15 іюня.-- Конецъ сахотанскаго эпизода.
Мы провели тяжелую, безпокойную ночь. Дождь барабанилъ все время по крышѣ палатки, въ которой я нашелъ на эту ночь пріютъ, благодаря любезности полковника Павлова. Ручьи текли по скатамъ горъ, у подножія которыхъ мы стояли бивакомъ,-- забирались подъ соломенные маты и увлажняли ихъ...
Мы чувствовали, что вода подбирается къ намъ то подъ голову, то подъ бокъ, и ворочались, отодвигаясь то вправо, то влѣво. Размокшая земля могилъ китайскаго кладбища, среди памятниковъ котораго разбиты были наши палатки, издавала страшное зловоніе. Мы спали въ какомъ-то кошмарѣ, томимые и во снѣ прожитыми впечатлѣніями минувшаго дня и смутными ожиданіями дня грядущаго. Было сыро, удушливо, холодно...
Едва брезжило сѣрое утро, когда въ палатку влѣзъ мокрый казакъ, осторожно разбудилъ полковника Павлова и сунулъ ему записку отъ генерала Мищенко. Зажгли свѣчу. Я посмотрѣлъ на часы. Стрѣлки показывали четыре часа съ половиною.
Начальникъ отряда приказывалъ полковнику Павлову немедленно отправить обозы за перевалъ, а самому съ 11-ю конною батареею, сотнею своего полка и баталіономъ семипалатинцевъ занять позицію на высотѣ у Мугуи и вступить въ связь съ отрядомъ генералъ-маіора Толмачева. Послѣдній былъ на лѣвомъ нашемъ флангѣ и удерживалъ Уйдалинскій перевалъ. По грому выстрѣловъ въ той сторонѣ мы знали, что днемъ 14-го и у него было дѣло. Но никакихъ донесеній отъ него не поступало, не летѣло никакихъ просьбъ о подкрѣпленіи, и генералъ Мищенко, донося въ 5 1/2 часовъ вечера 14 іюня генералу Зарубаеву о ходѣ боя у Сахотана, основательно замѣчалъ относительно отряда Толмачева: "полагаю, что у него въ Хейшингоу все благополучно".
И вотъ теперь оказывалось, что, "согласно приказанія", отрядъ этотъ отходитъ на Купейю (Хупейю), поддерживая разъѣздами соприкосновеніе съ противникомъ.
-- Неужели мы отступаемъ?-- воскликнули мы всѣ, обитатели павловской палатки, когда хозяинъ ея кончилъ чтеніе записки Мищенко.
-- Но что же случилось?! Боже мой, что случилось?!-- спрашивали мы другъ друга съ недоумѣніемъ, съ тоской, съ досадой, съ негодованіемъ противъ кого-то, кто обратилъ въ ничто геройскія усилія нашего отряда, болѣе недѣли задерживавшаго врага у Сахотана.
-- Тамъ все тихо,-- говорили мы, прислушиваясь къ тому, что дѣлается за двѣ версты впереди, на горахъ, на позиціи.
Тамъ дѣйствительно было тихо. Ни одного выстрѣла не прогремѣло тамъ.
Стало быть, не у Мищенко случилось что-то роковое.
Мы терялись въ догадкахъ о томъ, что же случилось.
Полковникъ Павловъ уже одѣлся, вышелъ изъ палатки, сѣлъ на коня и въ сопровожденіи своего штаба и командира 11-й конной батареи поѣхалъ на гору, что возвышалась впереди бивака.
Съ нея далеко видна была вся долина, наша позиція и впереди лежащія горы.
Тамъ было тихо, подозрительно тихо. Словно вымерло все и покрылось саваномъ тумана; словно нѣсколько часовъ назадъ надъ ними не сіяло голубое небо, не сверкали въ немъ огни разрывовъ шрапнели, не гремѣло эхо выстрѣловъ и вся окрестность не была полна движенія десятковъ тысячъ войскъ.
Бивакъ уже проснулся, ожилъ, поднялся. Спѣшно запрягалась конная батарея, становился въ ружье баталіонъ. Хмуры были лица солдатъ, проведшихъ безсонную ночь на мокрой землѣ, подъ сырыми полотнищами своихъ низкихъ палатокъ, не спасающихъ отъ дождя. Скрипѣли колеса обоза, вытягивавшагося уже на дорогу. Впереди его шла поршневая батарея, только вечеромъ наканунѣ пришедшая къ отряду. Она была безсильна состязаться со скорострѣльными орудіями противника и потому ее убирали.
По долинѣ отъ Сахотана тянулась къ биваку другая линія орудій и зарядныхъ ящиковъ. Это отходила съ позиціи Забайкальская казачья батарея. Итакъ, не оставалось сомнѣнія, мы отступаемъ.
Какое непріятное слово! Тогда я произносилъ его впервые -- и только съ досадою, потомъ -- не иначе, какъ со злобою, съ негодованіемъ.
Еще вчера, когда начинался третій день боя, когда съ громомъ первыхъ же выстрѣловъ невольно возникалъ вопросъ: "чей сегодня чередъ"?-- чувствовалось какое-то утомленіе боевыми впечатлѣніями и тревогами. Сегодня, когда мы такъ нежданно начинали отступленіе, отъ утомленія не было и слѣда. Чувство неудовлетворенности брало верхъ. Готовы были драться и сегодня, и завтра, и сколько угодно дней, лишь бы не было этого обиднаго сведенія къ нулю всѣхъ трудовъ и усилій предыдущихъ дней, лишь бы не было этого горькаго чувства, что братская казачья могила на горѣ у Сахотана достанется въ руки японцевъ, что напрасны были жертвы,-- лишь бы не было этого чувства стыда за то, что мы уходимъ, что ихъ взяла въ концѣ концовъ.
И это чувство досады, раздраженія и обиды читалось на лицахъ и слышалось въ голосѣ солдатъ, встрѣчавшихся намъ по пути къ Сахотану. Я и полковникъ В. А. Карцевъ ѣхали туда, чтобы присоединиться къ штабу генерала Мищенко, и встрѣтили его по дорогѣ. Онъ ѣхалъ одинъ впереди своей свиты, хмурый, мрачный, необычно молчаливый. Въ душѣ его, видимо, клокотало.
-- Мы вынуждены отступить потому, что сегодня въ ночь окончательно очищенъ нашими войсками Далинскій перевалъ... И даже безъ боя, безъ упорнаго боя... Это возмутительно... Это ужасно!.. Обидно!.. Говорятъ, противъ нашего отряда тамъ вышли главныя силы Куроки... Имъ вездѣ мерещится Куроки и вездѣ главныя силы... Удивительно!.. Все это слухи, предположенія... Боемъ, только хорошимъ боемъ надо ихъ провѣрять, а не нѣсколькими выстрѣлами изъ авангарда... Впрочемъ, подождемъ подробныхъ свѣдѣній, что тамъ случилось...-- говорилъ генералъ.-- Такая досада!.. Сегодня мы могли бы сами перейти здѣсь въ наступленіе... И вдругъ отступать...
Всю остальную дорогу генералъ молчалъ.
Дождь, между тѣмъ, все усиливался, и едва мы добрались до бивака и юркнули въ палатки, какъ онъ превратился въ страшной силы ливень. Съ горъ хлынули ручьи и затопили долину... Мы видѣли съ пригорка, изъ палатки, какъ они перевертывали на своемъ пути повозки, какъ изъ другихъ повозокъ выпрягали лошадей и вплавь спасались на бивакъ. Но вода и къ нему подбиралась... Быстро были сняты палатки, разобраны ружья, посѣдланы лошади и войска стояли, не зная, что дѣлать, куда спасаться отъ потопа. Долина превратилась въ широкую, полноводную рѣку, по которой теперь плыли тамъ и сямъ разные предметы войскового обихода -- палатки, брезенты, шинели, сѣно, легкія корзинки.
Природа вступилась и остановила военныя дѣйствія. Немыслимо было двигаться ни по этимъ затопленнымъ долинамъ и ущельямъ ни по этимъ осклизлымъ горамъ. Колеса орудій, повозокъ вязли по ступицу въ размокшей почвѣ. И гора у Мугуи осталась незанятою нашею конною батареею. На вершину ея едва взобрался баталіонъ, но и онъ не могъ тамъ окапываться. И вотъ вдругъ въ такую-то пору, въ самый разгаръ дождя прискакалъ оренбургскій казакъ съ донесеніемъ, что японцы обходятъ насъ горами слѣва...
-- Двѣ пушки на вьюкахъ везутъ,-- увѣрялъ казакъ.
-- Да быть того не можетъ,-- говорилъ ему полковникъ Павловъ.-- Слѣва насъ стережетъ Толмачевъ...
-- Видитъ Богъ, что японцы,-- настойчиво твердилъ казакъ.-- Стоимъ мы тамъ на заставѣ и видимъ... И двѣ пушки на вьюкахъ... Мулы подъ вьюками...
Увѣренность, съ которою казакъ говорилъ, какъ будто поколебала полковника Павлова и, не тревожа такими сомнительными свѣдѣніями начальника отряда, онъ вызвалъ желающихъ пойти за казакомъ съ разъѣздомъ и осмотрѣть горы слѣва.
Вызвался корнетъ Шнеуръ.
-- Ну, и промокнете же вы,-- замѣтилъ я ему, когда онъ сталъ со мной прощаться.
-- Мокнуть на бивакѣ хуже. Поѣздка представляетъ несомнѣнныя опасности и трудности отъ воды больше, чѣмъ отъ огня противника, а ихъ-то мнѣ и надо пережить...
Онъ пустилъ лошадь рысью, и изъ-подъ копытъ ея и лошадей разъѣзда полетѣли тяжелые брызги воды.
Черезъ, три, четыре часа онъ вернулся, сдѣлавъ по горамъ верстъ двадцать пять и встрѣтивъ на своемъ пути только нѣсколько манзъ, которые на осликахъ везли въ горы, гдѣ скрылись ихъ семейства, запасы продовольствія. Японцевъ же, конечно, нигдѣ не было видно.
-- Ну, начался, кажется, періодъ дождей,-- говорили бывалые здѣсь люди.-- Теперь на мѣсяцъ дождикъ зарядилъ.
Перспектива не изъ пріятныхъ -- жить въ палаткѣ подъ дождемъ, и потому я рѣшилъ вернуться въ Ляоянъ. Со мной уѣзжали изъ отряда полковникъ В. А. Кардовъ, сотникъ В. В. Зиминъ и одинъ студентъ летучаго отряда Краснаго Креста.
Кадетъ Миша Бодиско, уже уѣхалъ. Онъ, видимо, былъ неудовлетворенъ пребываніемъ въ отрядѣ.
Мальчуганъ рвался впередъ -- въ стрѣлковую цѣпь, въ разъѣздъ; хотѣлъ ѣхать на Саньхотанскій перевалъ, когда его занималъ взводъ Добрышина. Но Мищенко берегъ ребенка -- и дѣлалъ это удивительно деликатно. Онъ объявилъ Мишѣ, что назначаетъ его своимъ ординарцемъ, и посылалъ все назадъ, а не впередъ: то за ротою изъ резерва, то въ эшелонъ зарядныхъ ящиковъ, то на перевязочный пунктъ...
Спалъ Миша въ палаткѣ генерала, и послѣдній, среди непрестанныхъ думъ и заботъ, находилъ все-таки время слѣдить, чтобы мальчуганъ не ушмыгнулъ куда-нибудь съ сотней "въ отдѣлъ", на развѣдку {Впослѣдствіи Мищенко представилъ М. Бодиско къ знаку отличія Военнаго Ордена, но ген. Куропаткинъ не призналъ возможнымъ удовлетворить это ходатайство, "чтобы не уронить значеніе этой боевой награды въ глазахъ солдатъ". Впрочемъ, это обстоятельство не помѣшало ген. Куропаткину мѣсяцъ спустя дать этотъ крестъ за такія же боевыя отличія въ томъ же самомъ отрядѣ ген. Мищенко и, кажется, даже безъ ходатайства послѣдняго,-- другому кадету, сыну помощника начальника канцеляріи штаба арміи.}...
Откланявшись начальству, поблагодаривъ радушныхъ читинцевъ за гостепріимство, мы выждали, когда дождь стихнетъ, и часа въ 2 дня тронулись въ путь.
То, что мы увидѣли по дорогѣ, произвело на меня, пожалуй, болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ бой.
Живописная дорога на Танчи -- Дашичао, по которой мы ѣхали нѣсколько дней назадъ чарующею лѣтнею ночью, была теперь неузнаваема. Ливень здѣсь прошелъ неудержимо и сердито. Онъ нанесъ на дорогу со скатовъ горъ песокъ и илъ и сдѣлалъ ее непроходимою. Колеса съ трудомъ рѣзали ея толстую плотную сырую толщу, и то тутъ, то тамъ видны были завязшія повозки, вытащить которыя выбивались изъ силъ люди и лошади, замученные, грязные, мокрые. То тутъ, то тамъ видны были занесенныя на половину пескомъ, опрокинутыя и пустыя уже арбы. А въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ и трупы маленькихъ китайскихъ лошадокъ. Ихъ смыли рѣки, хлынувшія съ горъ. И если это случалось около деревни, то можно было наблюдать, какъ куча китайцевъ, оживленно болтающихъ между собою, свѣжевала эти трупы, снимала кожу, разсѣкала тушу и уносила части ея, полученныя при дѣлежѣ, въ свои фанзы, на порогѣ которыхъ стояли безобразныя женщины съ двумя, тремя ребятишками.
-- Праздникъ имъ сегодня,-- говорили полушутя, полудосадливо казаки.-- Ишь добычи сколько! Какъ вороны на падаль кинулись.
Говорили, что ливень унесъ съ собою и нѣсколько человѣческихъ жизней. Пострадали китайцы-арбщики.
То тутъ, то тамъ лежали вырванныя ураганомъ и ливнемъ деревья и на занесенныхъ иломъ кустахъ висѣли клочья прошлогодней бурой травки, смытой съ горъ изъ ущелій.
Подъѣзжая къ Танчи, мы стали натыкаться на биваки войскъ. Боже, какое зрѣлище они представляли! Ряды сырыхъ, пробитыхъ дождемъ двускатныхъ низкихъ палатокъ и за ними кучи людей съ накинутыми на плечи шинелями, грязными, мокрыми,-- съ ружьями въ рукахъ, съ узелками вещей и съ сумками подъ мышками. Эти люди не могли ни лечь, ни сѣсть, ни составить ружья, ни положить вещи, ибо земля, въ которую они ушли, стоя, чуть не по колѣно, представляла собою зловонную, черную, жидкую массу.
И они стояли, переминаясь съ ноги на ногу, обмѣниваясь другъ съ другомъ отрывочными, порой шутливыми, замѣчаніями.
Моросило... Темнѣло... Какъ они проведутъ эту ночь?-- думалъ я и не находилъ отвѣта.
Передъ Танчи намъ представилось странное зрѣлище. Вмѣсто едва замѣтнаго ручейка теперь передъ нами текла и бурлила широкая полноводная рѣка, и ея мутныя волны несли то ящики, то связки сѣна, то разломанныя арбы, то корзины, должно быть, съ офицерскими вещами. Говорили, что тутъ сильно пострадалъ штабъ 4-го сибирскаго армейскаго корпуса, обозъ котораго застигнутъ былъ бурею въ этой широкой песчаной равнинѣ, прорѣзанной скромнымъ, тихимъ на видъ ручейкомъ.
Черезъ бурлившую рѣку протянутъ былъ канатъ и у одного конца его на нашемъ берегу стоялъ готовый къ переправѣ полкъ. Люди его имѣли на себѣ только рубахи, подобранныя выше поясницы, и скатанныя шинели черезъ плечо, также высоко поднятыя. На штыкахъ болтались сумки.
Ниже пояса ничего надѣто не было, ни бѣлья, ни сапогъ, ни шароваръ.
Люди стояли въ колоннѣ на влажномъ пескѣ у бурлившей рѣки, подъ хмурымъ небомъ, съ котораго сѣялъ мелкій дождь, и весело шутили надъ своею необычною формою одежды.
Торопясь поспѣть до темноты въ Дашичао, мы не стали ждать переправы полка черезъ рѣку и раньше его окунулись въ холодныя, мутныя волны рѣки. Наши лошади плыли хорошо, и мы перебрались на тотъ берегъ, вымокшіе и продрогшіе.
Но какъ мы ни торопились, становилось очевиднымъ, что въ Дашичао мы будемъ только темною ночью. А чѣмъ темнѣе становилось, тѣмъ опаснѣе дѣлался нашъ путь. Подъ ногами чернѣли пучины грязи. Того и гляди,-- ухнешь туда вмѣстѣ съ лошадью.
Рука устала держать натянутымъ поводъ, чтобы во всякую минуту поддержать оступившуюся лошадь. Глаза устали разсматривать дорогу, выбирая мѣста, гдѣ посуше. Мозгъ утомленъ непрерывнымъ вниманіемъ. На душѣ тяжело среди этихъ безлѣсныхъ, безкрасочныхъ угрюмыхъ горъ, гдѣ шумятъ теперь только ручьи, бѣгущіе съ горъ. Сумерки окутываютъ ихъ вершины, ихъ ущелья. Нигдѣ никакихъ признаковъ жизни.Только кое-гдѣ маленькія кумирни, сложенныя изъ сѣрыхъ кирпичей, величиною съ добрый скворешникъ, напоминаютъ о людяхъ. Но гдѣ они? Тамъ, на равнинахъ. Здѣсь ни одной фанзы. Пустыня, безлюдье.
Дѣлаемъ по горной тропинкѣ поворотъ въ одно изъ ущелій и вдругъ натыкаемся на сцену изъ жизни тѣхъ людей, обязанность которыхъ "безропотно переносить холодъ, голодъ и всякую нужду солдатскую".
Въ пучинѣ грязи на дорогѣ увязла тяжелая, полная груза интендантская повозка. Въ нее запряжено двѣ лошади. Одна упала, и теперь изъ грязи торчитъ только ея голова, которою она мотаетъ, стараясь инстинктивно поднять ее все выше, выше, чтобы не захлебнуться въ этой коричневой жижѣ. И возлѣ повозки только два человѣка, "два Ивана", съ сѣрыми загрязненными лицами, съ клочковатыми русскими бородами. Сейчасъ видно -- "изъ запасныхъ". Судьба вырвала ихъ изъ какой-нибудь глухой томской деревушки и бросила въ далекую Маньчжурію. И здѣсь для нихъ та же страда мужицкая. Разница въ томъ только, что не надъ своимъ добромъ бьются они. Отбились отъ своихъ, отъ обоза, который везетъ въ отрядъ продовольствіе, и остались здѣсь одинокими, затерянными среди этихъ угрюмыхъ сѣрыхъ горъ, на днѣ этого ущелья, залитаго грязью,-- лицомъ къ лицу съ надвигающеюся ночью, дождливою, холодною, темною.
Выбиваются изъ силъ они надъ этою повозкою, а не бросаютъ казенное добро, памятуя слова присяги служить не за страхъ, а за совѣсть не только въ полѣ, но и въ обозѣ и бъ гарнизонѣ. Вездѣ они -- герои-страстотерпцы, терпѣливые, покорные, безотвѣтные.
Сняли они съ себя сапоги, засучили шаровары и рукава рубахи и возятся въ жидкой грязи, выпрягая упавшую лошадь.
Выпрягли, подняли. Теперь принялись за повозку. Налегли плечами -- ни съ мѣста. Опять опустили руки въ жидкую грязь, ухватились за ступицы, пробуютъ поднять -- ни съ мѣста. Лошадь припрягли. Одинъ взялъ подъ уздцы и тянетъ впередъ, а другой бьетъ кнутомъ заморенныхъ животныхъ -- и ни съ мѣста.
Измучились бѣдняги.
-- Ахъ, мать честная!-- говоритъ одинъ сокрушенно и отходитъ въ сторону, почесывая въ затылкѣ.
-- Да, пропасть намъ тутъ надъ этимъ возомъ. Заночуемъ видно,-- поддакиваетъ ему тѣмъ же тономъ другой.
И стоятъ они, пріунывши, и въ ихъ позахъ, жестахъ и голосѣ чувствуется полная, тяжелая безпомощность. Однако, постояли, отдохнули немного и опять приступили къ повозкѣ.
О, какого напряженія силъ душевныхъ и тѣлесныхъ требуетъ отъ каждаго война! Сколько труда каторжнаго приходится вынести этимъ людямъ, которыхъ генералъ Драгомировъ хотя грубо, но вѣрно назвалъ "сѣрою святою скотиною". А какая награда ихъ ждетъ? Ни одинъ орденскій статутъ этотъ скотскій трудъ, эту стойкость въ немъ не предусматриваетъ.
Въ сгущавшейся мглѣ, на фонѣ темнаго неба, сѣрыхъ горъ и грязи, повозка, лошади и люди слились въ одно безобразное пятно, въ одинъ безформенный клубокъ. И скоро онъ словно въ ней расплылся.
Храни Богъ этихъ бѣдныхъ, усталыхъ, голодныхъ, продрогшихъ людей отъ всякаго лиха, отъ новаго ливня, отъ пули хунхуза!
Мы выбрались, наконецъ, изъ этихъ мрачныхъ горъ, и на равнинѣ намъ привѣтливо мигнулъ далекій огонекъ костра. Силуэты повозокъ, храпъ и фырканье лошадей, темныя фигуры людей... Обозъ... А рядомъ группа фанзъ... Деревня Пейзапудза.
Мы рѣшили въ ней заночевать. Выбрали фанзу. Но она оказалась столь грязной и дымной, что я и Зиминъ предпочли лечь на дворѣ съ казаками, на кучѣ гаоляна.
Завернулись въ спальные мѣшки и бурки -- казалось бы, и сонъ сейчасъ прійти долженъ... Намаялись за день немало. Но онъ не идетъ. Лежишь, слушаешь незначущій разговоръ казаковъ, задающихъ кормъ лошадямъ, прислушиваешься къ шуму на деревнѣ, къ лаю собакъ, крику пѣтуховъ и смотришь въ блѣдное, сѣрое небо, по которому плывутъ разорванныя облака... Какъ все это кругомъ необычно и чуждо. А едва задремали, крупныя капли дождя забарабанили по буркѣ, упали на лицо и заставили насъ стремглавъ спасаться подъ крышу фанзы...
Въ седьмомъ часу утра мы проснулись. Темно. "Джаніуйда" (хозяинъ) китаецъ принесъ намъ примитивный свѣтильникъ, и при тускломъ свѣтѣ его чадящагося фитиля мы совершаемъ свой по необходимости несложный туалетъ. Согрѣться чаемъ нельзя -- вода невозможнаго вкуса и цвѣта. Ею умываться было страшно и противно. Дѣлать нечего, ѣдемъ и такъ, и безъ чаю. А на дворѣ сыро, холодно... То же хмурое небо, низко бѣгущія тучи, тяжелыя, готовыя вотъ-вотъ брызнуть дождемъ. И онъ скоро брызнулъ.
До Дашичао верстъ десять. Мы пріѣзжаемъ туда часовъ въ десять утра, мокрые, грязные.
У дебаркадера станціи стоитъ поѣздъ на Ляоянъ. Съ удовольствіемъ мѣняемъ сѣдло на грязныя подушки дивана въ грязномъ купе вагона -- и въ одиннадцать часовъ трогаемся въ путь.
На себя страшно и смѣшно глядѣть въ зеркало. Спутанные мокрые волосы, лихорадочно горящіе глаза, сѣро-зеленыя лица отъ безсонныхъ ночей, усталости, голода и холода...
Второй день мы ходимъ въ мокромъ платьѣ, и насъ уже начинаетъ трясти лихорадка...
Скоро ли Ляоянъ?! Вѣдь до него тутъ всего 80 верстъ! Но мы ѣдемъ цѣлый день, часами стоимъ на разъѣздахъ, у семафоровъ станцій, и только въ десять часовъ вечера мы у себя дома.
-- Слава Богу!