству командующаго арміей въ каждый его шагъ, въ каждое его распоряженіе, въ передвиженіе каждаго баталіона, Случевскій не рѣшился распорядиться самостоятельно. Онъ донеси, о просьбѣ Васильева Куропаткину,-- тотъ отказалъ.

Но до полученія этого отказа, Васильевъ уже продвинулся впередъ -- занялъ двѣ деревни (Татунцзы и Хатуай), прогналъ японцевъ артиллерійскимъ огнемъ изъ третьей (Сіачунцзы) и намѣревался теперь идти дальше, донося, что это "отнюдь не рискованно..." Онъ хотѣлъ фактомъ своего успѣха подкрѣпить свою шросьбу о присылкѣ подкрѣпленія и сломить колебанія корпуснаго командира въ разрѣшеніи ему наступать.

Но было уже поздно. Отвѣтъ Куропаткина былъ на лицо и пресѣкалъ развитіе успѣха.

Васильеву отвѣтили, что задуманное имъ движеніе впередъ нежелательно:-- это удлиняетъ позицію корпуса и ослабляетъ его силы... А чтобы лишить энергичнаго начальника возможности дѣйствовать на свой страхъ, ему, отъ имени командующаго арміей, предложили отдѣлить въ резервъ по возможности больше войскъ... "Это нужно, утѣшали Васильева,-- для предстоящихъ активныхъ дѣйствій..."

Мы вѣрили и ждали...

Нетерпѣливо ждали ихъ и на фронтѣ сосѣдняго 3-го сибирскаго корпуса, куда я переѣхалъ изъ 10-го послѣ полудня... И здѣсь ночь и утро прошли сравнительно спокойно и благополучно. Попытка японцевъ прорваться на разсвѣтѣ между 3-мъ и 1-мъ сибирскими корпусами была парализована. Деревни, занятыя было ими -- Тазы и Шандзяпу -- были очищены къ полудню отъ противника артиллерійскимъ огнемъ, искусно руководимымъ такими артиллеристами, какъ самъ корпусный командиръ генералъ Ивановъ, начальникъ его артиллеріи полковникъ Шверинъ и подполковникъ Криштофовичъ,-- и прочно заняты нами.

-- Мы устояли... Мы устоимъ -- говорили мнѣ въ штабѣ и на позиціяхъ генералы, офицеры и солдаты...

Пользуясь затишьемъ въ боѣ, они хоронили убитыхъ товарищей... На одномъ изъ склоновъ волнообразныхъ холмовъ, у самой дороги, выросло уже цѣлое кладбище... Видимо увѣренные, что это мѣсто, купленное кровью, останется за нами, люди дѣлали свое дѣло прочно, основательно, "на совѣсть..." Могилы обкладывались дерномъ, на нихъ ставились бѣлые, свѣже вырубленные кресты съ надписями... Я читаю ихъ.-- "9-го Вост.-Стібир. стрѣлковаго полка поручикъ Іосифъ Дорожинскій и подпоручикъ Негръ Бирюковъ..." Оба вліѣстѣ, какъ братья, въ одной могилѣ... Рядомъ:-- "Подполковникъ 10-го восточно-сибирскаго стрѣлковаго полка В. Н. Рындинъ, убитъ 17 августа 1904 года."

Онъ временно-командовалъ полкомъ -- и я вспоминаю, что Куропаткинъ, чѣмъ то недовольный имъ, хотѣлъ отрѣшить его отъ командованія...

Смерть помѣшала... Что-жъ, быть можетъ, одной несправедливостью -- меньше... Но и однимъ героемъ -- также...

* * *

Подходилъ къ концу и второй день ляоянской битвы. Мы по прежнему стояли крѣпко на передовыхъ позиціяхъ, отбивая всѣ атаки противника. Послѣднія становились все болѣе рѣдкими. Только огонь его росъ, и казалось, что онъ хотѣлъ залить насъ дождемъ своихъ пуль и снарядовъ. Но и этотъ потокъ изъ стали, мѣди, свинца и чугуна не въ силахъ былъ смыть ту живую преграду, которая опоясывала Ляоянъ. Увѣренность въ побѣдѣ росла въ нашихъ рядахъ и крѣпла тѣмъ сильнѣе, чѣмъ тише становилось на фронтѣ 3 и 10 корпуса. О томъ, что дѣлалось въ 17 арм. и 5 сибирскомъ корпусахъ, мы на юго-восточномъ фронтѣ не знали, но всѣ твердо вѣрили, что они отразятъ обходящую насъ слѣва армію Куроки. Введенный въ боевую линію, прямо изъ вагоновъ поѣзда, Выборгскій полкъ еще болѣе укрѣплялъ надежду, что мы въ рѣшительную минуту перехода въ наступленіе для довершенія успѣха окажемся въ численномъ пеіэевѣсѣ и съ запасомъ свѣжихъ силъ, въ лицѣ 1 арм. корпуса.

Вотъ съ какими впечатлѣніями вернулся я въ 5-мъ часу дня 18 августа 1904 года въ Ляоянъ изъ района 3-го сибирскаго корпуса, чтобы послать телеграммы о ходѣ боя.

Покончивъ съ этимъ дѣломъ и садясь въ половинѣ седьмого часа вечера на лошадь, чтобы снова ѣхать на позицію, я увидѣлъ генерала Куропаткина на бѣломъ конѣ, въ сѣромъ кителѣ, во главѣ обширной свиты, направлявшагося, видимо, къ позиціямъ 1-го сибирскаго корпуса.

-- Наконецъ-то!-- подумалъ я и рѣшилъ не упустить случая видѣть его руководительство боемъ и, можетъ быть, присутствовать притомъ историческомъ моментѣ, когда введенъ будетъ въ дѣло послѣдній и крупный резервъ въ лицѣ самого вождя.

Я присоединился къ свитѣ.

Теплый августовскій вечеръ. Заходящее солнце, кладя на окрестность красноватый отблескъ, тонетъ къ западу отъ желѣзной дороги въ морѣ гаоляна, покрывающаго равнину, куда только глазъ хватаетъ. Его лучи протянулись по стальнымъ рельсамъ, и они блестятъ, тихіе и спокойные,-- не гудящіе и не дрожащіе подъ колесами поѣздовъ, которыхъ на этомъ участкѣ уже больше не видно. Еще вчера по нимъ, и только на дрезинахъ, подвозили груды цинковыхъ ящиковъ съ патронами въ люнетъ у "Кулака", занятый учебною командою пограничниковъ... Но теперь люнетъ -- разверстая могила, и изъ тѣхъ, кого я наканунѣ здѣсь видѣлъ, съ кѣмъ разговаривалъ и ѣхалъ на дрезинѣ, вѣроятно никого уже нѣтъ въ живыхъ, такъ какъ изъ 340 человѣкъ этой команды отборныхъ молодцовъ съ тремя офицерами уцѣлѣло только 32, вынесшихъ одного тяжко раненаго офицера. Всѣ эти воспоминанія, такія еще близкія и вмѣстѣ съ тѣмъ такія уже далекія и невозвратныя, вмѣстѣ съ ревомъ орудій, трескомъ снарядовъ, трескотней винтовокъ, со всѣмъ этимъ адомъ звуковъ, несущимся намъ на встрѣчу, создаютъ настроеніе, при которомъ вся прошлая жизнь, со всѣми ея тревогами, волненіями, съ такими же теплыми, но тихими августовскими вечерами кажется сплошной идилліей. Чувствуешь себя на порогѣ вѣчности не только въ смыслѣ личной участи, но и исторической будущности Родины...

Мы ѣдемъ молча, шагомъ. Изрѣдка командующій арміей останавливается. Навстрѣчу намъ несутъ носилки, на которыхъ что-то безформенное прикрыто сѣрымъ одѣяломъ, Поверхъ офицерская стрѣлковая фуражка.

-- Кого несете?-- останавливаетъ ихъ командующій арміей.

-- 1-го Восточно-Сибирскаго стрѣлковаго полка капитана Верещагина.

-- Убитъ или раненъ?

-- Должно померли, ваше высокопревосходительство...-- Притихли {Шт.-кап. Верещагинъ былъ, къ счастью, только тяжело раненъ и оправился.}.

-- Царство небесное герою,-- говоритъ Куропаткинъ, снимая фуражку и касаясь ею, при низкомъ поклонѣ, своего стремени.

Мы всѣ также обнажаемъ головы и смотримъ на эту сѣрую безформенную массу, словно желая, сквозь солдатское сукно одѣяла и тѣлесную оболочку убитаго, заглянуть въ его казавшееся намъ тогда застывшимъ сердце и отгадать и пережить все то, что только что имъ было пережито въ этомъ аду, куда мы направляемся.

Нѣсколько секундъ стоимъ мы молча надъ этимъ тѣломъ; стоитъ командующій, стоитъ его большая свита, стоятъ четыре носильщика, не зная, идти ли имъ дальше, или поставить носилки на землю. Потомъ, какъ то сразу всѣ двигаются, каждый своей дорогой:

Ѣдемъ дальше, громыхая, рысью, догоняетъ насъ одно орудіе. Мы всѣ сворачиваемъ съ узкой дороги и останавливаемся, чтобы пропустить его. Впереди молодецъ-фейерверкеръ. Его лошадь волнуется. Она то хочетъ перейти въ галопъ, то вертится на мѣстѣ, то идетъ рысью. Конь чуетъ опасность, изъ которой только что вышелъ и въ которую вновь возвращается. Всадникъ по наружности спокоенъ. Завидѣвъ командующаго арміей, онъ пріосанивается въ сѣдлѣ, беретъ лошадь въ шенкеля, натягиваетъ поводъ и зычно, какъ на учебномъ плацу, командуетъ: "смирно, равненіе налѣво!" И головы уносныхъ и посаженной на орудія прислуги быстро поворачиваются по командѣ. Куропаткинъ здоровается съ ними и спрашиваетъ:

-- Откуда и куда?

-- Опять на позицію. Лафетъ подмѣняли ваше...-- кричитъ на ходу фейерверкеръ и конецъ его словъ тонетъ въ грохотѣ орудія.

-- Съ Богомъ, братцы!-- говоритъ имъ вслѣдъ командующій. Но онѣ уже не слышатъ, И мы видимъ только ихъ подскакивающія на рытвинахъ фигуры, какія-то согнувшіяся и жалкія.

Бѣдное пушечное мясо!

Мы ѣдемъ дальше. Отъѣхавъ версты три, останавливаемся у стараго китайскаго кладбища при дорогѣ. Какъ всегда, оно засажено деревьями. Тутъ старыя развѣсистыя пихты, нѣсколько изъ нихъ уже свалилось. Мы стоимъ и наблюдаемъ картину боя. распадающуюся передъ нами. До позиціи версты двѣ, три. Ни одна пуля, ни одинъ снарядъ до насъ не долетаютъ. Но за то, Боже мой, что дѣлается тамъ, на этомъ небольшомъ клочкѣ земли, занятомъ 1-мъ сибирскимъ корпусомъ! Какое количество свинца надаетъ на головы съ неба! Оно все въ бѣлыхъ облачкахъ шрапнельнаго дыма, пронизанныхъ теперь красноватыми лучами заходящаго солнца. Разсѣются десятки однихъ, на ихъ мѣстѣ появляются другіе. И грохотъ, и трескъ безъ конца. Гулъ стоитъ въ воздухѣ. Кажется, что нельзя выйти оттуда живымъ или не раненымъ, какъ нельзя уйти сухимъ изъ-подъ ливня. На всѣхъ упадутъ его капли,-- десятки, и сотни и тысячи капель. Такъ и изъ-подъ этого ружейнаго, пулеметнаго и шрапнельнаго дождя нельзя уйти цѣлымъ.

И такъ какъ никого намъ больше навстрѣчу не несутъ и раненые не проходятъ мимо насъ, то кажется, что тамъ никого уже нѣтъ въ живыхъ -- всѣ перебиты. Но мы видимъ и слышимъ, какъ громыхаютъ и наши орудія, какъ и изъ нихъ летятъ въ небо бѣлые дымки... Трещатъ и наши винтовки... Войска стоятъ, стало быть, держатся.

И послѣ слышаннаго и видѣннаго въ теченіе двухъ дней знаешь твердо, убѣжденно, что и не отойдутъ. Но какіе сверхчеловѣческіе нервы нужно имѣть, чтобы сорокъ часовъ стоять уже подъ этимъ свинцовымъ дождемъ, сорокъ часовъ слышать этотъ неумолчный грохотъ и видѣть смерть и раны своихъ родныхъ, друзей и товарищей! Какъ велико сознаніе долга! Какъ сильна дисциплина!

Сумерки сгущаются и словно саваномъ заволакиваютъ горы и поля, столь обильно политыя человѣческою кровью.

Мы стоимъ и смотримъ впередъ, не отрываясь. Командующій арміей молча куритъ папиросу.

Въ потемнѣвшемъ небѣ все труднѣе становится различать клубы шрапнельнаго дыма. Зато виднѣе огоньки выстрѣловъ. Они вспыхиваютъ то тутъ, то тамъ, по нѣсколько сразу... Грохотъ не умолкаетъ. Впереди загорается деревня. Это должно быть горитъ Маетунь, дотолѣ безвѣстная китайская деревушка, за обладаніе которой вчера и сегодня такъ много пролито крови.

Оглядываюсь назадъ, на Ляоянъ -- онъ затянутъ пеленою дыма. Дымъ тянется кверху и сливается съ темно-багровой зловѣщей тучей, пользущей съ сѣверо-запада...

Проходитъ нѣсколько минутъ -- и раскаты грома все чаще и сильнѣе начинаютъ смѣшиваться съ грохотомъ битвы. Къ пламени горящихъ деревень, къ огнямъ орудійныхъ выстрѣловъ примѣшивается блескъ молніи, сверкающей все чаще и ослѣпительнѣе.

Туча быстро несется -- и въ этомъ быстромъ, словно, гнѣвномъ движеніи ея чудится намъ Божій гнѣвъ на людей за войну... Кажется, грозой своей, небесной, хочетъ Онъ заглушить, потушить грозу земную... И обѣ грозы спорятъ, грохоча, сверкая...

Вотъ уже туча подошла и стала. Весь западъ неба задернулся черною завѣсою... Эта завѣса то и дѣло раздирается сверху до низу огненными стрѣлами -- и въ пылающей пропасти неба страшишься видѣть разгнѣваннаго Бога.

Къ командующему арміей подъѣзжаетъ ген. Засуличъ, и они о чемъ-то между собою говорятъ. Передаютъ, будто онъ назначается начальникомъ обороны Ляояна.

Странно! Развѣ его теперь уже не обороняютъ второй день?

Засуличъ уѣзжаетъ въ направленіи къ Ляояну.

Куропаткинъ подзываетъ къ себѣ генерала Маслова, исполнявшаго до сихъ поръ въ Ляоянѣ обязанности начальника гарнизона. Масловъ спѣшившійся, какъ вся уже почти свита Куропаткина, подходитъ къ его стремени и, приложивъ руку къ большому козырьку своей фуражки, слушаетъ, что говоритъ ему командующій арміей. Онъ говоритъ приблизительно слѣдующее: -- "Ну вотъ, теперь и вашъ чередъ насталъ. Вы остаетесь по прежнему начальникомъ гарнизона. На вашу долю выпадетъ много трудовъ и опасностей, но я на васъ надѣюсь. Вы останетесь въ Ляоянѣ до конца..."

-- Что это значитъ?-- смущенно думаю я, стоя у дерева на одномъ уровнѣ съ командующимъ арміей, съ трудомъ улавливая выраженіе его лица въ сумракѣ вечера, жадно ловя его слова и торопливо занося ихъ въ свою книжку, на листахъ которой я уже съ трудомъ различаю въ темнотѣ начертаніе словъ.

Подъѣзжаютъ нѣсколько ординарцевъ.

Любимый сотрудникъ Куропаткина, полк. Сиверсъ при свѣтѣ пламени спички читаетъ ему донесенія. Отдѣльныя слова ихъ жадно ловятся, связываются между собой и оживленно комментируются свитой.

-- ..Говорятъ, генералъ Штакельбергъ проситъ свѣжую бригаду, чтобы перейти въ наступленіе... Говорятъ, у японцевъ уже нѣтъ патроновъ. Ихъ упорство сломлено и ихъ обозы начинаютъ уже отходить къ Айсяндзяну...

Но и Штакельбергу отказано, какъ было отказано утромъ Случевскому.

-- Николай Николаевичъ,-- раздается голосъ Куропаткина, зовущаго Сиверса,-- напишите генералу Зарубаеву, чтобы онъ послалъ на подкрѣпленіе красноярцевъ батальонъ тобольцевъ съ толковымъ штабъ-офицеромъ.

Сиверсъ пишетъ, а Куропаткинъ, покуривая папиросу, говоритъ собравшимся у его стремени офицерамъ свиты своимъ спокойнымъ, немного тягучимъ голосомъ.

-- Богъ дастъ, завтрашній день будетъ для насъ такой же хорошій, какъ нынче, а послѣзавтра мы ихъ и погонимъ.

Я слышу это отчетливо своими ушами и радуюсь. Вѣдь у насъ еще резервъ не тронутъ.

Вызывается очередной ординарецъ и посылается впередъ узнать о положеніи дѣлъ.

-- Донесеніе привезете на фортъ No 4; мы туда поѣдемъ,-- говоритъ ему вслѣдъ Куропаткинъ. И когда онъ исчезаетъ въ темнотѣ, Куропаткинъ трогаетъ своего коня... Мы переѣзжаемъ дорогу и цѣлиной ѣдемъ на фортъ No 4-й. Мы ѣдемъ въ темнотѣ, лишь порой освѣщаемые и ослѣпляемые вспышками молніи. Справа бой затихаетъ. На фонѣ ружейной трескотни уже выдѣляются теперь отдѣльные орудійные выстрѣлы, и они становятся всѣ рѣже и рѣже.

Мы ѣхали впередъ сперва довольно бойкой рысью, но потомъ остановились, свернули направо, опять остановились, вернулись назадъ, поѣхали влѣво... Фортъ No 4-й видимо намъ не давался въ руки. А тутъ еще и ливень насъ догналъ. Мы остановились въ полѣ, во мракѣ, какъ сбитая съ толку отара, не зная, что дѣлать, гдѣ укрыться отъ дождя, который не оставилъ уже на насъ ни одной сухой нитки, доказавъ лишній разъ, что всѣ "непромокаемыя" пальто промокаютъ. Послѣ короткаго совѣщанія и непродолжительныхъ новыхъ поисковъ дороги на фортъ No 4-й рѣшено было ѣхать въ Ляоянъ, который свѣтилъ намъ огоньками станціи и поѣзда командующаго арміей. По дорогѣ Куропаткинъ остановился у какихъ то интендантскихъ складовъ и вошелъ въ маленькій деревянный сарайчикъ, свѣтившійся единственнымъ окномъ. Говорятъ, тамъ въ это время находился генералъ Зарубаевъ. О чемъ они совѣщались и что было рѣшено въ этомъ совѣщаніи, въ то время мнѣ осталось неизвѣстнымъ.

Промокшіе, продрогшіе, усталые и унылые, мы вернулись въ Ляоянъ, темный, мрачный и безлюдный. Штабъ уже выѣхалъ. Въ отчетномъ отдѣленіи квартирмейстерской части мнѣ показали телеграмму, отправлявшуюся въ Петербургъ. Она содержала нѣкоторыя стратегическія соображенія командующаго арміей, но о ходѣ боя въ теченіе дня не говорила ни слова. Очевидно въ немъ не разобрались и его себѣ не представляли.

Смутное предчувствіе надвигающейся бѣды росло во мнѣ все сильнѣе. Оно зародилось еще тамъ, на полѣ, подъ пихтами китайскаго кладбища, гдѣ я разсчитывалъ увидѣть, какъ полководцы руководятъ сраженіями. Но я не видалъ. Наша группа съ генераломъ въ сѣромъ кителѣ на бѣломъ конѣ во главѣ, по свое.чу удаленію отъ поля битвы, по своему пассивному отношенію къ ней, по этимъ мимолетнымъ, случайнымъ, подчасъ мелкимъ и ненужнымъ замѣчаніямъ и распоряженіямъ походила больше на группу туристовъ, выѣхавшихъ любоваться эффектнымъ, грандіознымъ зрѣлищемъ, чѣмъ на штабъ командующаго арміею, на средоточіе ума, воли и сердца сражающейся арміи. Еще тамъ, глядя на молчаливую, сутуловатую фигуру Куропаткина, на спокойствіе, вѣявшее отъ нея, я думалъ: "этотъ человѣкъ или очень хорошо разсчиталъ свою игру и увѣренъ въ успѣхѣ ея, или же онъ ровно ничего не понимаетъ въ сложной обстановкѣ битвы".

Послѣдующія событія показали, что я былъ ближе къ истинѣ, кажется, во второмъ моемъ предположеніи.

Въ столовой штаба насъ собралось три-четыре человѣка. Съ трудомъ буфетчикъ утолилъ нашъ волчій аппетитъ и мы, усталые и молчаливые, скоро разошлись.

Штабная площадь была темна. Дождь стихъ -- и на южномъ фронтѣ опять уже трещали ружья.

-- Вотъ неугомонные!-- ворчалъ полковникъ Карцевъ, направляясь со мной на ночлегъ въ одинъ изъ безхозяйныхъ теперь домиковъ.