Слава славнымъ.
Я вынесъ изъ своего пребыванія въ передовомъ конномъ отрядѣ генерала Мищенко самыя отрадныя, самыя бодрящія душу впечатлѣнія.
Я видѣлъ войска, которыя и въ этой "безполезной войнѣ", какъ называли ее нѣкоторые, горѣли боевымъ воодушевленіемъ въ сознаніи, что на ратномъ полѣ -- не время спорить о причинахъ войны; споръ идетъ о чести, достоинствѣ и славѣ государства, народа и арміи. Я видѣлъ войска, вѣрившія въ своего вождя, сильныя этой вѣрой и потому готовыя съ нимъ на всякія жертвы.
Я видѣлъ офицеровъ, соперничавшихъ другъ съ другомъ въ выполненіи наиболѣе трудныхъ порученій,-- по суворовскому выраженію,-- "гонявшихся за славой"...
Я видѣлъ, наконецъ, настоящее военное товарищество, дружную офицерскую семью. А между тѣмъ она была составлена изъ самыхъ разнообразныхъ элементовъ. Въ казачьихъ полкахъ отряда было много драгунскихъ и конно-артиллерійскихъ офицеровъ -- Степановъ, Базилевичъ, Потоцкій, Мунте, фонъ-Брауншвейгъ, братья Шнеуры, Выгранъ, Смольяниновъ... Были даже пѣхотные -- Андріенко, Школинъ... Въ отрядъ, пользовавшійся доброй боевой и товарищеской славой, ѣхало много другихъ офицеровъ со всей арміи, чтобы "повоевать съ Мищенкой по настоящему" (князь Арс. Карагеоргіевичъ, князь Вадбольскій, Карцевъ, Аничковъ, Копачевъ, Макаровъ). Они пріѣзжали, сбивались такъ, что и уѣзжать не хотѣлось... Обаяніе личности "Павла Ивановича" и радушіе читинцевъ удерживали день за днемъ, а событія войны развертывались все шире, захватывали человѣка все глубже -- и они дрались съ отрядомъ до конца, иные -- до смерти отъ японской пули или японскаго снаряда. Это была какая-то "Сѣчь запорожская", куда направлялись всѣ, кто явился на войну не съ войсковою частью, не въ составѣ какого-либо штаба или управленія, а, такъ сказать, за свой счетъ и страхъ,-- всѣ, кто вообще хотѣлъ побывать скорѣе въ дѣлѣ. Тутъ можно было встрѣтить и явившихся изъ отставки и изъ запаса, стариковъ и молодыхъ, офицеровъ дѣйствительной службы, не имѣвшихъ почему-либо въ данный моментъ въ арміи опредѣленнаго служебнаго положенія, назначенія и дѣла, и юношей -- охотниковъ и вольноопредѣляющихся,-- русскихъ и иностранцевъ.
Молчаливо спрашивалось только: "Въ Бога вѣруешь?" -- "Вѣрую".-- "Царя чтишь?" -- "Чту".-- "За отечество умирать согласенъ?" -- "Согласенъ".
Больше ничего не требовалось, чтобы найти себѣ пріютъ у хлѣбосольнаго полковника Павлова и у радушнаго генерала Мищенко. И повторяю: стоило прожить съ этими людьми недѣлю, чтобы сжиться съ ними на всю жизнь, стать въ ихъ семьѣ своимъ человѣкомъ...
Тотъ самый хорунжій Макаровъ, о которомъ я разсказывалъ выше, пріѣхалъ къ Мищенко съ какими-то бумагами. Но очарованный личностью генерала и боевымъ, товарищескимъ духомъ отряда, онъ просилъ разрѣшенія остаться и зачислить его въ какой-нибудь полкъ Забайкальской казачьей бригады. Такъ какъ доблесть свою онъ въ бою доказалъ, то согласіе было дано. Написали куда-то бумагу объ его прикомандированіи, она пошла по инстанціямъ, а Макаровъ оставался въ отрядѣ, ходилъ въ развѣдки, участвовалъ въ бояхъ, пока подъ Сахотаномъ не получилъ смертельной раны.
Припоминается и другой фактъ, другая незаурядная личность.
Въ половинѣ ноября 1904 года, во время томительнаго, тягостнаго бездѣлья арміи на Шахэ, въ вагонъ No 414, въ Мукденѣ, гдѣ я жилъ съ тѣмъ же моимъ спутникомъ по Сахотану, В. К. Шнеуромъ, вошелъ высокаго роста молодой человѣкъ, одѣтый въ валенки, въ сѣрый полушубокъ безъ погонъ и черную папаху, рѣзко оттѣнявшую его бѣлое, еще не загорѣлое, не обвѣтренное лицо съ голубыми глазами и большой окладистой свѣтло-рыжей бородой. Это былъ лейтенантъ французской арміи Бюртенъ. Онъ явился сюда, на Дальній Востокъ, движимый симпатіями къ Россіи и русскимъ и жаждою поучиться военному дѣлу на опытѣ. Но потерявъ на хлопоты для осуществленія этихъ своихъ желаній почти десять мѣсяцевъ времени и около десяти тысячъ франковъ, пропутешествовавъ изъ Парижа въ Петербургъ, изъ Петербурга въ Парижъ, изъ Парижа въ Мукденъ и все-таки ничего не добившись -- ему не удалось даже добиться представленія генералу Куропаткину, къ которому у него было рекомендательное письмо,-- онъ былъ теперь въ отчаяніи.
-- "Научите, что дѣлать?-- говорилъ со слезами на глазахъ этотъ длиннобородый, рослый мужчина.-- Я не могу теперь вернуться во Францію... Я хочу немногаго: пусть зачислятъ меня хотя рядовымъ куда-нибудь"!
Съ этой дѣйствительно скромной просьбой онъ ходилъ отъ одного властнаго лица къ другому -- и все безуспѣшно.
-- Кто бы могъ вамъ помочь?-- задумались мы... И одновременно сказали: "только Мищенко. Поѣзжайте къ нему въ отрядъ, онъ васъ устроитъ".
Бюртенъ насъ послушался и уѣхалъ къ нему въ тотъ же день.
Какъ сейчасъ вижу его большую, плотную, немного сутуловатую въ полушубкѣ фигуру на маленькой приземистой бѣлой китайской лошаденкѣ, трусившей по пустынной площади Мукденскаго поселка. Вѣтеръ относитъ въ сторону его большую рыжеватую бороду... Онъ оборачивается и на прощанье, въ знакъ благодарности за совѣтъ, рѣшившій его колебанія и судьбу, дѣлаетъ мнѣ привѣтственный жестъ. Дня черезъ два или три онъ былъ хлопотами Мищенко сотникомъ 1-го Верхнеудинскаго полка, а мѣсяца черезъ полтора послѣ того палъ геройской смертью при атакѣ ханшиннаго завода подъ Инкоу.
Чтобы покончить съ исторіей Бюртена, скажу, что и тутъ опять сказалась характерная для Мищенко черта. Онъ приказалъ во что бы то ни стало достать тѣло Бюртена. Сдѣлать это было не такъ-то легко. Колоннѣ генерала Баумгартена пришлось выдержать цѣлый бой, пока трупъ Бюртена удалось найти и вынести изъ-подъ огня засѣвшей за стѣною завода японской пѣхоты. И это опять было новымъ хорошимъ урокомъ для новыхъ въ отрядѣ частей, что приказанія Мищенко должны быть во что бы то ни стало исполнены. Японцы не получили трофея, а отрядъ получилъ новое увѣреніе, что никто не будетъ брошенъ на полѣ раненымъ и что для спасенія каждаго будетъ сдѣлано все возможное.
Но не одни офицеры рвались въ отрядъ Мищенко. Въ конвоѣ генерала было нѣсколько стариковъ, казаковъ различныхъ войскъ, старыхъ охотниковъ "повоевать". Одинъ, сверстникъ "дѣдушки" Пламенаца, возилъ значокъ генерала, другой -- старый оренбургскій казакъ, бравшій когда-то Хиву, лѣтъ подъ шестьдесятъ, Иванъ Печенкинъ, ходилъ еще въ развѣдки и "ловилъ" японцевъ, получалъ за каждаго отъ генерала по 10 рублей и отсылалъ ихъ своей "старухѣ".
-- Съ генераломъ Мищенко завсегда всюду согласенъ идти,-- говорилъ онъ мнѣ, пріѣхавъ въ Мукденъ отдохнуть.-- Гранаты и шрапнели эти до меня отношенія не имѣютъ... Въ разъѣздъ когда угодно...
Старикъ лѣнился только коня своего убирать и все желалъ для этой цѣли выписать сюда, въ Маньчжурію, изъ Еткульской станицы сына, который уже "приготовленъ".
Словомъ, это была большая, дружная отъ мала до велика семья, въ которой каждый чувствовалъ себя просто, въ которой жилось и дышалось легко и свободно.
И когда короткій на этотъ разъ періодъ дождей миновалъ, меня снова потянуло въ отрядъ, который опять дрался на тѣхъ же знакомыхъ мнѣ мѣстахъ у Сахотана.
Вѣдь Мищенко не изъ тѣхъ генераловъ, которые одинаково легко и послушно выполняютъ приказанія "наступать" и "отступать". По первому слову у Мищенко сейчасъ же слѣдуетъ исполненіе, а по второму онъ не торопится.
А потому, получивъ такъ неожиданно, послѣ ряда Сахотанскихъ боевъ, приказаніе отвести отрядъ къ Танчи въ виду общаго отхода нашей передовой линіи, Мищенко, отправивъ обозы за перевалъ къ дер. Кутятцзы, самъ остался съ войсками у Мугуи, выжидая, что предприметъ противникъ.
Но японцы, такъ настойчиво рвавшіеся черезъ перевалъ въ долину Танчи -- Дашичао, стояли теперь передъ выходомъ въ нее, не двигаясь впередъ ни шагу.
Не двигался назадъ и отрядъ. Съ 15-го по 26 іюня простояли забайкальцы у Мугуи и Хупеи, а оренбуржцы генерала Толмачева на Уйдалинскомъ перевалѣ у Хейшингоу. Ихъ разъѣзды все время наблюдали противника и скоро выяснили, что японцы отошли отъ Сахотана назадъ за Мадзявайзу и Эрдагоу и подъ прикрытіемъ своего сторожевого охраненія совершали какія-то передвиженія...
26 іюня разъѣздъ прикомандированнаго къ 1-му Читинскому полку поручика 23-й конно-артиллерійской батареи H. К. Шнеура, высланный къ Эрдагоу, наткнулся на крупную японскую заставу. Уйдя отъ нея на Саньхотанскій перевалъ, онъ увидалъ на его гребнѣ японскую роту. Она окапывалась...
На донесеніе поручика Шнеура, Мищенко тотчасъ послалъ ему полусотню, а затѣмъ поднялъ весь отрядъ и повелъ его къ Сахотану выбивать съ перевала японцевъ. Завязался горячій бой, въ результатѣ котораго мы сбили японцевъ съ перевала и удержали его за собой. Но Хейшингоусскую позицію, оборонявшуюся Толмачевымъ, пришлось очистить. И хотя японцы въ этотъ день ея не заняли, но отряду было уже не безопасно оставаться у Мугуи и онъ ночью на 27-е отошелъ къ Кутятцзы.
Японцы двигались слѣдомъ и къ полудню 28 іюня оттѣснили наши посты за Пейцзыгоу. Ихъ разъѣзды появились со стороны Маляю. Это обезпокоило Мищенко и онъ рѣшилъ еще разъ задержать противника въ его побѣдоносномъ шествіи, хотя никто другой ему въ этомъ и не мѣшалъ. Выславъ впередъ на подкрѣпленіе сторожевого охраненія двѣ сотни Читинскаго полка подъ командою войскового старшины 7-го Сибирскаго казачьяго полка Д. И. Аничкова, генералъ снова поднялъ отрядъ съ бивака и двинулъ его на Циэрлгоу съ твердою рѣшимостью завязать новый бой. Но японцы, повидимому, не располагавшіе тутъ крупными силами, стали быстро отходить, и отрядъ вернулся на бивакъ, освѣтивъ разъѣздами мѣстность до Ліусуцзая и Таунцзая и убѣдившись, что только японскіе развѣдчики побывали въ Кашингоу...
Дня не проходило въ отрядѣ безъ выстрѣла... {Объ этомъ періодѣ см. подробнѣе въ книгѣ Д. И. Аничкова,-- "Пять недѣль въ отрядѣ Мищенко".} Но побывать въ немъ мнѣ уже не удалось. Надо было видѣть другихъ начальниковъ, другіе отряды -- и посравнить.
И я снова увидалъ симпатичный мнѣ отрядъ уже послѣ Дашичао и Хайчена, гдѣ онъ попрежнему славно поработалъ, только въ началѣ августа.
* * *
Долго жданный періодъ дождей наступилъ... "Старожилы не запомнятъ", чтобы это случалось такъ поздно. Нѣсколько дней уже въ Ляоянѣ и его окрестностяхъ стояла хмурая сѣрая погода. Бывало даже холодно, и былъ день, когда мы вспомнили о сюртукахъ и въ нихъ одѣлись. Небо задернулось тучами. Красивыя, вдали синѣющія горы скрыты теперь завѣсою дождя. Мы глядимъ на нихъ и ждемъ дождя къ себѣ. И онъ приходитъ. Сѣетъ, льетъ -- и растворяетъ почву, образуетъ озера и болота и пучины грязи. Въ ней вязнутъ двуколки, арбы, везомыя здоровыми быками. Только "рикши" безстрашно суютъ въ море грязи свои босыя ноги, обнаженныя выше колѣнъ.
А что должно происходить въ такую пору тамъ, въ горахъ, на позиціяхъ! Какъ вздулись мелкія горныя рѣчки! Какъ много жертвъ унесли эти рѣчки, обычно такія тихія, мелкія, прозрачныя -- такія грозныя, полноводныя, таинственно темныя въ періодъ дождей! А каковы тамъ дороги, непроѣздныя, невылазныя! Каковы биваки на размокшей глинѣ, на вспаханныхъ подъ гаолянъ поляхъ, обратившихся въ огромныя болота! Нѣтъ возможности ни идти, ни ѣхать, ни везти припасы и фуражъ.
Враги стоятъ подъ ружьемъ на позиціяхъ, но двинуться съ нихъ, броситься другъ на друга, обойти флангъ, зайти въ тылъ -- нѣтъ возможности. На войнѣ наступаетъ затишье.
Вотъ, пользуясь имъ и тѣмъ, что на театръ военныхъ дѣйствій прибыли къ намъ новыя, свѣжія еще кавалерійскія части, и рѣшили отвести на отдыхъ въ Ляоянъ съ передовой линіи безсмѣнныхъ часовыхъ покоя арміи и ея развѣдчиковъ: отдѣльную Забайкальскую казачью бригаду генерала Мищенко, 1-й Аргунскій казачій полкъ и артиллерію отряда: 1-ю Забайкальскую казачью батарею и 6-ю конно-горную пограничной стражи.
Всѣ они безпрерывной шестимѣсячной работой то въ авангардѣ арміи, то въ ея арьергардѣ, въ періодъ сосредоточенія нашихъ силъ -- самый тяжкій періодъ, ибо онъ отмѣченъ словомъ "отступленіе" -- заслужили себѣ отдыхъ и тѣ почести, которыя рѣшилъ воздать имъ командующій маньчжурской арміей, назначившій по пяти новыхъ знаковъ отличія Военнаго Ордена на сотню, сверхъ трехъ, пожалованныхъ ранѣе за походъ въ Корею и бой у Чончжю.
Сама природа улыбнулась имъ ласково, привѣтно, яркимъ солнышкомъ. Послѣ ряда хмурыхъ дней оно проглянуло 9 августа. Въ голубомъ бездонномъ небѣ плыли легкія бѣлоснѣжныя облачка. Тихое ясное утро обѣщало блестящій августовскій день.
Къ восьми часамъ утра полки и батареи отряда вытянулись въ ленту на обширной эспланадѣ въ поясѣ ляоянскихъ укрѣпленій. Они стали лицомъ къ Ляояну, надъ которымъ высится оригинальная по стилю, замѣчательная по своей древности башня Бейтассы -- памятникъ нашествія корейцевъ на Маньчжурію. Линія сѣрыхъ казачьихъ рубахъ теряется на фонѣ горъ, высящихся сзади фронта и окутанныхъ синеватымъ флеромъ дали. Рѣзко выдѣляется только Кулакъ, какъ прозвали здѣсь отдѣльную высокую гору у д. Маетунь, командующую надъ всею окрестностью и увѣнчанную древнею кумирнею, добраться до которой -- подвигъ вѣрующихъ и туристовъ. Справа поле окаймляла лента рельсъ -- и на нихъ ряды вагоновъ. Изъ-за нихъ высится флагштокъ сводныхъ госпиталей, гдѣ лежатъ еще израненные и больные бойцы за родину. Ихъ осѣняетъ символъ страданія и спасенія -- бѣлый флагъ съ краснымъ крестомъ въ серединѣ.
Слѣва зеленѣетъ поле, и на немъ высятся бѣлые полотняные городки -- биваки войскъ и обозовъ. Вотъ та оригинальная рамка, въ которую вставлена была картина военнаго торжества -- славы славнымъ. Стоятъ боевые полки и, пожалуй, дивятся, что не видать врага, что не слыхать его канонады и что смерть не рѣетъ надъ ихъ головами. Шесть мѣсяцевъ такъ было,-- и привыкли люди. А теперь умытые, во все лучшее одѣтые, на вычищенныхъ лошадяхъ, они стоятъ и ждутъ себѣ тріумфа, славы. И чудно имъ. Непривычно! И казачья душа волнуется, пожалуй, больше, чѣмъ передъ лицомъ врага въ бою.
Тамъ и сямъ надъ фронтомъ вѣютъ разноцвѣтные значки съ желтыми, зелеными и бѣлыми каймами. Въ темныхъ кожаныхъ чехлахъ величаво стоятъ надъ рядами знамена, сверкая на солнцѣ золотомъ своихъ копій. Легкій вѣтеръ раздуваетъ ярко-желтый флагъ генерала Мищенко...
И вотъ, передъ строемъ полковъ и батарей выѣхалъ онъ самъ на конѣ, блеснулъ шашкой и со взмахомъ ея бросилъ полкамъ звучную команду:
-- Шашки вонъ!
А затѣмъ -- повернулъ коня и понесся навстрѣчу командующему арміей.
Во главѣ большой свиты тихо ѣдетъ къ полкамъ генералъ-адъютантъ Куропаткинъ.
Придержалъ коня, принялъ рапортъ и направился къ правому флангу.
Ѣдетъ онъ по фронту полковъ и пытливо смотритъ въ казачьи лица, будто спрашивая ихъ: "Есть ли еще порохъ въ пороховницахъ, не изсякла ли казачья доблесть?"...
И читаетъ въ отвѣтъ:
"Есть еще порохъ... Не изсякла доблесть"...
Прямо смотрятъ въ глаза своему вождю честно исполнившіе долгъ свой храбрые воины и на привѣтъ его:-- "Здорово, молодцы!" -- полной грудью отвѣчаютъ: "Здравія желаемъ, ваше высокопревосходительство!"
Объѣздъ конченъ. Шашки вложены въ ножны.
-- Вызовите награждаемыхъ впередъ,-- говоритъ генералу Мищенко командующій арміей.
-- Впередъ, предназначенные къ награжденію казаки!-- звучитъ знакомый голосъ генерала.
И отъ стройно стоящихъ полковъ отдѣляются всадники. Много ихъ. Они ѣдутъ кучею и выстраиваютъ новый фронтъ лицомъ къ старому.
Это сотня храбрѣйшихъ изъ храбрыхъ.
-- Съ коней!-- раздается команда Куропаткина, и онъ самъ слѣзаетъ съ коня. Всѣ слѣдуютъ его примѣру.
Вслѣдъ за нимъ мы, его свита, идемъ на правый флангъ награждаемыхъ. Тамъ у желтаго значка генерала Мищенко стоитъ нашъ старый знакомецъ "дѣдушка" Пламенацъ. Какъ и въ бою, на немъ теперь все та же простая бѣлая куртка безъ погонъ, но на груди его уже виситъ золотой знакъ отличія Военнаго Ордена.
Командующій арміей подходитъ къ нему, жметъ ему руку, и они цѣлуются.
-- Радъ васъ видѣть въ добромъ здоровьѣ и вручить вамъ высшую степень того знака отличія, который вы уже имѣете,-- говоритъ растроганному старику генералъ-адъютантъ Куропаткинъ.-- Именемъ Государя Императора награждаю васъ знакомъ отличія первой степени.
Всѣ жмутъ отважному симпатичному старику руку, поздравляютъ его, желаютъ ему здравія и идутъ далѣе за командующимъ.
Съ каждымъ шагомъ навстрѣчу ему звучитъ какое-нибудь скромное, простое, негромкое имя героя.
-- Дроновъ!
-- Толстыхъ!
-- Целебеновъ!
И въ отвѣтъ на него раздается:
-- Именемъ Государя Императора жалую тебѣ знакъ отличія Военнаго Ордена четвертой степени... третьей степени.
Тутъ не мало уже украшенныхъ крестами участниковъ похода въ Китай. Есть участники войны нашей съ Турціей. Есть и ходившіе по степямъ Средней Азіи.
Стоятъ всѣ эти герои -- и глазъ не сводятъ съ командующаго арміей. Въ правой рукѣ у нихъ поводъ лошади, лѣвая нервно, но бережно сжимаетъ новенькую ленточку пожалованнаго знака. Надѣлъ бы его!.. Да никакъ неспособно!..
Генералъ Бильдерлингъ, присутствующій на парадѣ, выручаетъ смущеннаго кавалера и самъ прицѣпляетъ крестъ къ его рубашкѣ. Его примѣру слѣдуютъ другіе -- и вотъ всѣ награждены, всѣ украшены.
Командующій арміей выходитъ передъ фронтъ новыхъ "георгіевскихъ кавалеровъ" и своимъ размѣреннымъ голосомъ говоритъ:
-- Поздравляю васъ, братцы, съ высокою боевою наградою. Почетъ вамъ будетъ отъ нея не только въ арміи, но по всей Россіи. Только помните, что хотя и дана она вамъ за заслуги, но она обязываетъ васъ къ новымъ подвигамъ во славу нашего возлюбленнаго Государя и на пользу Отечества. Будьте примѣромъ другимъ, а я буду счастливъ наградить васъ снова высшими крестами.
И, сѣвъ на коня подъ громъ дружнаго "рады стараться", командующій арміей провозглашаетъ "ура" сперва "во здравіе и славное царствованіе Государя Императора", потомъ во славу новыхъ георгіевскихъ кавалеровъ.
Ура покатилось широкой волной, мѣшаясь съ звуками гимна и туша.
-- Къ параду!-- сказалъ вполголоса командующій арміей генералу Мищенко.
Виновникамъ торжества командуютъ: "слѣва по три, рысью"!-- и отводятъ ихъ вглубь поля. Тамъ ихъ снова выстраиваютъ въ одну шеренгу, но уже перпендикулярно къ фронту оставшихся на мѣстѣ полковъ и батарей. Туда же ѣдетъ командующій арміей. Его свита живописной пестрой группой стала на флангѣ "кавалеровъ". Давъ ей знакъ не слѣдовать за нимъ, Куропаткинъ поднимаетъ коня въ галопъ и скачетъ навстрѣчу идущему уже церемоніальнымъ маршемъ головному полку. Сдѣлавъ красивый заѣздъ, командующій маньчжурскою арміею самъ становится во главѣ парада и ведетъ его мимо шеренги простыхъ казаковъ, съ загрубѣлыми, загорѣлыми лицами, въ простыхъ сѣрыхъ рубахахъ, но съ новенькими георгіевскими ленточками на груди...
Пройдя вдоль всей шеренги и сдѣлавъ снова заѣздъ, генералъ-адъютантъ Куропаткинъ становится впереди своей свиты и пропускаетъ мимо себя участвующія въ парадѣ части.
Первыми идутъ верхнеудинцы. Ихъ ведетъ бывшій конногренадеръ полковникъ Левенгофъ. На флангѣ первой сотни ѣдетъ полковникъ Карцевъ съ прострѣленной въ бою 18 іюля у Судзяпудзы лѣвой рукой на черной лентѣ.
Маленькія косматенькія лошаденки, видимо., втянулись въ работу и послѣ шестимѣсячной службы въ горахъ попрежнему идутъ славно, бойко, ходко.
Сотни хорошо держатъ равненіе. Словно на плацу онѣ ему учились, а не карабкались все это время по крутымъ скатамъ сопокъ и не тянулись гуськомъ по ущельямъ корейскихъ и маньчжурскихъ горъ.
Едва прошла первая сотня и крикнула въ отвѣтъ на похвалу свое "рады стараться", какъ вслѣдъ ей звучитъ тотъ же размѣренный голосъ:-- "пѣсенники впередъ!"
Услыхали запѣвалы это слово. Выскочили впередъ -- и понеслась казачья пѣсня.
За верхнеудинцами идутъ читинцы. Но не видать во главѣ ихъ полковника Павлова! Онъ все еще не можетъ оправиться отъ послѣдствій тяжелаго солнечнаго удара, постигшаго его въ знойный день 18 іюля.
За читинцами -- аргунцы съ полковникомъ Трухинымъ.
За полками пошли батареи, слегка громыхая по мягкому грунту колесами своихъ орудій: сперва казачья, потомъ конно-горная. И во главѣ послѣдней нѣтъ ея лихого командира, штабсъ-ротмистра Ковальскаго. И его выбили японцы изъ строя все того же 18 іюля. А немало досадила имъ его
Съ особымъ интересомъ вглядываешься теперь въ лица старыхъ знакомыхъ, артиллеристовъ и читинцевъ, которыя видалъ въ такой же ясный день, но не въ этой торжественной обстановкѣ, а въ грозной боевой стихіи, когда орудія дышали смертью врагу и когда врагъ слалъ имъ смерть же въ отвѣтъ.
Всѣ прошли, всѣхъ похвалилъ и всѣхъ благодарилъ командующій.
Теперь очередь за тѣми, для кого былъ парадъ. Заколыхалась шеренга "кавалеровъ".
Быстро отошли они, перестроились по-взводно -- и идутъ уже теперь въ свою очередь мимо того, кто началъ парадъ великою имъ честью.
Прошли. Грянули въ отвѣтъ еще разъ "рады стараться" и, по слову командующаго арміей, разсыпались по полю, на маршъ-маршѣ догоняя свои части.
Парадъ конченъ. Командующій арміей жметъ руку "нашему милому Мищенко", какъ зоветъ онъ его, говорятъ, за глаза, и благодаритъ за службу, трудную, долгую, славную.
А затѣмъ, обращаясь къ ряду иностранныхъ военныхъ агентовъ, онъ говоритъ имъ по-французски:
-- Вы видѣли? Передъ вами прошли части, которыя безъ отдыха, безъ смѣны работали полгода. И онѣ готовы начать работать снова.
Представители иностранныхъ армій, держа руки у козырьковъ своихъ разнообразныхъ головныхъ уборовъ, молчаливо наклоняютъ въ отвѣтъ свои головы.
И мы всѣ ѣдемъ съ поля.
* * *
Позднѣе, уже послѣ боевъ на Шахэ, въ октябрѣ, генералъ Куропаткинъ, на парадномъ завтракѣ, въ присутствіи адмирала Скрыдлова и офицеровъ шести кавалерійскихъ полковъ, такъ формулировалъ въ своей рѣчи заслуги передового коннаго отряда:
-- "Роль кавалеріи на театрѣ войны громадная. Къ сожалѣнію, условія мѣстности и вся обстановка настоящей войны сильно препятствуетъ ей выполнитъ свою задачу. Это не помѣшало, однако, нѣкоторымъ частямъ блестяще преодолѣть всѣ препятствія, примѣняться къ обстановкѣ и добросовѣстно, непрерывно служитъ арміи своими развѣдками. Какъ примѣръ, могу привести Отдѣльную Забайкальскую бригаду генерала Мищенко. Она работала неутомимо девять мѣсяцевъ, и ей я обязанъ цѣнными свѣдѣніями о противникѣ".
Признавъ, такимъ образомъ, заслуги своей кавалеріи и ея способность и умѣнье выполнять поставленныя ей задачи генералъ Куропаткинъ только усугубилъ свою вину въ неумѣніи пользоваться ею на поляхъ сраженій и добываемыми ею свѣдѣніями. Особенно рельефно это неумѣніе сказалось подъ Ляояномъ и Сандепу, какъ объ этомъ будетъ сказано ниже.
Неумѣніе это отразилось впослѣдствіи и на личномъ отношеніи Куропаткина къ Мищенко, которому пришлось сыграть роль зеркала въ одной русской пословицѣ. Несмотря на рядъ выдающихся боевыхъ заслугъ своего отряда, заслугъ, признанныхъ самимъ главнокомандующимъ, несмотря на рядъ подвиговъ личной храбрости, завершившихся полученною подъ Сандепу раною, Мищенко такъ и не получилъ въ эту кампанію георгіевскаго креста {Георгіевскій крестъ 4-й степени П. И. Мищенко получилъ за Китайскій походъ.}, раздававшагося въ общемъ довольно щедро и украсившаго цѣлый рядъ довольно сомнительныхъ героевъ-генераловъ. А между тѣмъ, кого бы имъ и не наградить, какъ Мищенко! Но Павлу Ивановичу мѣшали въ этомъ дѣлѣ, съ одной стороны, его личная скромность, не позволявшая ему руководствоваться афоризмомъ, высказаннымъ однимъ изъ видныхъ и старѣйшихъ вождей минувшей кампаніи -- "если заслужили, то надо напоминать и просить",-- а съ другой -- та самостоятельность нрава, та независимость натуры, которая заставляла его держаться особнякомъ, сторониться главной квартиры и не соглашаться со всѣмъ, что тамъ высказывалось и что оттуда исходило.
Мищенко, конечно, не могъ поддакивать Куропаткину, когда тотъ, въ оправданіе своихъ неудачъ, говорилъ ему на одномъ обѣдѣ въ эти дни отдыха въ Ляоянѣ, что онъ, Куропаткинъ, "ошибся въ русскомъ солдатѣ и офицерѣ: они стали хуже, слабѣе за 27 лѣтъ, истекшія со времени русско-турецкой войны"...
-- Мы ошиблись въ своихъ генералахъ; это они оказались слабѣе и хуже, чѣмъ ждали,-- думалъ, вѣроятно, Мищенко, слушая эти слова, какъ думала и вся армія... Про своихъ солдатъ, про своихъ офицеровъ, про всѣхъ тѣхъ, кто попадалъ подъ его команду, онъ этого сказать не могъ. Это не они не давали ему одерживать побѣдъ до конца, не давали побѣдъ всей арміи...
Напротивъ, когда эти поспѣшныя приказанія отступать вырывали успѣхъ боя изъ нашихъ рукъ, онъ, стиснувъ зубы, мрачный, какъ ночь, молча шелъ на бивакъ какой-нибудь части и въ горячихъ словахъ благодарности казакамъ, артиллеристамъ, пѣхотинцамъ выливалъ всю свою скорбь за напрасныя жертвы, весь пылъ своего негодованія на виновниковъ ихъ.
Не дипломатъ, не придворный человѣкъ, Мищенко говорилъ прямо то, о чемъ думалъ, о чемъ болѣло его сердце вмѣстѣ съ сердцемъ всей арміи... Такъ, въ эти же дни въ Ляоянѣ, за завтракомъ у Куропаткина, онъ прямо спросилъ командующаго арміей, опасается ли онъ за Портъ-Артуръ и выдержитъ ли крѣпость осаду.
Вопросъ былъ, видимо, непріятенъ.
-- По лицу Куропаткина пробѣжала тѣнь,-- разсказывалъ мнѣ вопрошавшій. Но вопросъ поставленъ былъ прямо и надо было на него отвѣтить.
-- Можетъ быть, кто-нибудь и сомнѣвается,-- попробовалъ было отвѣтить бравадою Куропаткинъ,-- но я нѣтъ, и не опасаюсь...
Однако въ послѣдующемъ разговорѣ пришлось сознаться, что "душевнаго покоя" за Артуръ у него нѣтъ.
Такъ постепенно создавался внутренній разладъ между командующимъ арміей и, быть можетъ, самымъ лучшимъ, самымъ цѣннымъ, самымъ нужнымъ ему генераломъ-помощникомъ, такъ вырастала глухая стѣна между ними, которая впослѣдствіи, въ началѣ 1905 года, по признанію генерала Гриппенберга, едва не завершилась, по желанію главнокомандующаго, смѣною генерала Мищенко "за чрезмѣрное утомленіе отряда"... Такъ окрещена была въ главной квартирѣ настойчивость Мищенко въ осуществленіи поставленныхъ ему и его передовому отряду задачъ...
Но въ ту пору, о которой я сейчасъ веду свой разсказъ, въ пору отдыха отряда въ Ляоянѣ, начальникъ его именовался еще "нашимъ милымъ Мищенкой"... Онъ былъ предметомъ вниманія всѣхъ и самого командующаго арміей... Въ честь его устраивались завтраки и обѣды... Онъ былъ героемъ дня еще и потому, что какъ разъ въ это время, въ качествѣ боевой награды, состоялось зачисленіе въ Свиту Его Величества, какъ самого начальника передового коннаго отряда, такъ и его ближайшаго боевого помощника, командира 1-й Забайкальской казачьей батареи войскового старшины В. Т. Гаврилова.
Мнѣ извѣстно, что на запросъ изъ Петербурга, кто достоенъ быть зачисленнымъ въ Свиту, генералъ Куропаткинъ указалъ на генераловъ Бильдерлинга, Зарубаева, Стесселя, Мищенко, Фока и Гернгросса, и штабъ-офицеровъ Добротина, Лечицкаго, Семенова и Гаврилова.
Государь выбралъ Мищенко, Стесселя, Лечицкаго, Семенова и Гаврилова.