Въ связи съ философскими и религіозными взглядами Бродзинскаго находятся и главныя положенія его эстетики. Его лекціи по эстетикѣ, читанныя въ университетѣ, въ особенности первая ихъ часть, содержащая общія теоретическія положенія, сохранились въ довольно исправномъ видѣ; она для насъ и важнѣе; вторая часть, болѣе практическаго содержанія, дошла до насъ въ отрывочныхъ замѣткахъ о архитектурѣ, поэзіи, живописи и проч. {Курсъ эстетики напечатанъ въ 6-мъ томѣ познанскаго собранія сочиненій Бродзинскаго.}.
Сюда же слѣдуетъ отнести отрывокъ, касающійся психологіи творчества: "Myśl" {"Pisma", t. VII, 282--287.}, нѣкоторыя статьи изъ курса литературы: "О naśladowaniu natury", "Powołanie poezyi", "Stosunek poezyi do religii", а также статью "О tragedji" {Ibid. V, 316, 324, 376--424.}; теоріи же драматическаго искусства посвящены нѣкоторыя мѣста изъ разсужденія "О romant. i klass.", а также статья "О Barbarze", трагедіи Фелинскаго {"Pam. Warsz." 1820, XIX, 579--588.}. Своего рода "Ars poëtica" -- это обширная поэма Бродзинскаго "Роezya", начатая имъ еще въ 1816 году, а оконченная въ началѣ 20-хъ годовъ, т. е. послѣ напечатанія статьи "О romant. і klass." {Появлялась эта поэма отрывками въ "Pam. Warsz.", IV, 85, 456, XX, 179 и въ "Pam. Nauk.", t. I, 1819 г., 22--27.}, и представляющая стихотворное изложеніе его литературныхъ и эстетическихъ взглядовъ; имъ же посвящена и небольшая драматическая сцена "Piękne sztuki", напечатанная въ театральномъ "Ежегодникѣ" за 1816 -- 1817 годъ.
Первая, вступительная, глава курса эстетики Бродзинскаго посвящена вопросу о томъ, что такое эстетика, когда она появилась, какое мѣсто занимаетъ въ ряду другихъ человѣческихъ способностей и знаній.
"Гдѣ оканчиваются границы разума, тамъ, говоритъ Бродзинскій, начинается область чувства и фантазіи". Въ этомъ пунктѣ, по его мнѣнію, и граничатъ философія и поэзія.
Гармонія между разумомъ, чувствомъ и фантазіей есть идеалъ человѣческаго совершенства. Просвѣщеніе ума только тогда и заслуживаетъ уваженія, когда оказываетъ благотворное вліяніе на нашъ характеръ; дорога къ головѣ должна проходить черезъ сердце. Совершенствованіе одинаково нашего ума и нашего характера есть величайшая задача. Видѣть добро и быть въ состояніи исполнить то, что мы признаемъ благомъ -- въ этомъ все наше достоинство. Легчайшимъ способомъ, по мнѣнію Бродзинскаго, приводитъ къ этому наука о прекрасномъ.
Богъ украсилъ міръ физическій и нравственный неувядающей красотой, и человѣкъ путемъ постиженія прекраснаго познаетъ добро и мудрость въ мірозданіи, доходитъ до познанія своего призванія. Красота возвышаетъ человѣка нравственно, она жe дѣлаетъ болѣе пріятною его жизнь. "Разумъ знаетъ, какимъ долженъ быть человѣкъ, указываетъ и дорогу къ совершенству и связанному съ нимъ счастью, но не можетъ дать достаточно силъ пройти этой дорогой, полной, страданій и непріятностей".
Изящныя искусства облегчаютъ по мнѣнію Бродзинскаго тяжелый жизненный путь, усыпаютъ его цвѣтами. Искусство беретъ идеалъ найвысшей красоты, также, какъ и идеалъ совершенства, изъ жизни и представляетъ его намъ за образецъ для подражанія.
"Какъ красоты природы развиваютъ и совершенствуютъ нашу фантазію, такъ впечатлѣнія, почерпаемыя въ идеалѣ человѣческаго совершенства образуютъ впослѣдствіи характеръ. Созерцая прекрасное въ природѣ, точно также, какъ въ человѣческомъ поведеніи, всѣ мы безъ изъятія чувствуемъ увлеченіе (uniesienie) " Это возвышаетъ насъ духомъ и ведетъ къ совершенствованію. Разумъ неспособенъ производить такое благородное и возвышенное вліяніе. Истина должна быть не только познана, но и воспринята сердцемъ, а къ сердцу легче и скорѣе всего находятъ дорогу изящныя искусства. Вслѣдствіе чего и поэтомъ можетъ быть только человѣкъ чувствительный, сердечный; ему всего доступнѣе поэтическое настроеніе.
"Miłosne tylko oko wzajem miłość wznieca,
Tkliwym tylko na wzdięki muza się zaleca
Wszystko piękne śpi w duszy, gdy miłości siła
Mocniejszem serca biciem lutni nie zbudziła",
говоритъ Бродвинскій въ своей поэмѣ,Poezya".
Кто не знаетъ дороги къ сердцу, кого не трогаютъ произведенія чарующей фантазіи, тотъ никогда не будетъ поэтомъ.
"Ternu, со żywszy ogień tchnie w świata przestrzeni,
Przysądzili bogowie i lutnię i pienie
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Wszystko co żyje, kocha, а co kocha,-- nuci,
Miłość pieniem, а pienie miłością się cuci".
Всюду мы видимъ въ мірѣ любовь, и самъ Фебъ подчиняется ея вліянію и смѣется надъ тѣми, кого не согрѣваетъ огонь чистой любви. Любовь и поэзія -- дары неба, услаждающіе печальную жизнь человѣка. Всегда и во всемъ они оказываютъ другъ на друга вліяніе. Пиндаръ научился поэзіи у Миртиллы, Фебъ -- у Піэридъ. Поэтъ творитъ чудеса, если съумѣетъ затронуть струны сердца.
"Jak jedeu rys w obrazie dokonywa cudu,
Tak wiersz panuje, kiedy trzyma serce ludu,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Tak gdzie miłość lub sztuka do serca trafiła,
Wzniosłe czucia się budzą, mdleje dika siła" 1).
1) "Piśma", t. I, "Poezya", 45--49. Cp. "Pam. Warsz." 1816, IV, 86, 88. Здѣсь мы находимъ первую редакцію этой поэмы, довольно несхожую съ той, въ какой напечатана поэма въ познанскомъ изданіи сочиненій Бродзпискаго г. Дмоховскимъ, пользовавшимся автографами самого поэта. Вѣроятно, Бродзинскій поправлялъ свою поэму неоднократно, и потому въ послѣдней своей переработкѣ она представляетъ иногда значительныя видоизмѣненія. Такъ, напр., въ редакціи Дмоховскаго мы читаемъ:
"Niech nawieki krainę poetów zaniecha,
Kto nie zna krain prawdy, komu obce serce" (t. I, 46),
а въ "Pam. Warsz.", стр. 86:
"Zuać tajniki serc ludzkich, to jest wieszcza cecha;
śpiewak co ludzi nie zna, niech rymu zaniecha".
Мы будемъ говорить объ этомъ еще въ другомъ мѣстѣ, теперь же намъ важна только послѣдняя редакція поэмы.
Чувство красоты, стремленіе къ прекрасному влило въ насъ, какъ думаетъ Бродзинскій, вѣчно пекущееся о насъ Провидѣніе. "Искусство, какъ и религія, одинаково имѣютъ божественное происхожденіе", но своимъ развитіемъ и совершенствованіемъ искусство обязано религіозному чувству {"Miłość i poezya są przybytki święte", "Poezya", I, 46.}.
Опредѣленіемъ самой сущности прекраснаго Бродзинскій не занимается, относя повидимому этотъ вопросъ къ тѣмъ "субтильнымъ тонкостямъ" нѣмецкой философіи, на которыхъ по его мнѣнію не стоитъ останавливаться {Понятіе о прекрасномъ, коренной вопросъ эстетики, подвергалось многочисленнымъ изслѣдованіямъ, начиная отъ Баумгартена и Канта и до нашихъ дней. Объ этомъ чит. книгу Lotze, "Geschichte der Aesthesik ia Deutschland", München, 1868, а также докторскую диссертацію проф. Троицкаго: "Нѣмецкая психологія въ текущемъ столѣтіи", М. 1883 г. Изъ современныхъ работъ укажемъ на труды молодого безвременно скончавшагося ученаго Gujau: "Le plaisir du beau et le plaisir du jeu, d'après l'école de l'évolution", также его "Современная эстетика" въ рус. переводѣ Чудинова, "Пантеонъ литерат." 1889--1890 г.), Fechner'а "Vorschule der Aesthetik". Изъ русскихъ ученыхъ, кромѣ замѣчательныхъ работъ Н. Чернышевскаго по эстетикѣ, слѣдуетъ отмѣтить книгу г. Вл. Велямовича: "Психо-физіологическія основанія эстетики", Спб. 1877, а также статьи гг. Оболенскаго, Арсеньева, Гольцева.}.
Но отъ прекраснаго Бродзинскій отличаетъ пріятное и возвышенное. Прекрасно то, что нравится какъ нашимъ чувствамъ, такъ и разуму; пріятное воспринимается только чувствами. Въ пониманіи сущности прекраснаго, а также и возвышеннаго Бродзинскій повидимому слѣдовалъ за Кантомъ, который признавалъ субъективность сужденій о прекрасномъ {Объ этомъ чит. Н. Lotze, "Geschichte der Aesthetik in Deutschland", München, 1868.}, но не вполнѣ, какъ это мы увидимъ ниже.
Весь міръ красоты, думаетъ Бродзинскій. постигается исключительно при помощи звуковыхъ и свѣтовыхъ ощущеній. Ухо и глазъ -- это два посредника, посредствомъ которыхъ нашъ умъ пріобрѣтаетъ всѣ представленія, и которые оказываютъ наибольшее вліяніе на всѣ наши душевныя движенія: а чувства, доставляющія намъ пріятность -- обоняніе, вкусъ, осязаніе, общи съ животными и не зависятъ отъ нашего ума {"Pisma", t. VI, "Kurs estetyki", стр. 11.}.
Возникновеніе искусствъ Бродзинскій объясняетъ совершенно въ духѣ Аристотеля. "Природа, вливъ въ насъ любовь къ прекрасному, сдѣлала только первый шагъ. Она предписала затѣмъ подражать ему (naśladować się)" {Ibid. 12, 16. Op. Aristotelis, "Περὶ τῆς ποιητικνῆς", Lipsiae, СІCІCСССІІ, гл. IV, 1, 2 и т. д. (стр. 9).}. Но на этомъ, конечно, нельзя еще остановиться.
Уже Аристотель, считавшій стремленіе къ подражанію врожденнымъ качествомъ человѣка, отличающимъ его отъ другихъ животныхъ, распространялъ свое понятіе "μιμησίς" и на сферу возможнаго, а не ограничивалъ его областью дѣйствительныхъ формъ. "Задача поэта, говоритъ Аристотель, не въ представленіи дѣйствительности, но въ указаніи, какимъ образомъ можетъ что-либо случиться, и что возможно согласно съ вѣроятностью и необходимостью" {Ibid. гл. IX, 1, стр. 24.}. Онъ указываетъ напр., что Софоклъ изображалъ героевъ такими, какими они могли быть, а Эврипидъ -- какими они были {Ibid. гл. XXV, 12, стр. 72. Подобные взгляды высказываетъ уже и Сервантесъ въ своемъ знаменитомъ "Донъ-Кихотѣ".}. Поэтъ, пользуясь матерьяломъ, взятымъ изъ дѣйствительности, украшаетъ, облагораживаетъ его, идеализуетъ. Аристотель, какъ это объяснилъ уже Лессингъ {Lessing's "Нашburgische Dramaturgie", erläutert von dr. F. Schröter und dr. R. Thiele. Halle, 1877.}, требовалъ не только вѣрнаго подражанія природѣ, но и украшенія, идеализированія избранныхъ имъ естественныхъ предметовъ {Лессингъ подробно объясняетъ, въ чемъ заключается смыслъ словъ Аристотеля -- "вѣрно", "украшеніе" и т. д. Задача искусства заключается въ типическомъ возсожданіи предметовъ или ихъ различныхъ соединеній съ такою ясностью и точностью, какія только допускаются ощущеніемъ, которое они должны произвести.}.
Бродзинскій силится стать на ту же почву. Онъ говоритъ, что человѣкъ не удовлетворился бы точнымъ воспроизведеніемъ природы, ея рабской копировкой. "Изъ образовъ, полученныхъ при помощи чувственныхъ воспріятій и изъ чувствъ фантазіи, въ согласіи съ здравымъ смысломъ человѣкъ беретъ, что есть самаго прекраснаго въ природѣ, и создаетъ совершенство идеала, которое не допускаетъ рабски копировать природу, но требуетъ творить по подобію правды и но приближенію къ идеалу. Такъ возникли изящныя искусства въ истинномъ значеніи этого слова" {Pisma, t. VI, "Estetyka", стр. 17.}. Бродзинскій не объясняетъ однако истинной задачи произведеній искусства, такимъ образомъ понимаемаго, совершенно повидимому игнорируя прекрасныя объясненія къ Аристотелю Лессинга, которыя однако должны были быть извѣстны Бродзинскому.
Искусство по мнѣнію Бродзинскаго имѣетъ не только цѣли забавы, но преслѣдуетъ многія нравственныя цѣли, должно быть полезно человѣку {Въ этомъ Бродзинскій повторяетъ Горація:
"Aut prodesse volunt, aut delectare poëtae,
Aut simul et jucunda et idonea dicere vitae.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Omne tulit punctum, qui miscuit utili dulce,
Lectorem delectando, pariterque monendo".
("Ars poëtica").}. Въ изложеніи изящныхъ искусствъ Бродзинскій, какъ и всегда, избираетъ средній путь. Онъ не хочетъ пускаться въ тонкія отвлеченныя умствованія, какъ это дѣлаютj нѣмцы, хотя и полагаетъ, что они глубже другихъ вникнули въ сущность предмета, и совѣтуетъ каждому, кто составилъ уже себѣ собственное мнѣніе, прочитать сочиненія знаменитыхъ нѣмецкихъ изслѣдователей-эстетиковъ: Зульцера, Эбергарда, Шлегеля, Канта, Рихтера, Шиллера, Гёте.
Въ своемъ изложеніи Бродзинскій старается "общія правила вкуса" согласовать по возможности съ изслѣдованіемъ и примѣнить ихъ къ польскимъ писателямъ, не пускаясь при этомъ въ теоретическія подробности, которыя требовали бы "большей подготовленности слушателей". Бродзинскій старается въ своемъ курсѣ достигнуть того, чтобы "тѣ, которые слушаются только указаній одного разума, вступили въ область чувствъ и фантазіи, и наоборотъ, чтобы тѣ, которые шли въ литературѣ только дорогою фантазіи и чувствъ, побольше проникались размышленіемъ". Изъ современныхъ эстетиковъ ему нравятся болѣе другихъ произведенія французовъ: Кератри, Масьяса, Катръ-Меръ-Кенси, хорошо знакомыхъ съ нѣмецкой и англійской литературой и придавшихъ нѣмецкому глубокомыслію французскую ясность ума {"Pisma", t. VI, "Kurs estetyki", стр. 4--6.}.
Во многихъ своихъ взглядахъ Бродзинскій держится философіи Канта, одно изъ изслѣдованій котораго: "Ueber das Schöne und Erhabene" повидимому послужило главнымъ пособіемъ для главы его эстетики, посвященной тому же вопросу, а позднѣе это произведеніе было прямо переведено Бродзинскимъ для альманаха "Jutrzenka", вышедшемъ въ 1834 году {Въ спискѣ сочиненіи Бродзинскаго, сдѣланномъ самимъ авторомъ и напечатанномъ Дмоховскимъ, статья "Piękność i wzniosłość" отнесена къ 1825 г. и названа прямо переводомъ изъ Канта ("Bibl. Warsz." 1870, 225).}.
Кантъ, какъ извѣстно, признавалъ эстетическое и телеологическое чувство какъ бы средней способностью, какъ бы соединительной чертой между умомъ и волей. Предметъ ума -- есть истинное; среда его -- природа и естественная необходимость; воля стремится къ добру, ея стихія -- свобода.
Эстетическое чувство, но мнѣнію Канта, относится къ тому, что является посредникомъ между истиною и добромъ, между правдою и свободою. Это и есть прекрасное, законченность, совершенство. Эстетическое чувство, отличаясь и отъ умственныхъ способностей, и отъ воли, не имѣетъ ни практическаго, ни теоретическаго характера. Это вполнѣ своеобразное проявленіе нашей душевной организаціи, нашей субъективной художественной телеологіи (какъ чувства законченности, совершенства). Но оно имѣетъ то общее съ волей и разумомъ, что дѣйствуетъ на этой чисто-субъективной основѣ {Lotze въ своей "Geschichte der Aesthetik in Deutschland" считаетъ главной заслугой Канта признаніе этой субъективности чувства прекраснаго.}. Подобно тому, какъ разумъ устанавливаетъ истинное (по Бродзинскому -- "постигаетъ"), а воля -- доброе, эстетическое чувство опредѣляетъ прекрасное {Объ этомъ чит. указанный уже нами трудъ Канта: "Critique du jugement", trad, par J. Barni, Paris, 1846, стр. 14, 97--98, и т. д. О прекрасномъ чит. новую работу Arthur Seidl: "Zur Geschichte des Erhabenheitbegriffes seit Kant", Leipzig, 1889.}.
Но Бродзинскій расходится съ Кантомъ въ пониманіи абсолютно прекраснаго. По его мнѣнію красота существуетъ сама по себѣ въ природѣ; это одно изъ свойствъ Бога, въ какихъ онъ является человѣку. Въ мірѣ существуетъ гармонія, въ цѣломъ понятная только для всемогущаго Бога; но онъ надѣлилъ насъ способностями, дающими намъ возможность уразумѣвать, постигать красоту, точно также какъ и Добро и Премудрость. Но Канту же красота не присуща предмету; она -- продуктъ эстетической потребности, какъ пространство и время -- продуктъ теоретической чувственности.
Кантъ, а вслѣдъ за нимъ и Бродзинскій, различаетъ прекрасное отъ возвышеннаго. Что характеризуетъ прекрасное въ отличіе отъ возвышеннаго, такъ это чувство мира, спокойствія, гармоніи, которыя оно намъ сообщаетъ благодаря согласію, установившемуся между разумомъ и фантазіей. Возвышенное напротивъ охватываетъ, возбуждаетъ, волнуетъ насъ. Красота является только въ формѣ; возвышенное же сказывается въ несоразмѣрности формы и содержанія. Прекрасное успокаиваетъ насъ; возвышенное вноситъ смятеніе въ наши способности; оно ставитъ въ несогласіе разумъ, мыслящій безконечное, и воображеніе, имѣющее свои непереходимыя границы. Душевное волненіе, которое возбуждается у насъ звѣзднымъ небомъ, грозою, бурнымъ моремъ, не имѣетъ другого источника, какъ только столкновеніе, вызванное этими образами, между разумомъ, могущимъ измѣрять силы природы и небесныя разстояніи, и нашимъ воображеніемъ, которое не можетъ слѣдовать за разумомъ въ глубину безконечнаго. Если человѣкъ имѣетъ чувство высокаго, то это потому, что онъ самъ великъ силою своего разума. Если животное при великихъ явленіяхъ остается безчувственнымъ, то это потому, что его умъ не превышаетъ уровня его воображенія. Слѣдовательно совершенно справедливо говорятъ о возвышенномъ, что оно возвышаетъ душу. Въ чувствѣ возвышеннаго человѣкъ оказывается безконечнымъ въ своемъ разумѣ и конечнымъ, ограниченнымъ въ воображеніи {Изложеніе статьи о прекрасномъ чит. въ трудѣ Альфр. Вебера: "Исторія европейской философіи" (русскій переводъ), Кіевъ, 1882.}. Несоотвѣтствіемъ между силой фантазіи и безграничностью ума объясняетъ Бродзинскій и преобладающее въ его время меланхолическое и даже мизантропическое настроеніе поэтовъ. Они хотятъ жить чувствомъ, фантазіей, и не хотятъ понять величія и значенія всѣхъ ужасовъ и несовершенствъ въ мірѣ нравственномъ и физическомъ. Это приводитъ ихъ въ меланхолическое настроеніе, характеризующее намъ поэзію Байрона; она выражаетъ столько возвышенныхъ чувствъ, "но мысль поэта еще не достигла истинной высоты". "Это еще не орелъ, который взвился съ такимъ спокойствіемъ надъ страшной пропастью и такъ спокоенъ, когда направляетъ свой полетъ къ солнцу. Это поэтъ, который чуетъ, что человѣкъ не долженъ быть тѣмъ, чѣмъ онъ есть; но указать, къ чему онъ долженъ стремиться,-- поэтъ не въ силахъ" {"Piśma", t. VI.}.
Красота по мнѣнію Бродзинскаго относится больше къ внѣшнему міру чувственныхъ воспріятій, возвышенное -- къ міру нравственному.
Возвышенное такъ же, какъ и прекрасное, всюду разсѣяно въ природѣ. Чувство возвышеннаго -- это смѣшанное настроеніе; въ немъ заключаются разнообразныя чувствованія: замѣшательства, тревоги, радости, болѣзни.
"Я не могу, говоритъ Бродзняскій, яснѣе изложить вамъ, но обращаюсь ко всѣмъ, кого осѣнила хоть разъ въ жизни истинно великая мысль, увлекъ благородный поступокъ, или кто былъ охваченъ величественнымъ зрѣлищемъ". Такое душевное состояніе -- лучшее доказательство того, что мы существуемъ на землѣ въ двухъ состояніяхъ. Тутъ ясно физическая слабость находится въ противорѣчіи съ нашей нравственной мощью. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ предположить, чтобы одинъ и тотъ же предметъ въ одно и то же время находился въ двухъ противоположныхъ состояніяхъ. Очевидно, думаетъ Бродзинскій, въ человѣкѣ существуютъ двѣ натуры, и часто одна изъ нихъ находится по отношенію къ извѣстному предмету въ иномъ состояніи, чѣмъ другая {Ibid.}.
Покончивъ съ вопросомъ о прекрасномъ и возвышенномъ, Бродзинскій кратко говоритъ въ своемъ курсѣ, о смѣшномъ, сатирѣ, юморѣ.
Смѣшное все то, что свойственно человѣческой природѣ вслѣдствіе ея несовершенства, и что вызываетъ всеобщій добродушный взрывъ смѣха {Ibid. "Estetyka", t. III, стр. 50.}. Вмѣстѣ съ нѣмецкими эстетиками опредѣляетъ онъ сатиру, какъ выраженіе чувствъ, возникающихъ отъ сравненія несовершенства человѣческаго съ идеаломъ. Отличіе юмора отъ сатиры видитъ Бродзинскій въ томъ, что сатира можетъ быть холодна и равнодушна къ человѣку, а юморъ соединенъ съ самымъ глубокимъ чувствомъ {Ibid. стр. 53.}.
Взгляды Бродзинскаго на сатиру, идиллію и элегію, какъ роды поэтическаго творчества, заимствованы имъ у Шиллера {"Ueber naive und sentimentalische Diohtnng" (Schillers sämtliche Werke, Stuttgart, 1874, стр. 1091--1118); статья написана въ 1795--1796 году.}; при этомъ въ переработкѣ Бродзинскаго сказывается то обычное ему практическое направленіе его ума, о которомъ мы не разъ уже говорили. Философская сторона разсужденія Шиллера совершенно отсутствуетъ у Бродзинскаго. Шиллеръ опредѣлялъ сатиру, элегію и идиллію, какъ "три единственно-возможные роды сентиментальной поэзіи" {"...als die drei einzig möglichen Arten sentimentalischer Poesie".... (Ibid, стр. 1107).}, и опредѣленіе этихъ родовъ выводилъ изъ общихъ положеній о наивномъ и сентиментальномъ, въ которыхъ онъ стремился выяснить свой художественный идеализмъ, сопоставивъ его съ художественнымъ реализмомъ Гёте {I. Шерръ, "Шиллеръ и его время", М. 1875, стр. 305.}. Для Бродзинскаго такая постановка была непонятна, и потому изъ одного разсужденія Шиллера, связаннаго единствомъ содержанія и мысли, онъ сдѣлалъ три статьи, разновременно написанныя и напечатанныя {Вліяніе Шиллера сказалось однако въ порядкѣ появленія статей Бродзинскаго: точно такъ же, какъ Шиллеръ говоритъ сначала о сатирѣ, а потомъ объ элегіи и идилліи, и Бродзинскій печатаетъ первой статью о сатирѣ, а потомъ объ элегіи и идилліи.}. Статья о сатирѣ была читана въ засѣданіи "Tow. przyjąć. nauk" 25 сентября 1822 года и тогда же была издана школой Піаровъ {In -- 8°, стр. 56. Въ 1823 году статья эта появилась въ "Pam. Warsz." ("Wyimki z rozprawy o satyrze", No 1--2).}. Бродзинскій говоритъ въ ней о происхожденіи названія "сатира", хотя окончательное рѣшеніе этого вопроса предоставляетъ другимъ ученымъ {"Pam. Warsz." 1822, I, стр. 1.}; характеризуя этотъ родъ поэтическихъ произведеній, онъ вмѣстѣ съ Шиллеромъ различаетъ два вида сатиры въ зависимости отъ того, какъ относится поэтъ -- серьезно, или съ шутливой веселостью -- къ разладу дѣйствительности и идеала, возникшему вслѣдствіе удаленія отъ природы {Hut. "Ueber naiv. u. sent. Dicht.", ibid., стр. 1100. Cp. "Pam. Warsz. 1823, II, стр 11.}. Согласно съ такимъ дѣленіемъ группируетъ Бродзинскій и польскихъ сатириковъ, характеристикѣ которыхъ онъ и посвящаетъ значительнѣйшую часть своей статьи {Бродзинскій съ восторгомъ отзывается о Красицкомъ, какъ о сатирикѣ, упоминаетъ о сатирѣ Яна Кохановскаго "Satyr i zgoda" и первый подробно останавливается на произведеніяхъ Оналинскаго, которыя дѣлитъ на четыре группы ("Pam. Warsz." 1823, II, стр. 119). Касаясь сатирической дѣятельности Петровскаго, Венгерскаго, Нарушевича, Ципріана Годебскаго, онъ между прочимъ говоритъ объ этомъ послѣднемъ, что "онъ имѣлъ легкость стиха Венгерскаго и достаточный запасъ злостности Буало". Въ заключеніе Бродзинскій упоминаетъ о сатирѣ Горчишевскаго "Gotowalua sentymentalna", написанной въ ложноклассическомъ тонѣ.}. Отсутствіе сатиры въ польской литературѣ въ эпоху послѣ раздѣловъ Бродзинскій объясняетъ тѣмъ, что "общее несчастіе вызываетъ сожалѣніе, а не сатирическіе громы". Такимъ образомъ статья о сатирѣ въ сущности -- историко-литературный очеркъ дѣятельности преимущественно польскихъ писателей. Такой же болѣе или менѣе характеръ имѣетъ и статья объ элегіи {"Pam. Warsz." 1823, V--VI.}, хотя въ ней мы и замѣчаемъ и попытки теоретическаго изложенія своихъ взглядовъ. Бродзинскій однаго отступаетъ нѣсколько отъ Шиллера въ опредѣленіи того, что называется элегическимъ {Шиллеръ говоритъ: "Если поэтъ природу противуполагаетъ искусству, а идеалъ дѣйствительности такимъ образомъ, что представленіе природы и идеала становится владычествующимъ, а интересъ къ нимъ главнымъ ощущеніемъ, то такого поэта я называю элегическимъ". Werke..... стр. 1101.}, и слѣдуетъ, какъ кажется, Гердеру между прочимъ въ признаніи романсовъ Британцевъ за элегическій родъ поэзіи {Чит. Р. Гаймъ: "Гердеръ, его жизнь и произведенія", М. 1888, t. I, стр. 234. Ср. статью Бродзинскаго въ "Pam. W." 1823 (VII, 265).}, а также въ восхваленіи "Плача Іереміи", отнесеннаго Гердеромъ, въ его сочиненіи "О духѣ еврейской поэзіи", къ числу самыхъ благородныхъ и патріотическихъ видовъ элегіи {Ibid. t. II, стр. 181; ср. Бродзинскаго, "О элегіи" ("Pam. Warsz." 1823, VI, стр. 138--140).}. Подъ элегической поэзіей Бродзинскій разумѣетъ "такую чувствительность (tkliwość) сердца и спокойной души, которая не отвращаетъ насъ отъ людей и общественныхъ обязанностей, но еще прочнѣе соединяетъ насъ съ ними, которая при помощи удачнаго изображенія человѣческихъ чувствъ дѣлаетъ болѣе благородными наши чувства, дѣлаетъ насъ болѣе чувствительными къ семьѣ, къ родинѣ, ко всему человѣчеству, религіи и природѣ" {"Pam. Warsz." 1823, V, 48.}. "Элегія, по мнѣнію Бродзинскаго, изображаетъ въ равной мѣрѣ и печальныя, и увлекательныя (roskoszne) картины, но только такъ, что ея радость оттѣняется нѣкоторой грустью, а грусть оживляется лучемъ радости"; Бродзинскій думаетъ, что слово "żal" не передаетъ понятія "элегія", потому-что элегія выражаетъ и грустныя, и веселыя чувства; но такъ-какъ и въ томъ, и въ другомъ случаѣ изображеніе этихъ чувствъ чуждо всякой бурной порывистости и криковъ, и элегія "изображаетъ только умиротворенныя чувства, радость прошедшую, грусть успокоенную" {Ibid. 45.}, и только оживляетъ въ памяти прошлыя событія, "думаетъ" объ образахъ прошлаго, то всего правильнѣе называть элегію "думой". "Элегія описываетъ не самые поводы, какъ напр. горе, утерю любимаго существа и т. д.; для нея пріятно самое состояніе души въ уединеніи, среди деревенской обстановки, когда человѣкъ озираетъ пройденный имъ жизненный путь, вспоминаетъ и дурное, и злое, и затѣмъ поддается возникающимъ и охватывающимъ его мечтамъ". Въ такія минуты душа человѣка вполнѣ спокойна, его слезы чисты, какъ роса, вздохъ такъ же легокъ, какъ зефиръ. Такое состояніе души Бродзинскій называетъ задумчивостью (dumanie) и полагаетъ, что имъ преимущественно и характеризуется народная поэзія всѣхъ славянъ и въ особенности южноруссовъ, "поэзія которыхъ почти исключительно состоитъ изъ думъ" {Ibid. 46}. Вообще языку славянъ, но мнѣнію Бродзинскаго, особенно присущъ элегическій тонъ {Ibid. 52.}. Въ свойственномъ нашему сердцу влеченіи къ грусти Бродзинскій видитъ доказательство временности пребыванія нашего на землѣ; эта тоска сожалѣній и воспоминаній -- есть доказательство нѣкогда болѣе совершеннаго нашего бытія {Ibid. 47.}. Отъ грусти естественной и законной Бродзинскій отличаетъ "фантастическую грусть, эту болѣзнь фантазіи и чувства", "мрачность (ponurość) Англичанъ и мистичность нѣмцевъ", ничего общаго не имѣющихъ съ истинно-элегическимъ настроеніемъ. Такая поэзія, какъ у Байрона, "въ позднихъ блужданіяхъ мечты искажаетъ истинное, неподдѣльное чувство" {Ibid. 49.}.
Элегію Бродзинскій дѣлитъ на роды: любовную, героическую или историческую и философскую {Ibid. t. V, 56, t. VI, 135--136.}. Переходя затѣмъ во 2-й главѣ своего разсужденія къ характеристикѣ элегиковъ всего свѣта, Бродзинскій въ оцѣнкѣ ихъ придерживается преимущественно Шиллера; такъ напр., вмѣстѣ съ нимъ онъ порицаетъ Овидія за его элегіи съ береговъ Чернаго моря, очень хвалитъ Тибулла и др. {Ср. Шиллера, "Sämtl. W.", стр. 1102.}.
Изъ европейскихъ элегиковъ Бродзинскій говоритъ объ Оссіанѣ (приводя по этому поводу слова Гердера), о Гёте, "этомъ всестороннемъ и могучемъ талантѣ, приводящемъ всѣхъ въ изумленіе", Юнгѣ, Греѣ, Попѣ и многихъ французскихъ элегикахъ {Онъ упоминаетъ о слѣдующихъ: La Fontaine, Bertin, Parny, Le Brun, Millevoye, Geraud, Dufremoy и др.}, вообще обнаруживаетъ значительную начитанность. Изъ польскихъ элегиковъ Бродзинскій много говоритъ о Янѣ Кохановскомъ, приводитъ въ переводѣ отрывки изъ его латинскихъ элегій и высказываетъ пожеланіе, чтобы они нашли наконецъ своего переводчика {Какъ извѣстно, самъ Бродзинскій и перевелъ ихъ въ 1826 году.}. Изъ писателей болѣе позднихъ Бродзинскій говоритъ съ похвалой о Князьнинѣ и Карпинскомъ и въ особенности о Воронинѣ, "который одинъ могъ играть на лютнѣ древнихъ пророковъ, съумѣвъ одинаково проникнуться какъ духомъ стародавней славянщины, такъ и возвышеннымъ воодушевленіемъ пророковъ" {"Pam. Warsz." 1823, t. VII, 285.}. Изъ славянской поэзіи Бродзинскій отмѣчаетъ одну чешскую поэму и "Слово о полку Игоревѣ", которое относитъ къ героическимъ элегіямъ {Изъ "Слова о полку Игоревѣ" приведенъ въ переводѣ "Плачъ Ярославны"Польскій переводъ "Слова" Ц. Годебскаго Бродзинскій признаетъ неудовлетворительнымъ ("Pam. Warsz." 1823, t. VII, 268--273).}, и которымъ неподдѣльно восхищается. Точно такъ же, какъ элегія, и идиллія, по мнѣнію Бродзинскаго, найболѣе свойственный славянамъ и въ особенности полякамъ родъ поэзіи {Чит: "O idylli i pod względem moralnym" ("Pam. W." 1823, 10), а также главу изъ курса польской литературы: "Poeci sielscy" ("Piśma", t. IV, 77--121).}. Исходя изъ того "общепринятаго" положенія, что идиллія есть "wystawienie szczęścia w ograniczeniu" {Ibid. стр. 148. Шиллеръ опредѣляетъ ея цѣль такъ: "Der Zweck selbst ist überall nur der, den Menschen im Stande der Unschuld,d. h. in einem Zustand der Harmonie und des Friedens mit sich selbst und von auszen darzustellen" (стр. 1107).}, Бродзинскій полагаетъ вмѣстѣ съ Шиллеромъ, что такое счастье можно найти не только въ золотомъ вѣкѣ аркадскихъ пастушковъ, но и въ наше время. "Стремленіе къ сельской жизни, къ состоянію простоты, любви къ природѣ въ такой степени присуще людямъ, что пожалуй нельзя найти ни одной души, которая не жаждала бы этого счастья въ какой-либо періодъ своей жизни, и едва ли найдутся такіе поэты, которыя начинали бы свои первыя поэтическія пробы не съ идилліи "... {"Poeci sielscy" ("Piśma", t. IV, 82).}.
"Идиллія, говоритъ Бродзинскій въ другомъ мѣстѣ, должна изображать не Дафнъ и Хлой, а золотой вѣкъ людей невинныхъ вслѣдствіе обычаевъ, счастливыхъ вслѣдствіе своихъ требованій и уравновѣшенности страстей...
"Почему же не искать подобныхъ картинъ въ родномъ краѣ, въ сельской жизни, напр., помѣщиковъ. Развѣ не можетъ быть изображенъ въ идилліи польскій панъ, патріархъ для всей окрестности, опекунъ бѣдной шляхты, отецъ и благодѣтель крестьянъ, который, какъ орелъ, сидитъ гдѣ-нибудь надъ Днѣпромъ, ожидая нападенія татаръ, въ то время какъ тысячи плуговъ спокойно пашутъ землю. Какой это чудный образъ рыцаря, обороняющаго родной край, и вмѣстѣ съ тѣмъ скромнаго хлѣбопашца, втыкающаго на межѣ свою саблю {"О idyllii ", стр. 152.}. Польская идиллія должна отсюда черпать свои сюжеты, потому-что положеніе крестьянина слишкомъ тяжело для того, чтобы въ его средѣ искать идиллическихъ картинъ {Чит. раньше примѣч. на стр. 186.}.
"Если бы наши поэты пожелали съ спокойнымъ помысломъ изображать скромныя добродѣтели и тихое счастье, какъ много картинъ извлекли бы они въ нашемъ золотомъ вѣкѣ. Пусть же... идиллія держитъ передъ нами зеркало будущаго, куда ведетъ насъ религія и истинное просвѣщеніе, пусть всюду разноситъ она эхо новыхъ аркадскихъ пѣсенъ. Идиллія -- это посланница небесъ, возвѣщающая на землѣ царство Божье; она даже тогда, когда попадетъ среди будущихъ страстей, и тамъ молитъ о покоѣ" {"О idylli....", стр. 150, 151 и т. д.}.
По мнѣнію Бродзинскаго такъ понялъ идиллію Гёте въ "Hermann und Dorothea", но его опередили уже двумя вѣками -- Симоновичъ (Simonides) и Зиморовичи (sic). Идилліи Карпинскаго, напр. "Прощаніе Линдоры", "Лаура и Филонъ", Бродзинскій считаетъ вполнѣ народными и очень ихъ хвалитъ {"Piśma", t. V, стр. 109.}. Такое отношеніе къ польской идилліи объясняется отчасти идиллическимъ пониманіемъ характера польскаго народа и всего славянства, а отчасти и тѣмъ, что Бродзинскій переносилъ на народъ всѣ черты своего характера, что замѣтилъ уже въ свое время и Крашевскій {"Słówko о Kaz. Brodzińskim", "Atheneum" 1844, стр. 25--26.}.
Теоріи драмы Бродзинскій посвящаетъ одну главу своего курса литературы {"О tragedji", t. V, 376--423.}, а также недоконченную статью "О dramatyce polskiej" {Эта же статья носитъ другое названіе: "О Barbarze, trajedyi Felińskiego" ("Pam. Wazsz.", 1820, t. XIX стр. 579--89). Она не вошла въ собраніе сочиненіи Бродзинскаго.}. Здѣсь мы видимъ послѣдователя Лессинга. Вмѣстѣ съ нимъ объясняетъ Бродзинскій слова Аристотеля φόβος и ἔλεος {...,"Δι' ἐλέου καὶ φόβου περαίνουια τὴν τῶν τοιούτων παϑημάτων κάϑαρσιν...." ("Περὶ τῆς ποιητικνῆς", cap. VI, § 2.}, и этотъ "страхъ" (obawa), но мнѣнію Бродзинскаго, испытываетъ зритель за самого себя при видѣ своего сходства со страдающимъ и общности человѣческаго жребія, такъ что этотъ страхъ есть "обращенное на насъ самихъ состраданіе" {Ср. Бродзинскаго "О tragedyi", стр. 379, и Lessiug's "Hamburgische Dramaturgie erl. von d-r. F. Schröter und d-r. Tiel", стр. 422 (st. LXXV, также st. LXXIV). Неизвѣстно однако, почему Бродзинскій ссылается на "Hamburg. Dram." только въ своей статьѣ "О Barbarze" (стр. 584--585) а въ статьѣ "О tragedyi" вездѣ упоминаетъ преимущественно французскихъ писателей: Le Mercier и Мармонтеля, приводя слова этого послѣдняго даже для объясненія причины нашего страха и состраданія, тогда какъ именно Лессингу принадлежитъ заслуга правильнаго истолкованія этихъ понятій. О Мармонтелѣ, какъ неудачномъ переводчикѣ "Поэтики" Аристотеля чит. примѣч. къ "Hamb. Dram.", st. XIV, стр. 83, cp. st. LXXVI прим. 7 стр. 451.}. Это состраданіе возникаетъ у насъ въ силу чувства человѣколюбія, какъ объясняетъ Лессингъ Аристотеля {Чит. "Περὶ τῆς ποιητικνῆς" cap. XIII, § 4 (Лессингъ невѣрно ссылается на § 2). По мнѣнію Тиля и Шрётера Лессингъ неправильно понялъ Аристотеля, который самъ говоритъ (Rhetor, cap. II, § 9), что "честный человѣкъ ("der brawe mensch") долженъ радоваться, когда преступниковъ караютъ. Въ этомъ сказывается врожденное человѣку чувство справедливости и законности (Gefühl für Recht und Billigkeit), заставляющее его желать добра хорошимъ людямъ и заслуженной кары преступникамъ" "Hamb. Dram." st. LXXVI, стр. 430).}. Состраданіе это тѣмъ сильнѣе, чѣмъ несчастье меньше заслужено героемъ его. При томъ несчастье должно явиться не вслѣдствіе злодѣянія, а заблужденія; оно же должно имѣть своимъ источникомъ либо благородство мысли, либо страсти, заслуживающія извиненія. Несчастье не должно возникать вслѣдствіе интриги или предательства. Сознательные злодѣи, люди подлые, не могутъ быть героями трагедіи. Но столкновеніе страстей между друзьями, родными, родителями и дѣтьми, влюбленными, дастъ матерьялъ для патетическихъ сценъ {"Pisma", t. V, 380. Cp. Aristot. "Περὶ τῆς ποιητικνῆς": "ὅταν δ'ἐν ταῖς φιλίαις ἐγγένηται τὸ πάϑη, οἷον εἰ ἀδελφὸς ἀδελφὸν, ἢ υἱὀς, πατήρα ἢ μήτῃρ υιόν ή υἱὀς μητέρα ἀποκτείνη, ἢ μέλλη, ἢ τοιοῦτόν τι ἄλλο δρᾶ· ταῦτα ζητέον" (cap. XIV, § 9).}. Чувство страха и состраданіе нераздѣльны одно отъ другаго {Pisma, t. V, стр. 379; ср. Lessing's "Hamburg. Dramaturgie", st. LXXV. См. Аристотеля "Реторика" кн. II, гл. 5.}. Характеры не должны быть ни совершенно добродѣтельные, ни порочные, потому-что и въ природѣ нѣтъ такихъ людей {"Pam. Warsz." 1821, t. XIX, стр. 584. Высказывая это мнѣніе, Бродзпискій ссылается на Аристотеля, взгляды котораго извѣстны ему повидимому не непосредственно, а изъ цитируемой тутъ же "Гамб. Драм." Лессинга. Ср. "Περὶ τῆς ποιητικνῆς, cap. XV, и "Hamb. Dramaturgie", st. LXXXII, стр. 470.}. Въ статьѣ о изображеніи характеровъ Продзинскій подробно развиваетъ тѣ же положенія, какія высказывалъ Аристотель и его знаменитый истолкователь {Чит. "Περὶ τῆς ποιητικνῆς", гл. XV, §§ 1--12.}. Впрочемъ, у Бродзинскаго встрѣчаются и нѣкоторыя уклоненія отъ взглядовъ Лессинга. Такъ, онъ думаетъ, что состраданіе вызывается отчасти стилемъ, который долженъ обращаться къ нашему сердцу {Pisma, t. V, 385. "Niech będzie rzecz sama z siebie najrzewniejsza, jeżeli jej poeta nie odda stylem do serca przemawiającym, żadnego nie zrobi wrażenia".}, и въ противность Лессингу пахонаходитъ, что изъ всѣхъ современныхъ трагедіи ни одна не возбуждаетъ такого изумлепія (przerażenia) въ соединеніи съ чувствомъ состраданія, какъ "Магометъ" Вольтера въ той сценѣ, гдѣ Сеидъ убиваетъ отца {Ibid. стр. 384.}. Самый страхъ только въ связи съ слѣдующимъ за нимъ ужасомъ Бродзинскій считаетъ вторымъ элементомъ трагедіи {Ibid. стр. 386.} и т. д.
Наслажденіе, получаемое нами отъ трагическаго зрѣлища, Бродзинскій объясняетъ вслѣдъ за Мармоптелемъ нравственными причинами: намъ доставляетъ внутреннее удовольствіе сознаніе, что мы такъ справедливы, сострадательны, и что наша собственная спокойная судьба такъ далека отъ несчастій, происходящихъ на сценѣ {Ibid. 379. Бродзинскій приводитъ по этому поводу слова Лукреція изъ его поэмы "De rerum natura":
"Non quia vexari quemquam est jucunda voluptas,
Sed quibus ipse malis careas, quia cernere suave est".
Данцель такъ резюмируетъ взгляды Лессинга: "Эстетическое наслажденіе и всякое искусство основано на способности совершенно изолировать для себя полное впечатлѣніе, производимое предметомъ, или не обращать вниманія на его дѣйствительность". Объ этомъ чит. С. Смирнова, "Гамбургская драматургія", Воронежъ 1882, вып. I, стр. 42.}.
Весьма многіе теоретическіе вопросы у Бродзинскаго пройдены молчаніемъ; такъ напр. совершенно обойденъ знаменитый споръ о томъ, какъ понимать "κάϑαρσίς" Аристотеля,-- "очищеніе страстей" {Чит. Lessing's "Hamb. Dramat."... st. LXXVII.}; равнымъ образомъ нѣтъ опредѣленнаго отвѣта и по поводу теоріи Лессинга о нравственномъ дѣйствіи трагедіи {Ibid.; чит. прим. 3 на стр. 434.}, по поводу пресловутыхъ трехъ единствъ Бродзинскій считаетъ вопросъ совершенно исчерпаннымъ, но признаетъ необходимымъ говорить и объ этомъ въ виду того, что "фальшивое пониманіе предписаній Аристотеля и до сихъ поръ еще имѣетъ силу у насъ" {Pisma, t. V, стр. 407.}. Свой очеркъ Бродзинскій оканчиваетъ замѣчаніями о французской драмѣ {Онъ приводитъ по поводу ея отзывъ французскаго критики De Barantc и прибавляетъ къ его словамъ слѣдующія строки: "Zdaniem nie tak moim jak większej liczby krytyków Francuzi mają wiele za sobą w malowaniu namiętności, Anglicy i Niemcy w charakterach. Przy tragedyi francuzskiéj czujemy litość i przerażenie, przy greckiej, niemeckiej, angelskićj sympatyzujemy z osobami, dzielimy z niemi ich stan; występują oni przed nami więcej indywydualnie; w francuzskich poznajemy w ogólności ludzi, w tych poznajemy szczególny osoby, na zawsze zostający w pamięci naszej...." и т. д. Ibid. 417.}, о Шекспирѣ, по поводу котораго онъ ссылается на Шлегеля и даже приводитъ (безъ ссылки, впрочемъ) одинъ его отзывъ {"Jest to książką podręczna królów i książąt.... Ten ciąg dramatów jest dla teraźniejszej historyi tem, czem są roczniki Tacyta dla Kzymian". Ibid. 417, 421 Г. Белциковскій убѣдился, что этотъ отзывъ дословно выписанъ изъ статьи Шлегеля о драмѣ ("Ze studyów....").}, и о нѣмецкихъ трагедіяхъ Вернера. Всѣ соображенія Бродзинскаго и его пониманіе трагическаго коренятся, какъ мы могли убѣдиться, въ глубокомысленныхъ и тонкихъ разсужденіяхъ Лессинга, этого великаго "преобразователя нѣмецкой литературы", какъ сказалъ о немъ Куно Фишеръ {"G. E. Lessing, ais Reformator der deutschen Litteratur" von d-r Kuno Ficher (Русск. пер. Н. П. Разсадина, М. 1882). Не смотря на то, что Лессингъ имѣлъ огромное вліяніе и на русскую литературу, у насъ кромѣ перевода книжки Куно Фишера нѣтъ ни одной монографіи, посвященной его литературной дѣятельности. Юношеская работа покойнаго Н. Г. Чернышевскаго: "Лессингъ, его время, его жизнь и дѣятельность" -- свидѣтельствуя объ отзывчивости автора и его рѣдкой чуткости къ литературнымъ потребностямъ нашей жизни,-- не можетъ идти въ счетъ. Засимъ, кромѣ упоминаемой нами книжки С. Смирнова: "Гамб. драматургія" и двухъ-трёхъ переводныхъ статей ("Заслуги Лессинга для нѣмецкой драмы" въ "Филол. Зап. 1860 г. в. IV "Дидро и Лессингъ" въ "Отеч. Зап." 1868 г., Лессингъ В. Т-на въ Сѣвери. цвѣткѣ 1857 г., также статьи въ "Русск. Вѣсти." за 1867, и очеркъ В. Шерера въ "Русской Мысли" 1890, II), въ русской литературѣ мы не имѣемъ ничего больше о Лессингѣ. Полгый переводъ его сочиненіи сдѣланъ П. Н. Полевымъ и появился только въ 1882 году. Кромѣ того есть переводъ П. Вейнберга 3-хъ драматическихъ произведеній Лессинга; "Лаокоопъ" переведенъ и прекрасно объясненъ Эдельсономъ (чит. отзывъ проф. Кирпичникова въ XXIII вып. "Ист. всеобщ. лит." Корша); "Гамбургская драматургія" переведена И. П. Разсадинымъ, подробныя примѣчанія котораго, сколько мы могли прослѣдить, заимствованы безъ указанія источника преимущественно изъ упомянутаго уже нами изданія "Гамб. драмат." съ комментар. Ф. Шрётера и Д. Тиля (Halle 1877).}, и потому тѣмъ болѣе страннымъ кажется намъ тотъ фактъ, что Бродзинскій какъ бы обходитъ его, всюду стараясь прибѣгнуть къ авторитету и отзывамъ французской критики.
Возвращаясь къ курсу эстетики, оставленному нами по случаю разбора нѣкоторыхъ общихъ литературно-художественныхъ понятій Бродзинскаго, отмѣтимъ прежде всего то дѣленіе искусствъ, котораго онъ держится. Согласно "общепринятому дѣленію" Бродзинскій разбиваетъ всѣ искусства на три группы: a) постигаемыя зрѣніемъ, b) постигаемыя слухомъ, и c) то искусство, которое "говоритъ прямо душѣ, а не нашимъ чувствамъ", но пользуется и зрѣніемъ (?), и слухомъ (это поэзія) {Pisma, t. VI: "Sztuki piękne", стр. 76.}. Въ силу такого дѣленія Бродзинскій и располагаетъ всѣ искусства въ слѣдующемъ порядкѣ: a) поэзія въ обширномъ значеніи этого слова; b) музыка; c) живопись; d) скульптура; е) архитектура; f) танцы: и g) театральное искусство {Ibid. 78.}.
Изъ словъ самого Бродзинскаго видно, что онъ не собирался излагать подробно каждое искусство въ отдѣльности. Главной своей задачей онъ поставилъ изученіе поэзіи, какъ самаго распространеннаго и богатаго изъ всѣхъ искусствъ, и изъ изученія котораго вытекаютъ правила, служащіе къ руководству и во всѣхъ другихъ искусствахъ. "Насколько позволятъ мнѣ обстоятельства, говоритъ онъ, я буду упоминать о другихъ искуствахъ, въ чемъ имѣютъ они соприкосновеніе съ поэзіей, и это, думаю, послужитъ скорѣе и больше къ знакомству и увеличенію интереса къ изящнымъ искусствамъ, чѣмъ къ практическому ознакомленію съ техническими правилами каждаго изъ нихъ" {Ibid. 78.}. Равнымъ образомъ Бродзинскій отказывается говорить и объ общихъ философскихъ вопросахъ эстетики, напр. о сущности прекраснаго. "Нѣмцы, которые любятъ доводить всѣ науки до обобщеній, запутались въ трудныхъ теоріяхъ, вслѣдствіе стремленія подвести всѣ изящныя искусства подъ общія правила. Это выше силъ пишущаго и разумѣнія читателя. Метафизики стремились подтянуть всѣ искусства къ одному общему принципу, но взнеслись такъ высоко, что оттуда нельзя ни увидѣть, ни распознать смыслъ и содержаніе этого принципа" {Ibid. 79.}. Отказываясь такимъ образомъ и отъ общихъ вопросовъ, Бродзинскій переходитъ къ выясненію по его мнѣнію правилъ, общеобязательныхъ для созданія каждаго художественнаго произведенія.
Такъ, онъ говоритъ между прочимъ объ интересѣ и занимательности въ художественныхъ произведеніяхъ и замѣчаетъ по этому поводу, что только такое произведеніе искусства будетъ интересно, которое говоритъ и уму, и чувству, и фантазіи. Въ этомъ отношеніи въ произведеніяхъ должно быть разнообразіе, а если его нѣтъ, мы начинаемъ скучать. Не безъ основанія сознается онъ, что многіе почитатели Оссіана не могутъ дочитать его до конца подрядъ, не смотря на многія красоты его поэмы, такъ какъ ей недостаетъ разнообразія.
"Природа, говоритъ Бродзинскій, создала насъ не только слезливыми меланхоликами, но живыми, энергичными, склонными къ дѣятельности людьми" {Ibid. 81.}.
Пользуясь случаемъ, Бродзинскій излагаетъ планъ поэмы: всѣ части ея должны быть одинаково интересны, событія должны быть величественны, возбуждать интересъ, удивленіе, тревогу и т. д.; картины природы должны быть занимательны, страсти и характеръ героевъ разнообразны. Поэма не должна быть очень велика, потому-что судить о произведеніи мы можемъ только въ томъ случаѣ, если оно невелико и сохраняется въ памяти все цѣликомъ; къ тому же поэтъ все время обращается къ нашей фантазіи и чувству, а онѣ не могутъ быть долгое время въ напряженіи. Существеннѣйшимъ условіемъ художественности, условіемъ, опредѣляемымъ нашимъ разумомъ, Бродзинскій признаетъ единство концепціи. Всѣ части поэтическаго произведенія должны находиться въ нераздѣльной связи; какъ сюжетъ, такъ и цѣль поэтическаго произведенія должны быть одни: никакая человѣческая дѣятельность не обходится безъ участія разума; тѣмъ болѣе необходимъ онъ въ искусствѣ. "Искусство не повторяетъ природу, а совершенствуетъ ее, и изъ даннаго предмета единство и цѣльность создаютъ художественное произведеніе" {Чит. Ibid. 80--85.}. Говоря объ изобрѣтеніи, Бродзинскій цитируетъ Цицерона: "изобрѣтете есть представленіе вещей истинныхъ или правдоподобныхъ и возбуждающихъ интересъ..." ит. д., и опровергаетъ ложное, какъ онъ думаетъ, мнѣніе, кто вдохновеніе и фантазія исключительно водятъ перомъ поэта. "Вдохновенія, говоритъ онъ, не будетъ тамъ, гдѣ не было предварительно глубокаго изученія и наблюденія. Писатель, который, начиная писать, не вѣдаетъ, чѣмъ кончитъ, не съумѣетъ написать ничего достойнаго, точно такъ же, какъ ораторъ не найдетъ убѣдительныхъ доводовъ, если заранѣе не выяснитъ себѣ главной мысли" {Ibid. стр. 85--86.}.
Но изобрѣтенія -- "выдумки", какъ выражался Тургеневъ, -- недостаточно; необходимо выполнить то, что хорошо задумано. Когда все наконецъ уложено и приведено въ порядокъ, можно приступить къ украшенію произведенія, т. е. придать внутреннему совершенству внѣшнюю красоту.
Въ общемъ правила, необходимыя при композиціи цѣлаго, Бродзинскій сводитъ къ 3-мъ главнымъ: 1) чтобы всѣ части были между собой вполнѣ связаны; 2) чтобы онѣ имѣли соотвѣтственное разнообразіе, и 3) чтобы онѣ творили нѣкоторое "замѣшательство", смѣшеніе, вслѣдствіе котораго у насъ поддерживалось-бы любопытство, а чувство находилось бы въ состояніи безпрерывныхъ надеждъ и опасеній {Ibid. стр. 88.}.
О необходимости порядка, цѣльности, опредѣленнаго плана Бродзинскій говоритъ нѣсколько разъ и съ особенной настойчивостью. По мнѣнію Бродзинскаго, главный недостатокъ молодыхъ писателей его времени -- отсутствіе плана и цѣльности. "Есть много произведеній, говоритъ онъ, прекрасныхъ въ частностяхъ, но въ цѣломъ отталкивающихъ нашъ разумъ, который хочетъ во всемъ согласія, гармоніи и законченности" {Ibid. 89--92.}.
Нужно замѣтить, что почти всѣ эти замѣчанія о необходимости цѣльности, законченности и проч. мы находимъ почти въ до сдобныхъ выраженіяхъ въ знаменитомъ разсужденіи "О поэзіи" Аристотеля и у его псевдоклассическихъ послѣдователей.
Вопросу объ идеалѣ въ жизни и искусствѣ посвящаетъ Бродзинскій отдѣльную главу. Стремленіе къ идеалу объясняетъ онъ присущей человѣческой природѣ потребностью совершенствоваться. Съ этой цѣлью (?) человѣкъ создаетъ идеалъ, къ которому стремится приблизиться. Но философія и человѣческій умъ одни не въ состояніи указать дорогу къ идеалу. Только поэтъ-геній видитъ передъ собою какъ прошедшее, такъ и будущее. Его стремленія къ идеалу создаютъ настроенія и возбуждаютъ чувства, которыя особенно украшаютъ и возвышаютъ поэтическое произведеніе" {Вопросу "Объ идеалѣ въ жизни и искусствѣ", а также "Объ идеалѣ у грековъ" посвящены двѣ небольшія главы его эстетики, сохранившіяся къ сожалѣнію въ отрывкахъ (Pisma, t. VI, 97--100, 101--118).}.
"Мысль наша, думаетъ Бродзинскій, не удовлетворяестя одними красотами природы, она имѣетъ предчувствіе высшаго болѣе, совершеннаго свѣта; она создаетъ его въ фантазіи и сердцѣ своемъ. Всѣ люди создали себѣ такой идеальный міръ, придумали себѣ вѣчно юную богиню красоты, боговъ мужества, силы и другихъ качествъ, доведенныхъ до высшаго совершенства. Если такія грезы пріятны намъ, то подъ руководствомъ разума и чувствъ они будутъ еще болѣе намъ дороги, и это-то и есть идеалъ въ искусствѣ. Одни искусства изображаютъ намъ точно (?) и образно природу, и это есть только подражаніе дѣйствительности; другія изъ множества отдѣльныхъ частей (достоинствъ-"zalet") создаютъ совершенное цѣлое, котораго вполнѣ (w zupełności) нѣтъ въ природѣ, и такія произведенія мы и называемъ произведеніями искусства. Дарованіе генія въ томъ и выражается, что онъ не подражаетъ отдѣльной личности, но изображаетъ типическое (ogół wystawia)... Взнестись къ идеалу можно только съ помощью ума и глубокаго размышленія... Въ лучшихъ произведеніяхъ поэзіи геній бросаетъ рабское подражаніе и возносится къ идеалу -- Отъ поэта мы требуемъ правды, но представленной въ образахъ" и т. д. {Ibid., чит. 96, 97, 98. Ср. Аристотеля "Περὶ τῆς ποιητικνῆς", напр., о различіи между историкомъ и поэтомъ, cap. IX, §§ 2--3.}.
Въ связи съ вопросомъ объ идеалѣ вообще находится статья Бродзинскаго объ идеалѣ у Грековъ, написанная подъ несомнѣннымъ вліяніемъ Винкельмана. Эхо очень удачный очеркъ: много вѣрныхъ справедливыхъ сужденій, видно неподдѣльное увлеченіе греческой поэзіей и жизнью. "Поэтическія произведенія грековъ взяты во всей чистотѣ изъ самой природы; греки это народъ, достигшій вполнѣ органически высокой степени культурнаго развитія; изъ дѣтскаго возраста пришелъ онъ къ періоду вѣчной юности безъ всякихъ уклоненій отъ истиннаго пути; искусство было цѣлью и смысломъ его существованія, и въ этомъ чистомъ источникѣ отразились и голубое небо, и цвѣтущіе весною берега, и юношескій образъ самого грека. Его поэзія не была въ разладѣ съ природой, но въ своей ограниченности по мнѣнію всѣхъ народовъ и вѣковъ неизмѣнно остается идеаломъ совершенства" {Ibid. стр. 101; ср. съ Шиллеромъ ("О наивн. и сент. поэзіи").}. Впечатлѣніе, производимое греческой жизнью и поэзіей, напоминаетъ Бродзинскому протекшую свободу юности. "Вся Европа, вдохновленная жизнью древнихъ грековъ, исполненная какъ бы юношескаго воодушевленія, прониклась ихъ идеями свободы, гражданства, умственной независимости и самодѣятельности и, начиная въ XVI вѣка, ведетъ съ разнымъ успѣхомъ, но непоколебимымъ движеніемъ впередъ борьбу за окончательную побѣду этихъ идеаловъ" {Ibid. 110.}.
Поляки по мнѣнію Бродзинскаго ближе къ грекамъ, чѣмъ нѣмцы и англичане, и по языку, и по обычаямъ, и по характеру, и эта близость ясно сказывается хотя бы въ произведеніяхъ Кохановскаго, Шимоновича и др. {Ibid. 110--113.}.