11 іюня.-- День отдыха,
Я проснулся въ 5 1/2 часовъ чуднаго лѣтняго утра съ тѣмъ же вопросомъ, съ которымъ заснулъ: "когда онъ спитъ?"
У наскоро и грубо сколоченнаго стола сидѣлъ уже подъ деревомъ близъ своего шатра генералъ Мищенко и что-то писалъ.
Въ 9 час. утра назначены были похороны жертвъ боя, все казаковъ 4-й сотни, изрубленныхъ въ Сяньдею. Подъ горою, за бивакомъ, выстроился въ пѣшемъ строю развернутымъ фронтомъ Читинскій полкъ. Передъ фронтомъ его поставили убогій деревянный столикъ, взятый изъ брошенной китайской фанзы. На столъ поставили чей-то походный небольшой образокъ и передъ нимъ затеплили одинокую тонкую восковую свѣчу. Но самый храмъ, гдѣ должна была совершаться печальная служба отпѣванія на полѣ брани убіенныхъ воиновъ, былъ величественъ и великолѣпенъ. Его стѣнами были горы, ихъ живописью былъ уборъ природы, куполами -- высившіяся сопки и сводомъ -- небо, голубое, все пронизанное лучами золотого солнца.
Тѣла убитыхъ лежали теперь въ рядъ передъ столомъ, завернутыя въ цыновки изъ соломы, долженствовавшія замѣнять имъ гробъ.
Пришелъ священникъ Барнаульскаго полка, пришелъ самъ Мищенко и весь его штабъ, раздалась команда -- "Шапки долой, на молитву!" -- и хоръ трубачей заигралъ "Коль славенъ..."
Полились торжественные, величаво-спокойные звуки этого гимна. И жизнь всего бивака замерла, пока они лились и уносились въ голубое небо, туманя взоры слезами умиленія и скорби, волнуя сердце и щемя его неясной болью.
Отзвучали они -- началась литія. Вотъ и "вѣчную память" пропѣли три-четыре любителія-пѣвчихъ. Священникъ благословилъ тѣла, къ нимъ при близились товарищи-казаки, положили ихъ на носилки, украсили ихъ домовины зеленою травою, сорванною на поляхъ Манчжуріи, подняли на плечи и вынесли впередъ, вытянувшись въ нитку. Впереди становятся пѣвчіе... Процессія готова уже тронуться. Еще разъ звучитъ гимнъ "Коль славенъ" и за послѣднимъ аккордомъ его раздается команда полковника Павлова -- "Шагомъ маршъ!.."
Мы идемъ: пѣвчіе, носилки, священникъ, генералъ со штабомъ, полкъ. Чередуясь, музыка играетъ похоронный маршъ, пѣвчіе поютъ "вѣчную память".
Навстрѣчу процессіи бѣгутъ съ бивака и становятся шпалерами оренбуржцы, барнаульцы, артиллеристы-забайкальцы и пограничники. Мы идемъ мимо бивака и поднимаемся на крутую, высокую гору, у подножія которой онъ раскинулся. На скатѣ ея ищетъ хоръ музыки Барнаульскаго полка, и звуки его марша сливаются, перебиваютъ трубачей-читинцевъ.
Мищенко тутъ же благодарно жметъ руку командиру барнаульцевъ, полковнику Добротину, за этотъ знакъ вниманія къ его казакамъ, за проявленіе со стороны молодыхъ барнаульцевъ "старыхъ товарищескихъ отношеній", существующихъ между войсковыми частями нашей арміи и составляющихъ ея силу.
Солнце жжетъ все сильнѣй. Медленно, съ трудомъ поднимаемся мы въ гору подъ его палящими лучами. Тамъ, на вершинѣ ея, вырыта одна для всѣхъ, общая, братская могила.
Подошли къ ней -- и остановились.
-- Эхъ, не догадались захватить съ собой веревки,-- съ укоризной говоритъ Мищенко, которому, видимо, хочется, чтобы все было чинно и благолѣпно.
Но четыре казака уже соскочили въ могилу и готовятся принимать на свои руки трупы товарищей.
Священникъ въ послѣдній разъ кадитъ надъ трупами, послѣдній разъ звучитъ "вѣчная память" -- и ихъ начинаютъ бережно спускать въ могилу съ носилокъ. Но не хотятъ они, мертвые, разставаться съ этимъ Божьимъ міромъ и отъ этого свѣтлаго, ликующаго дня уходить въ тьму могилы въ далекой, чужой сторонѣ. Кровь изъ ранъ просочилась сквозь соломенныя цыновки, прилипли они своими изрубленными спинами, головами и проколотыми животами къ полотну носилокъ -- отдирать приходится. И молча дѣлаютъ казаки это тяжелое дѣло -- и вотъ всѣ мертвые опущены въ могилу. Вылѣзли изъ нея живые, генералъ беретъ горсть земли и бросаетъ ее въ яму.
-- Да будетъ вамъ манчжурская земля своею и легкою,-- говоритъ онъ вполголоса.
Его примѣру слѣдуютъ всѣ, кто толпою собрался вокругъ могилы,-- и комья сухой земли глухо стучатъ тамъ, внизу, по соломеннымъ гробамъ-цыновкамъ.
Пока надъ братскою казачьею могилою насыпаютъ холмъ могильный, Мищенко, стоя передъ фронтомъ полка, держитъ рѣчь казакамъ:
-- Ребята,-- говоритъ онъ,-- гнусный врагъ вчерашняго числа дозволилъ себѣ надругаться надъ трупами нашихъ убитыхъ и раненыхъ. Это гнусно, это подло -- но я увѣренъ, что вы не поддадитесь чувству злобы и мести и не станете дѣлать того же надъ японскими ранеными. Вы будете помнить, что врагъ, который уже лежитъ, убитый или раненый, на землѣ, не воинъ, котораго надо бить, съ которымъ надо сражаться, а человѣкъ, котораго надо лечить. И потому платите имъ за зло добромъ.
И, сдѣлавъ паузу и оглянувшись на могильный холмъ, выраставшій за его спиною, генералъ закончилъ свою благородную рѣчь:
-- Теперь, когда мы похоронили честно нашихъ несчастныхъ товарищей, скажемъ -- вѣчная память имъ, мертвымъ, и слава живымъ!
Музыка покрыла слова эти тушемъ.
-- Ведите полкъ домой, да съ хорошимъ бодрымъ, веселящимъ маршемъ,-- скомандовалъ Мищенко Павлову, когда умолкли звуки туша.
-- На войнѣ горевать, унывать долго не слѣдуетъ... Бодрость духа нужна. Бодрить людей надобно...-- говорилъ онъ мнѣ, когда мы спускались съ горы внизъ на бивакъ, уловивъ на моемъ лицѣ выраженіе нѣкотораго изумленія такой быстрой смѣнѣ настроеній.
И Мищенко постоянно бодритъ свои войска. Онъ въ постоянной заботѣ о нихъ и ихъ нуждѣ, и всѣ интересы дѣла онъ охватываетъ со всѣхъ сторонъ и обо всемъ подумаетъ раньше всѣхъ.
Замѣтивъ войскового старшину Пѣшкова, генералъ подозвалъ его къ себѣ.
-- Прикажите,-- распорядился онъ,-- этимъ четыремъ казакамъ, что укладывали трупы въ могилу, сейчасъ же идти на рѣку вымыться и перемѣнить бѣлье. Присмотрите за этимъ.-- И чтобы приказаніе это было крѣпче, онъ повторяетъ его командиру полка, а затѣмъ и самимъ казакамъ.
Спустившись внизъ, въ долину, гдѣ бивакъ, мы всѣ бросаемъ прощальный взглядъ на гору, на вершинѣ которой одиноко бѣлѣется надъ казачьею могилою наскоро сколоченный крестъ.
Полдень. Къ палаткѣ полковника Павлова собираются офицеры его полка на обѣдъ. Командиру полка и мнѣ, какъ гостю, предоставлены лучшія мѣста. Мы сидимъ на ящикахъ передъ столомъ, которымъ служитъ также ящикъ. Остальные возлежатъ на буркахъ, на травѣ, на цыновкахъ. Обѣдъ простой, но сытный, вкусный. Жирныя щи, баранина съ кашей. Есть и сладкое -- шоколадъ, карамель. Приправою къ обѣду служатъ смѣхъ, шутки и воспоминанія о пережитомъ.
Г. А. Павловъ разсказываетъ мнѣ о походѣ въ Корею, о боѣ подъ Чончжю, который онъ называетъ "вымученнымъ",-- подъ Сюянемъ, сообщаетъ свои наблюденія о тактикѣ японскихъ разъѣздовъ.
-- Они выпускаютъ впередъ трехъ всадниковъ. При встрѣчѣ съ нашимъ разъѣздомъ эта "тройка" отступаетъ. Нашъ разъѣздъ идетъ за нею и натыкается уже на "семерку", т.-е. на идущихъ за тремя отходящими всадниками еще семерыхъ. Образовавшійся десятокъ также начинаетъ отступать -- на "десятку". Боже сохрани увлечься за ними. Эти два десятка конныхъ людей наведутъ на скрытую гдѣ-нибудь пѣхотную часть, которая и обдастъ васъ залпами изъ засады.
-- Словомъ, это какъ въ "Пиковой дамѣ",-- японцы играютъ на "тройку, семерку, туза".
-- Да, и этотъ "тузъ" -- пѣхота -- сперва частенько билъ нашъ разъѣздъ... Такъ погибъ хорунжій Вейсбергъ. Но потомъ мы разгадали ихъ карты и стали срывать ихъ игру на "семеркѣ".
Обѣдъ уже кончался, когда со стороны зеленаго шатра генерала зазвучала гитара и послышались слова лермонтовскаго романса. Пѣлъ молодой, красивый докторъ Акинфіевъ.
Вокругъ начальника отряда, на коврѣ, собралось большое общество, беззавѣтно работающее съ нимъ въ бою, дружно и весело живущее въ дни мира, въ рѣдкіе дни отдыха отъ боевой страды.
Оно увеличилось читинцами. Стало шумнѣе, веселѣе. Явились пѣсенники изъ конно-горной батареи, пришелъ хоръ музыки Барнаульскаго полка.
На середину круга вышелъ хорунжій въ черкескѣ, на козыряхъ которой болтался "солдатскій Георгій". Это былъ Макаровъ, симпатичный молодой казакъ, съ выразительными карими глазами... Онъ лихо сплясалъ "казачка".
Генералъ, простой и веселый, подбивавшій то на пѣсню, то на пляску, былъ и тутъ вождемъ веселья, кончавшаго день, начатый похоронами. Но какъ всегда онъ пользуется случаемъ говорить съ войсками, такъ и тутъ, замѣтивъ, что вокругъ его ковра встала стѣна казаковъ и барнаульцевъ, пришедшихъ "посмотрѣть на Мищенку", послушать музыку и пѣсни,-- генералъ, когда появилось скромное "удѣльное вино", сталъ поднимать здравицу одну за другою. Въ нихъ онъ хвалилъ казаковъ забайкальскихъ, оренбургскихъ, хвалилъ барнаульцевъ, пограничниковъ, всѣхъ благодарилъ за боевую службу, пилъ за здоровье хорунжихъ, сотниковъ и есауловъ, оказавшихъ когда-либо услугу отряду, какъ, напримѣръ, подпоручикъ Выгранъ подъ Сюянемъ, говорилъ объ единеніи духа въ арміи, о взаимной выручкѣ, о томъ, что японцы хотя и храбрый народъ, но противникъ не страшный,-- и говорилъ все это простымъ, яснымъ и понятнымъ солдату языкомъ. Онъ шелъ къ солдатскому и казачьему сердцу, волновалъ его, а когда генералъ Толмачевъ провозгласилъ здравицу за начальника отряда, "лихого, мужественнаго человѣка, вдохновляющаго и ободряющаго всѣхъ на подвиги и труды", стѣна вдругъ рухнула. Десятки рукъ подняли при несмолкаемомъ "ура" на воздухъ любимаго вождя-героя и отца-командира.
Кто-то напомнилъ объ японцахъ.
-- Поди, у нихъ слышно, какъ мы кричимъ?...
-- Ну, это мелочные люди, они не посмѣютъ безпокоить отрядъ,-- спокойно возразилъ другой.
И широкое веселье продолжалось. Опять пѣлись пѣсни, говорились рѣчи, звучалъ тушъ или маршъ.
-- У насъ и поэты есть,-- сказалъ Мищенко, съ гордостью отца, у котораго дѣти на всѣ руки мастера.-- Ну-те-ка, Сѣченовъ, скажите намъ свои стихи про войну... Еще во время китайскаго похода сочинилъ ихъ,-- пояснилъ мнѣ генералъ.
Высокій, грузный подъесаулъ-артиллеристъ не заставилъ себя упрашивать...
Засинѣлися струйки тумана,
Начинается солнца восходъ...
Золотятся поля гаоляна --
Вѣтеръ съ ними бесѣду ведетъ.
Чуть сѣрѣютъ манчжурскія горы.
Обгорѣлая фанза видна...
И куда вы ни кинете взора,
Всюду васъ ужасаетъ воина.
Тамъ, вдали гдѣ-то, слышны удары,
Орудійный огонь, трескотня...
Еще дальше -- дымятся пожары,--
Безпощадно ведется рѣзня!
Вотъ казаки везутъ донесенье,
На носилкахъ кого-то несутъ,
Вмѣсто жизни лишь смерть и смятенье,
Да полки за полками идутъ.
Всѣ идутъ они бодро и смѣло,
Позабывши завѣтъ -- "не убей"!
Для чего жъ это страшное дѣло,
Для чего эти сотни смертей?
-- Правда, хорошо?-- проговорилъ тихо Мищенко, глядя задумчиво вдаль, гдѣ виднѣлись "маньчжурскія горы", "поля гаоляна", китайскія фанзы, гдѣ дымились бивачные огни и суетились казаки вокругъ лошадей...
-- Въ этомъ воинѣ, подумалось мнѣ, живая, очевидно, чуткая, не безразличная къ ужасамъ войны душа человѣка, но сильная, крѣпкая сознаніемъ долга.
И послѣ дня боя, послѣ вида изуродованныхъ казачьихъ тѣлъ, этотъ "проклятый вопросъ" --
Для чего жъ это страшное дѣло?
Для чего эти сотни смертей?--
звучалъ неотвязчиво, властно. Но странно и чудесно было то, что онъ прозвучалъ именно здѣсь, въ отрядѣ Мищенко, среди прославленныхъ на всю армію беззавѣтно храбрыхъ воиновъ... Впрочемъ, гдѣ же и было звучать ему, какъ не тамъ, куда посылали видѣть "настоящую войну"!...
Мучительный, проклятый, но вѣчно живой вопросъ!
Становилось уже темно, когда генералу доложили, что на бивакъ пришелъ считавшійся безъ вѣсти пропавшимъ казакъ 1-й сотни 12-го Оренбургскаго полка Степанъ Шишнеловъ.
Сейчасъ же казака позвали къ генералу, и онъ разсказалъ ему о своихъ злоключеніяхъ.
8 іюня Шишеловъ былъ въ разъѣздѣ, высланномъ отъ сотни, подъ командою подъесаула Осипова въ сторону Мадзявайдзы -- Эрдагоу. Получивъ отъ китайцевъ свѣдѣнія, что за переваломъ въ лощинѣ находится бивакъ японцевъ, Осиповъ выслалъ на гору посмотрѣть на бивакъ урядника Рожкова и двухъ казаковъ.
-- Спѣшились мы и поползли на гору,-- разсказывалъ Шишеловъ генералу, словно конфузясь своей страшно грязной, порванной рубахи и выцвѣтшихъ шароваръ.-- Я выползъ впередъ товарищей, оглянулся, вижу -- они съ полугоры назадъ ворочаются. Я подумалъ, что они позабыли что-либо или ихъ назадъ позвалъ его благородіе, подъесаулъ Осиповъ,-- и поползъ дальше. Долѣзъ до вершины сопки, залегъ тамъ и глянулъ внизъ. Вижу тамъ, въ лощинѣ, японскій бивакъ и есть. Виденъ только край его, гдѣ конница ихъ стоитъ... Сотенъ шесть. Въ это время, смотрю, подъ горою нашъ разъѣздъ сѣлъ на лошадей и пошелъ дальше, прямо на японскій бивакъ. Его встрѣтили оттуда огнемъ и навстрѣчу ему вышла рота. Тогда разъѣздъ нашъ сталъ отходить... Все дальше отъ меня, дальше, а я и крикнуть ему не могу, и догнать его не успѣю... Такъ и остался одинъ на горѣ. Залегъ я тогда въ ямку, снялъ съ себя шашку и винтовку, связалъ ихъ вмѣстѣ, чтобы не мѣшали ползти, и полѣзъ по горамъ, въ обходъ японскаго бивака. Днемъ лежу гдѣ-нибудь на сопкѣ, притаившись, а ночью ползу. Разъ стрѣляли по мнѣ, должно быть шорохъ выдалъ...
Другой разъ на своемъ пути Шишеловъ попалъ въ китайскую деревню. Она притаилась въ глубокомъ ущельѣ и въ каждой фанзѣ тамъ ютилось по 30--50 человѣкъ китайцевъ, скрывавшихся отъ ужасовъ войны. Завидѣвъ казака, олицетворявшаго для нихъ эти ужасы, они стали на него кричать, свистать, плевать и бросать въ него камнями.
-- Я было взялъ уже винтовку на изготовку,-- разсказывалъ Шишеловъ,-- да на счастье мое выскочилъ изъ фанзы старикъ-китаецъ, прикрикнулъ на другихъ, и я ушелъ благополучно.
Въ этомъ скитаніи прошли для Шишелова дни 9 и 10 іюня, а 11-го къ вечеру онъ встрѣтился съ китайцемъ, который взялся провести его на наши сторожевыя заставы. Этотъ добрый китаецъ далъ ему свою соломенную шляпу и свою широкую куртку, подъ которую можно было спрятать и винтовку и шашку,-- самъ онъ шелъ впереди и остерегалъ казака отъ всего подозрительнаго, встрѣчавшагося на пути. Благодаря ему, Шишеловъ прошелъ незамѣченнымъ мимо партіи хунхузовъ,-- какъ сказалъ ему потомъ китаецъ,-- человѣкъ въ пятьдесятъ, сидѣвшей въ засадѣ. Не доходя верстъ четырехъ до линіи нашего сторожевого охраненія, встрѣтили они другого китайца, которому первый и поручилъ вести казака дальше. Признательный Шишеловъ, прощаясь со своимъ спасителемъ-проводникомъ, отдавалъ ему все, что имѣлъ -- десять копѣекъ. Но китаецъ не взялъ ихъ.
Отъ нихъ не отказался потомъ второй проводникъ-китаецъ, который скоро вывелъ Шишелова на посты охотничьей команды. Начальникъ послѣдней далъ этому китайцу и отъ себя серебряный рубль за услугу, оказанную Шишелову. Такъ благополучно кончились его странствованія.
-- Ну, что же, казачокъ, помаялся?-- видимо довольный толковымъ разсказомъ казака, ласково спросилъ его Мищенко, глядя въ осунувшееся лицо Шишелова съ побѣлѣвшими, сухими губами.
-- Такъ точно, ваше превосходительство,-- просто отвѣтилъ тотъ.
-- А ты что-нибудь ѣлъ за эти дни?
-- Траву жевалъ, ваше превосходительство. А сегодня утромъ китаецъ меня покормилъ.
-- Вотъ судьба казака,-- говорилъ генералъ, обращаясь къ намъ, его окружавшимъ,-- то густо, то пусто. Ну, слушай, казакъ: мнѣ не жалко дать тебѣ десять рублей, а мнѣ жалко вашу казачью доблесть оцѣнивать на деньги. Начальство пусть тебя представитъ къ Егорію, а я сейчасъ хочу чѣмъ-нибудь тебя отблагодарить за то, что ты -- добрый казакъ, въ трудную минуту не потерялся, бивакъ японскій высмотрѣлъ, ружье и шашку свои не бросилъ. Ты рядовой казакъ?
-- Такъ точно.
-- Ну, поздравляю тебя приказнымъ. Прикажите нашить ему немедленно нашивку,-- распорядился Мищенко, обращаясь къ генералу Толмачеву.
Исторія странствованій Шишелова наталкиваетъ насъ на интересный и важный вопросъ объ отношеніяхъ къ намъ китайцевъ. Трудно, конечно, проникнуть въ душу этого народа и сказать, что думаетъ онъ о насъ и объ японцахъ, на чьей сторонѣ его симпатіи и антипатіи. Трудно разрѣшить его и по фактамъ жизни, столь противорѣчивымъ. Такъ, вслѣдъ за Шишеловымъ къ начальнику отряда фуражиры доставили китайца, у котораго на всѣ вопросы, есть ли гаолянъ, есть ли чумиза, былъ одинъ отвѣтъ: "ми-ю", т.-е. "нѣтъ", "не имѣю". А когда все это нашли и вытащили на свѣтъ Божій изъ темноты подваловъ, онъ поджегъ запасы и фанзу и бросился бѣжать. Его, конечно, поймали и привели на бивакъ.
Генералъ приказалъ переводчику сказать этому китайцу, что русскіе, вынужденные войною, начатою японцами, брать запасы продовольствія для себя и лошадей, за все щедро платятъ. Китайцу отдали сколько-то рублей и отпустили.
Это разрѣшеніе вопроса, что дѣлать съ этимъ поджигателемъ своего имущества, вызвало, конечно, оживленные споры въ офицерской средѣ. Самое вѣрное, пожалуй, то, что въ своихъ отношеніяхъ къ намъ и къ японцамъ китайцы руководятся единственно желаніемъ сбыть съ рукъ тѣхъ, кто ближе. Тѣмъ болѣе, что у насъ вообще нѣтъ системы въ отношеніи къ китайцамъ: мы съ ними то гуманничаемъ, то звѣрствуемъ. Одинъ изъ участниковъ китайскаго похода 1900 года разсказалъ, между прочимъ, случай съ однимъ тифангуанемъ, котораго то чаемъ поили, то сѣкли, допытываясь, гдѣ боксеры.
День приходилъ къ концу, и начальникъ отряда, оставивъ развеселившуюся молодежь пѣть и плясать, сѣлъ за свой столикъ возлѣ палатки подводить итоги той невидной, но опасной и важной работѣ, которую дѣлали въ теченіе этого дня тамъ, въ этихъ горахъ, долинахъ и ущельяхъ, на сопкахъ и на перевалахъ, высланные съ ранняго утра разъѣзды.
Въ горахъ, подъ деревьями быстро темнѣло. Опять зажигались костры на землѣ и звѣзды на небѣ.
Корнетъ Шнеуръ, хорунжій Котеневъ,-- тогда красивый, жизнерадостный юноша, а въ то время, когда писались эти строки, уже прикованный къ одру полученною имъ 29 сентября подъ Силіуходзою пулею, засѣвшею около спинного хребта,-- немощный, безсильный, недвижимый,-- и я ужинали подъ навѣсомъ изъ соломенныхъ цыновокъ у гостепріимнаго, хлѣбосольнаго генерала Толмачева, когда къ намъ подошелъ генералъ Мищенко и присѣлъ "поболтать".
Говорили, конечно, о томъ, чѣмъ всѣ жили,-- о войнѣ. Генералъ крайне отрицательно относился къ импровизаціи арміи изъ только что сформированныхъ частей.
-- Сюда, знаете, слѣдовало бы двинуть готовые корпуса, а новые формировать и оставлять въ Россіи. Это дало бы, знаете, на войнѣ большой нравственный плюсъ: сплоченный корпусъ офицеровъ, знакомыхъ съ своими людьми,-- полковыя традиціи, большее благоустройство, готовый механизмъ... А то, знаете, укомплектовали полки третьими баталіонами, взятыми изъ другихъ частей, которые кажутся чужими; понадергали отовсюду офицеровъ, которые сами тутъ новички, ничего не знаютъ въ совершенно новой для нихъ обстановкѣ... И ихъ никто не знаетъ: ни подчиненные, ни начальники... Къ тому же знаете нашу привычку: пользуясь каждымъ случаемъ, сбывать изъ полка худшіе элементы?.. Поди и теперь то же самое... Ну, знаете, косо и смотрятъ на нихъ: какіе они? что имъ можно поручить и довѣрить? А война-то будетъ нешуточная... Японцы къ ней готовились, а мы нѣтъ... Нужны лучшіе люди, отборные... Нравственный элементъ, духъ арміи надо всемѣрно поддерживать, потому что сама война въ ея поводахъ не даетъ для того матеріала.-- "Изъ-за концессій, говорятъ, воюемъ, а не за отечество, какъ прежде,-- въ двѣнадцатомъ году, что ли,-- не за братьевъ-славянъ, какъ въ турецкую..."
Теперь всѣ эти мысли кажутся уже банальными, общеизвѣстными, но тогда, въ началѣ войны, онѣ были характерны.
Прощаясь съ нами, генералъ конфиденціально намъ шепнулъ, что ночью можетъ быть тревога.
-- Японцы усилились за день, подошли ближе. Можно ждать нападенія ночью.
Съ тревожною мыслью о немъ мы и заснули.