Намъ остается теперь разсмотрѣть взгляды Бродзинскаго объ отдѣльныхъ эстетико-психологическихъ вопросахъ: о природѣ и значеніи чувства, фантазіи, о роли вдохновенія; о томъ какъ понимаетъ Бродзинскій геніальность, что разумѣетъ онъ подъ тѣмъ психологическимъ процессомъ, который называется творчествомъ, какое значеніе и какую цѣль видитъ онъ въ поэзіи.
Чувству Бродзинскій придаетъ огромное значеніе. Только человѣку чувствительному, простодушному и сердечному свойственно поэтическое настроеніе: любовь и чувство создаютъ поэта {Ср. выше, стр, 202--203.}.
Опредѣляя чувство и въ психологическомъ, и въ нравственномъ отношеніяхъ, Бродзинскій замѣчаетъ, что чувство не должно быть отдѣляемо отъ познанія, (разума) такъ-какъ эти двѣ силы нераздѣльно оказываютъ другъ на друга вліяніе {Чит. "О czuciu", Pisma, VI, 127--152.}. Между чувствомъ и разумомъ не должно быть и не можетъ быть раздвоенія, и не правы тѣ, которые стоятъ исключительно за господство чувства въ поэзіи, какъ и тѣ, которые являются исключительными приверженцами здраваго смысла. "Чувство и мысль только вмѣстѣ взятыя дѣлаютъ человѣка человѣкомъ, а поэзія должна обращаться къ цѣлому человѣку" {Ibid. Разумъ долженъ держать чувство на помочахъ:
"Rozum uczuciami jak król ludem rządzi,
Tr zymając na wodzy, nie tłumi, lecz sądzi".
("Poezya").}. Бродзинскій думаетъ, что существуетъ опредѣленное количество элементарныхъ истинъ и нравственныхъ принциповъ, вложенныхъ въ насъ самой природой и ниспосланныхъ небомъ, и такимъ образомъ намъ свойственны какъ бы зародыши ума и чувствъ {Ibid. стр. 138.}.
Отъ истиннаго чувства слѣдуетъ отличать фальшивый энтузіазмъ. "Ничто такъ не оскорбляетъ поэтовъ, какъ этотъ школьный дѣланный энтузіазмъ, замѣчаемый въ особенности у нашихъ лирическихъ поэтовъ" {Ibid. 152.}.
При изображеніи всякаго чувства необходимо соблюденіе одного непремѣннаго условія: правдивости. "Поэты могутъ придумывать что угодно, но только не чувства" {Въ статьѣ "O czuciu" Бродзинскій говоритъ о разныхъ родахъ чувства: о любви, патріотизмѣ, религіозномъ чувствѣ, чувствѣ жалости, сообщаетъ нѣсколько замѣчаній и относительно чувствъ низшаго порядка.}.
Поборникомъ чувства Бродзинскій является уже въ 1815 году въ своемъ "Посланіи къ Ходкевичу" {"Pam. Warsz." 1815, t. II. стр. 328.}. Но его "чувство" нѣсколько, отлично отъ того, которое защищаетъ Мицкевичъ въ своемъ знаменитомъ стихотвореніи "Romantyczność". Чувству Мицкевича присущъ элементъ галлюцинаціи, фантастичности, у Бродзинскаго оно идиллически -- сентиментально; Мицкевичъ хочетъ охватить весь міръ своими чувствами, Бродзинскій скромно умѣщаетъ его на полочкѣ, на которой разложены у него въ порядкѣ всѣ другія душевныя силы человѣка. Если бы Бродзинскій стоялъ въ толпѣ, внимавшей разсказу бѣдной Каруси, ему было бы жалко ея, но все же онъ скорѣе согласился бы съ старцемъ "ze szkiełkiem":
"Nic tu nie widzę dokoła"!
Поскольку однако чувство выдвигалось, какъ протестъ преобладанію, господству разсудочности, Бродзинскій былъ согласенъ съ Мицкевичемъ:
"Martwe znasz prawdy, nie znane dla ludu,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Nie znasz prawd żywych, nie obaczysz cudu! "
Бродзинскій признаетъ живыя правды чувства, вѣритъ и въ чудеса, но съ дозволенія религіи; внѣ ея чудеса казались ему "разнузданностью фантазіи", которую Бродзинскій считалъ необходимымъ, такъ же, какъ и чувство, держать на "помочахъ разума". Въ стихотвореніи "Złe i dobre" онъ говоритъ:
"Słuchaj tylko serca głosu,
Nigdy nie zradzi ci§ wiara,
Rzuć się śmiało w ręce losu --
Z twojich uczuć jego miara".
Фантазіи Бродзинскій придаетъ не меньшее значеніе, чѣмъ и чувству и говоритъ о ней довольно, часто {Fiśma, t. V, 3--14, t. VI, 3, 10, 16--18, 80 и т. д.}; ей посвящаетъ онъ и отдѣльную статью въ своемъ курсѣ эстетики {"О imaginacyi" (t. VI, 114--127). Къ сожалѣнію пользоваться этой статьей довольно Затруднительно, такъ-какъ она весьма небрежно проредактирована издателями послѣдняго, познанскаго изданія, а, можетъ быть, и сохранилась въ недоконченномъ видѣ. Во многихъ мѣстахъ замѣчается несвязность въ изложеніи, повторенія. Такъ, напр., на стр. 115 мы читаемъ: "jakkolwiek bogate i śmiałe и т. д...."; эта тирада цѣликомъ повторена и на слѣдующ. страницѣ, и т. д.}. Въ общемъ взгляды Бродзинскаго могутъ быть сведены къ слѣдующимъ положеніямъ.
Фантазія -- это память чувства, это неутомимая и небезопасная чародѣйка, которую разумъ долженъ непрестанно держать на привязи {Въ статьѣ "О sumieniu" (t. VII) глупость названа родной сестрой фантазіи. Чит. выше стр. 193.}. Чувство становится чистой фантазіей, когда представляетъ предметы безъ всякаго порядка; оно является памятью, когда придаетъ имъ естественный порядокъ; оно является геніальнымъ вдохновеніемъ, когда придаетъ имъ новый порядокъ. За геніями мы и признаемъ эту творческую фантазію {Одинъ изъ современныхъ эстетиковъ Эж. Верронъ говоритъ: "Le génie est avant tout un pouvoir de créer"; чит. "L'esthétique" par Eugène Yerron, Paris 1878 (изд. "Bibl. des sciences contemp.") Cp. Гюйо: "Современная эстетика" (русск. переводъ въ "Пантеонѣ литературы" 1890 г. кн. V--VIII, стр. 97); "Геній, это творческій инстинктъ. Что бы объ этомъ не думали наши современные "Парнасцы", расчетъ, терпѣніе, методъ, добрая воля -- одни безсильны создать великое произведеніе".}. Все, что ни воспринимаетъ человѣкъ въ области чувствъ, а такъ же все то, что онъ пріобрѣтаетъ съ помощью опыта въ мірѣ нравственномъ, сохраняетъ онъ какъ-бы въ воспоминаніяхъ сна.
Изъ такихъ воспоминаній, по мнѣнію Бродзинскаго, создается наша творческая способность фантазировать.
"Фантазія играетъ такую же роль относительно нашихъ воспоминаній, какъ слабый свѣтъ ночи въ отношеніи къ различнымъ предметамъ, имъ освѣщеннымъ. Она не освѣщаетъ предметовъ вполнѣ, но творитъ изъ нихъ что то новое въ нашемъ воображеніи". Бродзинскій утверждаетъ вполнѣ основательно, что "наша фантазія ничего сама по себѣ не творитъ такого, что не было бы взято изъ природы и не было бы извѣстно нашимъ чувствамъ; ея образы, хотя и переработанныя, являются простымъ отраженіемъ нашихъ воспоминаній чего-либо и когда-либо воспринятаго нашими чувствами. Это богатство впечатлѣній, созданное нашей памятью и чувствами, дала намъ мать природа и, въ этомъ не стыдно признаться,-- дала намъ для забавы. Она имѣла свои цѣли, позволивъ намъ воспроизводить свои созданія (творенія) согласно нашимъ грезамъ и нашему несовершенству".
Итакъ фантазія является на помощь человѣку въ его естественномъ стремленіи къ творчеству. Она создаетъ ему новый чудный міръ грезъ въ противоположность дѣйствительному. Сначала фантазія, не руководимая разумомъ и болѣе возвышенными понятіями, любила чудесное, преувеличенія, странные образы, удивительные контрасты, и много лѣтъ прошло прежде, чѣмъ человѣкъ постигъ въ своихъ произведеніяхъ всю силу простоты и естественности.
Но фантазія ничѣмъ бы не отличалась отъ праздныхъ мечтаній, если бы не была руководима чувствомъ и разумомъ, "Можно сказать, что фантазія имѣетъ источникъ въ чувствѣ, а границы въ разумѣ".
Фантазія развиваетъ и распространяетъ впечатлѣнія чувствъ, но въ свою очередь въ своихъ полетахъ она умѣряется чувствомъ. Вообще въ произведеніяхъ фантазіи только то и есть новаго, что не ново или не чуждо для чувства. Все же, что отвергаетъ чувство, не имѣетъ ни художественной, ни нравственной правды. Въ гармоническомъ же соединеніи съ разумомъ и чувствомъ фантазія является чѣмъ-то высшимъ, почти божественнымъ.
Отъ фантазіи Бродзинскій отличаетъ низшую способность -- воображеніе, присущее всѣмъ людямъ и даже животнымъ. Относительно воображенія человѣкъ находится въ положеніи совершенно пассивномъ; его воля и разумъ почти совсѣмъ не вліяютъ на него, такъ-какъ оно зависитъ отъ нашей организаціи и отъ внѣшнихъ причинъ. Лихорадка, нервное разстройство могутъ усилить или ослабить его. Воображеніе свойственно и животнымъ, такъ-какъ и они имѣютъ сны; фантазія -- присуща только человѣческой природѣ. "Она находится вездѣ въ границахъ нашего слабаго земного разума и оттуда на своихъ крыльяхъ уноситъ его за предѣлы времени и пространства" (VI, 118).
Подробно говоритъ Бродзинскій о творческой дѣятельности, или, какъ онъ ее называетъ,-- "творческой фантазіи", что соотвѣтствуетъ нѣмецкому "Dichtungskraft", служащему для выраженія понятія о творческой поэтической силѣ.
"Когда память подсказываетъ намъ различныя впечатлѣнія, мы убѣждены, что они были когда-то восприняты нами, и что она (память) представляетъ намъ предметы въ томъ самомъ порядкѣ, въ какомъ они явились въ свое время. Но память паша съ теченіемъ времени начинаетъ слабѣть; мы еще соображаемъ и понимаемъ эти впечатлѣнія, но уже въ иной комбинаціи; прежній порядокъ мы уже позабыли; вотъ тутъ-то фантазія раздаетъ имъ новыя роли, по своему комбинируетъ ихъ, создаетъ новые образы, съ которыми первоначальные образы не имѣютъ ничего общаго. То же самое творится и съ нашими чувствами: то, что мы когда-нибудь восприняли чувствами, опытомъ, мы умѣемъ силою нашей фантазіи отнести ко всякому, кого видимъ въ соотвѣтствующемъ положеніи. Вотъ изъ этихъ полученныхъ нами впечатлѣній, изъ этихъ перемѣшанныхъ матеріаловъ памяти и слагается огромный запасъ (skarbiec) нашей фантазіи; чѣмъ дѣятельнѣе она, чѣмъ сильнѣе данъ ей толчекъ, тѣмъ больше она можетъ создать образовъ. Это соединеніе мыслей (associate idearum) такъ сильно и такъ велико, что ни одна изъ нихъ не можетъ явиться, не вызвавъ цѣлаго ряда другихъ. Поэтому-то мысль человѣка находится въ непрестанной работѣ, и не надобно почти никакихъ усилій воли, чтобы переходить отъ одной мысля къ другой. Мы даже не можемъ долго останавливаться на одной и той же мысли. Какъ время, какъ весь нашъ міръ, мысль находится въ непрерывномъ движеніи, я нѣмъ быстрѣе она работаетъ, тѣмъ больше возникаетъ новыхъ идей, новыхъ образовъ. Въ этой способности къ быстрой ассоціаціи идей и заключается то, что мы называемъ геніемъ" {Подобныя мысли высказываетъ въ наше время извѣстный польскій ученый ІО. Охоровичъ. Чит. ero "О twórczości poetyckiej ze stanowiska psychologii", Lwów, 1877 г., стр. 57 ii слѣд. Анализу фантазіи носилш;ена и работа д-ра П. Хмѣлёвскаго: "Geneza fantazyi", szkic psychologiczny, Warsz. 1873 г. Cp. о фантазіи H. Lotze. Grundzüge der Aesthetik. Leipsig 1884, стр. 17.}.
Каждый человѣкъ имѣетъ проблески фантазіи, но генію она присуща въ высшей степени. У него она является не случайными вспышками, она работаетъ неустанно и регулярно всегда съ одинаковой силой и энергіей. Но фантазія не должна быть только плодовита (obfita), въ ней долженъ быть извѣстный порядокъ. Только въ соединеніи плодовитости съ порядкомъ она можетъ сдѣлаться истиннымъ сокровищемъ для генія. Такой фантазіей обладали Гомеръ, Шекспиръ. Современные же поэты отличаются необузданной и неурегулированной фантазіей. Они перескакиваютъ безъ всякаго порядка съ одного образа на другой и, гоняясь за подробностями, совсѣмъ забываютъ о цѣломъ. Чтобы запасъ фантазіи не истощился, необходимо, по мнѣнію Бродзинскаго, безусловно справедливому, пополнять запасъ впечатлѣній путешествіями, постоянными наблюденіями и проч. {О значеніи непосредственныхъ впечатлѣній Бродзинскій говоритъ и въ поэмѣ "Poezya". "Wszystkie zmysły twoją, sztukę poją,", доказываетъ онъ (t. I, стр. 52) и особенно важное значеніе придаетъ воспоминаніямъ дѣтства. Впечатлительность въ дѣтскіе годы вообще даетъ наибольшее количество матерьяла для фантазіи. Словацкій въ своихъ "Письмахъ" говоритъ по этому поводу:
"Do rymu nigdy sensu nie naginam,
Nie tworzę prawie nic--lecz przypominam ".}. Кто же страдаетъ слишкомъ живой фантазіей, тому Бродзинскій совѣтуетъ заниматься точными науками, умѣряющими ея пылъ.
Съ фантазіей тѣсно связано понятіе о чудесномъ, подъ которымъ Бродзинскій разумѣетъ такія художественныя измышленія, которыя переходятъ границы намъ вѣдомаго и понимаемаго. Такое опредѣленіе нисколько не противорѣчитъ, по его мнѣнію, опредѣленной имъ для искусства задачи не удаляться отъ природы и правды, потому-что въ художественныхъ произведеніяхъ вся сила не въ природѣ въ обыкновенномъ значеніи этого слова, а въ естественности, не въ правдѣ, а въ правдоподобіи.
"Поэзія придерживается дѣйствительности, насколько изъ нея можно создать идеальное. Она не заботится о томъ, какъ существуетъ извѣстное явленіе, а о томъ, какъ оно можетъ быть" {"О naśladowaniu natury", t. V, 318.}.
Самый интересный и самый спорный вопросъ въ эстетикѣ, разрѣшаемый болѣе или менѣе удовлетворительно только при содѣйствіи современной опытной психологіи,-- это вопросъ о вдохновеніи и сущности творчества {Объ этомъ чит. многочисленныя замѣчанія Бродзинскаго въ его сочиненіяхъ: "Pisma", t. VI, 85, 90, 92, 97--98, 101, 108, 109, 119, 120, 134, t. VII и проч.}.
Вопросомъ о вдохновеніи занимались уже въ древности и ставили его въ связь съ другимъ не менѣе важнымъ вопросомъ практическаго свойства: въ какой мѣрѣ поэту необходимы эрудиція, знанія, мастерство? Уже Горацій по этому поводу пишетъ:
"Natura fieret laudabile carmen, an arte,
Quaesitum est. Ego nec studium sine divite vena,
Nec rude quid possit video ingenium: alterius sic
Altera poscit opem res et conjurât amice" 1).
(De arte poët.,II, 408--411).
1) То же писалъ и Буало въ своей поэмѣ "L'art poétique"; чит. отъ слова "Un роете excellent".... до словъ "ne s'élève".... и т. д. (См. въ изданіи "Bibliothèque nationale" Paris, 1384, pp. 29--30).
Бродзинскій повторяетъ то же мнѣніе:
"Natchnienie tylko z sztuką, prawy płód wydadzą
Te prócz więzów wzajemnych gardzą wszelką władzą"1).
1) Чит. "Poezya".
Но этимъ отвѣтомъ разрѣшается, конечно вполнѣ, справедливо, только первая, практическая сторона дѣла, и мы все же не знаемъ, въ чемъ же въ дѣйствительности заключается самый процессъ творчества, какой его смыслъ и значеніе {Въ польской литературѣ этимъ вопросомъ занимались J. Ochorowicz ("О twórczości poetyckéj") и d-r Р. Chmielowski ("Artyści i Artyzm", "Studya i Szkyce", 1.1); въ русской литературѣ есть статья г. Боборыкина "О психологіи творчества", ("Вѣстн. Евр." 1885 г.), гдѣ приводится довольно значительная европейская литература по этому вопросу; важенъ также сборникъ статей "Объ искусствѣ" г. Гольцева, въ которомъ интересующіеся найдутъ между прочимъ и довольно обстоятельное изложеніе взглядовъ Габріэля Сеаиля: "Essai sur le génie dans l'art" ("Объ искусствѣ", M. 1890, стр. 64--86).}.
Мы знаемъ, что не всѣ въ одинаковой мѣрѣ способны къ творчеству, т. е. къ созданію новыхъ комбинацій идей и образовъ. Кто занимался самонаблюденіемъ процесса возникновенія ("осѣненія") новыхъ идей, образовъ въ нашемъ сознаніи, тотъ, вѣроятно, замѣтилъ нѣсколько условій, обязательно сопровождающихъ этотъ процессъ нашей умственной жизни, и прежде всего независимость возникновенія новыхъ идей отъ усилій нашей воли, ихъ мимолетность и быстроту, съ которой они возникаютъ. Часто та или другая новая идея, новый выводъ мелькаютъ и исчезаютъ въ нашемъ сознаніи, оставляя въ немъ неясный отблескъ своего существованія, точно въ небѣ сорвавшаяся звѣзда {Гудковъ говорилъ: "Хорошія поэтическія произведенія это звѣзды, павшія съ неба".}; тщетно стараемся мы ее припомнить, и вдругъ совершенно неожиданно и независимо отъ нашей воли озаряетъ она насъ, являясь передъ нашимъ умственнымъ взоромъ со всей своей яркостью, во всей своей силѣ и блескѣ. Это озареніе, "осѣненіе", возможно при самыхъ разнообразныхъ и непредвидѣнныхъ условіяхъ нашей жизненной обстановки, мѣста и времени, особыхъ для каждаго отдѣльнаго лица {Такъ напр. муза Пушкина, какъ извѣстно, была особенно плодовита въ осеннее время; Словацкій предпочиталъ лѣто: Мицкевичъ всего успѣшнѣе творилъ подъ звуки одной любимой мелодіи; Кантъ не могъ читать лекцій, не устремивъ своего взора на пуговицу передняго слушателя; оживленная, плавная рѣчь г-жи Сталь прерывалась, если въ ея рукахъ не было вѣтки, цвѣтовъ и т. д. Объ этомъ собрано много фактовъ у Е. Deschanel, "Physiologie des écrivains et des artistes", Paris, 1864, а также въ книжкѣ Р. Жоли: "Психологія великихъ людей", рус. изд. Ф. Павленкова, Спб. 1890 года.}.
Еще древніе объясняли это вдохновеніемъ, сверхъестественнымъ наитіемъ, которое находитъ на особо приготовленныя къ этому души. Еврейскіе пророки были вдохновлены самимъ Богомъ (Ягве); какъ Божіе посланники, они имѣли просвѣтленными и слухъ, и зрѣніе, и имъ не нужно было знаній для того, чтобы внимать "неба содраганью" и слышать "дольней лозы прозябанье" и "горнихъ ангеловъ полетъ". Божественное происхожденіе ихъ вдохновенія поддерживало ихъ въ подвижничествѣ, и они глаголомъ своего огненнаго воодушевленія "жгли сердца людей". Греческая Пиѳія, римскіе vates принадлежатъ къ тому же роду боговдохновенныхъ поэтовъ. Такова была и Сивилла, предсказывавшая Энею будущее; она
,Horrendas canit ambages, antroque remugit,
Obscuris vera involvens; ea frena furenti
Concutit et stimulos sub pectore vertit Apollo" 1).
1) Р. Virgilii, "Aeneis", lib. VI, 99--101.
Э. Верронъ говоритъ, что такой взглядъ на вдохновеніе артиста-художника обыченъ у народовъ Востока и встрѣчается и теперь еще у негровъ {Eugène Yerron, "L'esthétique (изд. "Bibi, des sciences cont.", Paris, 1878, стр. 89).}, и такъ-какъ эстетика была всегда и у всѣхъ народовъ излюбленнымъ дѣтищемъ метафизики, то неудивительно, что подобные же взгляды держались въ ней и до нашихъ дней {Eug. Verron говоритъ: "Il n'у а pas de science qui ait été plus que l'esthétique livrée aux rêveries des métaphysiciens. Depuis Platon jusqu'aux doctrines officielles des nos jours, on а fait de l'art je ne sais quel amalgame de fantaisies quintessences et de mystères transcendantaux, qui trouvent leux expression suprême dans la conception absolue du Beau idéal prototype immuable et divin des choses réelles" (L'esthéttque, Introduction).}. Въ діалогахъ Платона {"Тиней", "Іонъ", "Федръ" и др.} мы встрѣчаемъ подробное развитіе мысли объ идеѣ красоты, какъ началѣ предвѣчно существующемъ, воспоминаніе о которой вынесъ человѣкъ изъ міра идей, куда и стремится онъ унестись на крыльяхъ фантазіи и вдохновенія. Эта способность уноситься въ истинный, едино-сущій міръ идеаловъ, по мнѣнію Платона, болѣе всего свойственна поэтамъ и философамъ.
Аристотель уже отрицалъ божественное вдохновеніе и опредѣлялъ искусство потребностью подражанія природѣ, свойственной человѣческому духу и доставляющей человѣку удовольствіе, когда онъ достигаетъ въ своемъ подражаніи сходства съ предметомъ {"Περὶ τῆς ποιητικνῆς", cap. IV, VIII, IX.}.
Въ разные вѣка разные народы въ своихъ эстетическихъ теоріяхъ возвращались, собственно говоря, къ системамъ, созданнымъ этими двумя геніальными представителями древности. Если эстетики XVIII в. склонялись больше на сторону Аристотеля, то нѣмецкая метафизическая эстетика начала XIX в., настроивъ себѣ всевозможныхъ абсолютовъ, возвращалась всякій разъ къ Платоновой идеѣ красоты, существующей внѣ насъ. Бродзинскій понималъ это и самъ указываетъ въ своемъ курсѣ литературы на то обстоятельство, что всѣ философскія системы непремѣнно восходятъ къ Платону или Аристотелю, либо составляютъ болѣе или менѣе удачную комбинацію ихъ ученія {"Pisma", t. III, стр. 126--127. Эта мысль выражена и Ф. Шлегелемъ въ его курсѣ "Новой и древней литературы" (гл. 1, 2). Собственно говоря, и эстетическіе взгляды Бродзинскаго представляютъ такую же комбинацію мнѣній. Нѣкоторые взгляды его навѣяны Платономъ, но видоизмѣнены согласно христіанскому ученію, какъ напр. въ вопросѣ о Прекрасномъ, Благѣ и Истинѣ. Другія воззрѣнія согласуются съ теоріей Аристотеля или -- что гораздо вѣрнѣе, со взглядами послѣдователя Аристотеля -- Горація (напр. въ вопросѣ о значеніи и цѣли искусства, о роли вдохновенія и проч.).
Можно сказать, что эстетическія и психологическія воззрѣнія Бродзинскаго представляютъ такую комбинацію, въ которой онъ приближается къ Платону во всемъ томъ, что гармонируетъ у него съ мировоззрѣніемъ христіанина; къ Аристотелю Бродзпискій близокъ по стольку, по скольку сказалось на немъ вліяніе сенсуалистической философіи XVIII вѣка; въ остальномъ (напр. во взглядѣ на роль чувства) сказывается вѣяніе сентиментально-романтическаго направленія конца XVIII и начала XIX вѣка.}. Въ наше время немыслимо, конечно, исключительное господство философіи Платона или Аристотеля. Теперь, когда сталъ вырабатываться мало-по-малу благодаря работамъ психологовъ и физіологовъ такой взглядъ на искусство, по которому красоту сводятъ къ извѣстной сторонѣ нашей душевной жизни.-- конечно, невозможны споры о разныхъ абсолютахъ, и коренные вопросы эстетики стремятся разрѣшить съ помощью данныхъ опытной психологіи {Послѣднее впрочемъ относится преимущественно къ англійскимъ психологамъ; въ Германіи только Sibeck и Fecłmer стоятъ на почвѣ опытной психологіи; но H. Lotze еще въ книжкѣ: "Grundzüge der Aesthetik" (1884), говоря о прекрасномъ, старается примирить старую и новую точку зрѣнія, (Чит. §§ 4--5, стр. 7--8).}. Вопросъ о психологіи творчества стараются раскрыть съ помощью цѣлаго ряда самонаблюденій. Большинство однако художниковъ и поэтовъ на предлагаемый имъ вопросъ отвѣчаютъ невѣдѣніемъ.
Какъ справедливо замѣтилъ Хмѣлёвскій {"Artyści i Artyzm" (Studya, t. I).}, каждый ремесленникъ дастъ подробныя объясненія на вопросъ о томъ, какъ онъ ведетъ свое ремесло; а между тѣмъ поэтъ, художникъ съ гордостью отвѣтитъ на подобный же вопросъ: "не знаю: я творю безсознательно". Такимъ образомъ то, что вызываетъ у насъ улыбку сожалѣнія относительно однихъ, считается достоинствомъ относительно поэтовъ и даже какъ бы отличительнымъ признакомъ геніальнаго творчества. Моцартъ, спрошенный однимъ ученымъ, какъ онъ творитъ, отвѣчалъ, что мысли плывутъ у него широкимъ потокомъ, когда онъ находится въ хорошемъ расположеніи духа, прогуливается послѣ обѣда, или ѣдетъ въ экипажѣ. Но откуда и какъ являются мысли, этого онъ не знаетъ и не можетъ объяснить. Вся работа изобрѣтенія и выполненія ведется имъ какъ бы въ чудномъ сонномъ видѣніи, какъ вдругъ все произведеніе, все цѣликомъ возникаетъ въ ею фантазіи, и когда онъ садится писать, онъ уже но просту добываетъ изъ сака своего мозга (aus dem Sacke meines Gehirns), что уложено туда раньше {Ibid."Artyści i Artyzm".}. Эстетики романтики подмѣтили это явленіе творчества, не поддающееся изслѣдованію, и объясняли его, какъ и Платонъ, наитіемъ свыше; такое объясненіе естественно привело ихъ къ практическому выводу, что школа, знанія, эрудиція не нужны генію, онѣ стѣсняютъ только полетъ его мысли; къ этому выводу вела ихъ и вообще реакція противъ сухой доктринёрской науки, той схоластической учености, которая господствовала тогда въ Европѣ {Взглядъ на божественное происхожденіе вдохновенія впервые изложенъ съ научной систематичностью въ трудѣ К, Либельта: "Estetyka". Онъ говоритъ между прочимъ о геніяхъ: "W Geniuszach jak w tylu słońcach wschodzi światło dla ludzkości i poświecą społecznemu wszech narodów pochodowi. W nich i przez nich objawia się najwyższa potęga ducha. Ogień boski niegdyś, jak mówi bajka, przez Prometeusza wykradziony był z niebu i sprowadzony na ziemię. Widomemi połyslcami tych płomieni niebiesluch są geniusze.... Rzeczywiście Geniusze są pośrednikami między ludzkością a Bogiem.... światło ich zapalone и podnoża tronu Wszechmocnego i mądrości boskiej... Чит. 356--457.}.
Бродзинскій, какъ мы уже знаемъ, горячо возстаетъ противъ этихъ крайностей и совершенно иначе смотритъ на генія, приписывая ему только болѣе сильную способность неустанной творческой ассоціаціи идей {О геніи чит. выше. Замѣчанія Бродзинскаго разсѣяны въ t. VI, 90, 92, 97, 98, 101, 108, 119, 183--4.}, или "творческой фантазіи". Бродзинскій признаетъ необходимымъ для генія, какъ и для всѣхъ другихъ людей, школу, знанія, запасъ возможно-болѣе богатый разнообразныхъ впечатлѣній внѣшнихъ и нашей внутренней жизни. Въ одной статьѣ однако ("О exaltacyi") Бродзинскій высказывается въ томъ смыслѣ, какъ будто признаетъ и вдохновеніе: "Я вѣрю, говоритъ онъ, во вдохновеніе, безъ котораго поэзія не имѣла бы ничего сверхъ-земнаго, но я не могу вѣрить каждому, кто называетъ себя вдохновеннымъ -- " (VI, 183). Эта тирада находится однако въ противорѣчіи съ нѣкоторыми другими его взглядами по этому поводу.
Вдохновеніе Бродзинскій понимаетъ очень просто:
"Всѣ люди, работающіе головой, говоритъ онъ, чувствуютъ себя по временамъ въ такомъ состояніи (usposobieniu), въ которомъ работа идетъ лучше, образы надвигаются сани собой, и мысль (rzecz) сама изъ себя развивается, какъ будто нами овладѣла какая то посторонняя сила. Такое состояніе души называемъ мы вдохновеніемъ, и къ нему приводитъ насъ либо чувство, либо фантазія {И во многихъ современныхъ трудахъ но эстетикѣ воображеніе или фантазія поставлена первенствующей и основной способностью, безъ которой никакая работа ума не мыслима. Но такая точка зрѣнія немыслима. Новая опытная психологія доказала основательно, что работа нашего ума, нашей души держится за основную способность -- "ассоціацію". Объ этомъ чит. "Современ. англ. психологія", Т. Рибо (рус. перев. П. Д. Боборыкина, М. 1881 годъ).}. Древніе приписывали это настроеніе божеству и, конечно, свято вѣрили этому; но для насъ, не имѣющихъ такой вѣры, пусть послужатъ лишь слѣдующія практическія замѣчанія по этому поводу.
"Когда насъ интересуетъ какой-нибудь важный предметъ, живо отвѣчающій вашимъ склонностямъ, мы забываемъ обо всемъ окружающемъ, и тогда всѣ представленія, имѣющія съ нимъ связь, выясняются и тѣснѣе группируются. Произведеніе, созданное въ такомъ состояніи, имѣетъ характеръ ясности и живости. Все создано сильно, естественно, легко и на своемъ мѣстѣ; кажется, кто такое произведеніе создалось въ одну минуту силою переполненнаго чувства; кажется, что произведеніе не вытружено, а само и сразу вылилось
Бродзинскій полагаетъ, что такое вдохновеніе можетъ быть только тогда, когда предметомъ интересуется человѣкъ чувствующій:
"Правда, сухой сюжетъ погаситъ пламень генія, но и самая живая тема не разгорячитъ холоднаго сердца Кто, созерцая прекрасный поступокъ, слушая прекрасную мысль, не чувствовалъ въ сердцѣ своемъ извѣстнаго рода волненія, произведеннаго сильнымъ впечатлѣніемъ, тотъ никогда не будетъ вдохновленъ музой. Но тотъ, кто чувствуетъ прекрасное и возвышенное, можетъ и долженъ усиливать упражненіемъ способность къ вдохновленію: этотъ даръ природы, этотъ небесный огонекъ не разгорится безъ нашей помощи; необходимо обработать поле и засѣять, чтобы онъ могъ согрѣвать его".
Признавая необходимость подвергнуть процессъ творчества болѣе подробному анализу, Бродзинскій одинъ изъ первыхъ занимался наблюденіями надъ процессами собственной умственной дѣятельности {Подобныя наблюденія надъ самимъ собой дѣлалъ еще въ прошломъ столѣтіи Дидро. Онъ между прочимъ подмѣтилъ то, что мы называемъ вдохновеніемъ, и подтверждаетъ, что творчество составляетъ только тотъ моментъ, который является самъ собой, неожиданно, а не вслѣдствіе усиліи воли и техники. Наблюденія Бродзинскаго поразительно сходны съ наблюденіями Дидро (ср. "Парадоксъ объ актерѣ" Дидро и "Myśl" Бродзинскаго).}. Къ числу такихъ самонаблюденій принадлежитъ отрывокъ "Myśl" (VII, 282--287). Бродзинскаго поражаетъ непонятная таинственность мышленія.
"Кажется, что наша воля свободна, намѣренія наши ясны; мы выбираемъ предметъ, о которомъ хотимъ размышлять; ставимъ цѣль, къ которой должно направляться наше изслѣдованіе, а между тѣмъ часто выводы получаются совершенно неожиданные, и самыя систематическія заключенія философа являются во многихъ отношеніяхъ кат бы вдохновеніемъ поэта, такъ-что кажется, что природа или случай, геній или высшая сила дѣйствуютъ здѣсь помимо воли человѣческой. Такимъ образомъ философъ часто не знаетъ, какъ возникла у него первая мысль, потому-что не можетъ же онъ считать причиной возникновенія мысли свое намѣреніе, потому-что нельзя ставить причиной своихъ изслѣдованій неизвѣстные еще мысли".
Дѣлая наблюденія надъ самимъ собой, Бродзинскій замѣчаетъ, что однимъ изъ главныхъ препятствій является несовершенство нашего языка: образъ уже готовъ вылиться на бумагѣ, но тутъ вдругъ оказывается, что полетъ фантазіи стѣсняютъ выраженія, недостатокъ понятій и проч. Съ другой стороны часто случается, что мысль измѣняетъ свое содержаніе, когда мы начинаемъ передѣлывать форму {Это въ высшей степени вѣрное наблюденіе: форма оказываетъ значительное вліяніе на содержаніе, и это всего сильнѣе проявляется въ произведеніяхъ, требующихъ размѣра и риѳмы.}. Но когда образъ возникъ въ душѣ съ особенной яркостью и опредѣленности), всѣ формальныя затрудненія исчезаютъ, и мысль льется безпрепятственно. Лично про себя Бродзинскій замѣтилъ, что его мысль работала всего лучше тогда, когда онъ вполнѣ выяснилъ себѣ главную идею {Кромѣ того Бродзинскій указываетъ еще нѣсколько второстепенныхъ условій, содѣйствующихъ успѣшному ходу мышленія. Отрывокъ "Myśl" не конченъ, но, судя по плану, Бродзинскій имѣлъ въ виду поговорить о разныхъ методахъ мышленія; выполнилъ ли онъ когда-либо такое намѣреніе, мы не знаемъ.}.
Мы видимъ, что Бродзинскій довольно вѣрно и отчетливо передаетъ душевное состояніе человѣка въ моментъ творческаго возбужденія, правильно отмѣчаетъ нѣкоторыя сопутствующія ему условія. Еще раньше мы привели справедливыя замѣчанія Бродзинскаго, что фантазія не творитъ ничего новаго, а только творчески комбинируетъ взятое изъ богатаго запаса нашей памяти и чувствъ. Все это приводитъ Бродзинскаго къ заключенію о необходимости знаній, техники, наблюденій и проч. Въ наше время почти въ тѣхъ же выраженіяхъ съ тѣми же требованіями выступаетъ и Гартманъ въ своей знаменитой "Философіи безсознательнаго", да и другіе современные эстетики {Чит. "Сущность мірового процесса или философія безсознательнаго" (русск. переводъ А. А. Козлова, М. 1879 г., гл. VI). Гартманъ между прочимъ говоритъ: "Геній все-таки долженъ быть развитъ и упражняемъ въ своей спеціальной области. Онъ долженъ сохранять въ своей памяти богатый запасъ яркихъ образовъ и руководиться тонкимъ чувствомъ въ ихъ выборѣ: ибо безформенная идея безсознательнаго должна воплотиться въ матерьялѣ, доставляемомъ этимъ запасомъ". "Безсознательное въ умственной жизни есть ничто иное, какъ накопленное размышленіе", говоритъ Г. Жоли ("Психологія великихъ людей", гл. IV, Спб., 1890, стр. 17). Cp. Eug. Verron, "L'esthetique", гл. IV стр. 92--94. То же говоритъ и Gabr. Séailes въ "Essai sur le génie dans l'art". Подготовивъ себя усиленной работой и техническими пріемами, художникъ долженъ ждать момента, когда его охватитъ воодушевленіе. О необходимости "wprawy i rozwagi" говоритъ и I. Ochorowicz въ своей книжкѣ "О twórczości poetyckiej" (стр. 95--105).}. Гартманъ объяснялъ вдохновеніе, какъ проявленіе "безсознательнаго", воплощающагося въ матерьялѣ, поставляемомъ нашей памятью. Современные психологи-эстетики объясняютъ эту способность къ творческой ассоціаціи идей только съ внѣшней, стороны, считая внутреннюю причину творчества простымъ даромъ природы. Какъ бы то ни было, существуетъ какая-то внутренняя причина творчества, назовемъ ли мы её "безсознательнымъ", или божественнымъ вдохновеніемъ или даромъ природы, все равно,-- но сущность этой силы для насъ непостижима, и мы знаемъ только то, что не всякому она свойственна, и не всѣхъ въ одинаковой мѣрѣ она осѣняетъ, и ея отсутствія не возмѣстить никакой техникой, никакимъ трудолюбіемъ. Романтики подмѣтили огромное значеніе этой непостижимой силы вдохновенія, но, придавая ей слишкомъ большое значеніе, отрицали необходимость техники, мастерства. Бродзинскій не такъ глубоко вникъ въ изслѣдованіе природы генія, но за то настойчиво требовалъ эрудиціи, знаній, въ чемъ и расходился рѣшительнымъ образомъ съ романтиками. Былъ и еще одинъ вопросъ, въ которомъ Бродзинскій рѣзко расходился съ романтиками,-- вопросъ объ отношеніи искусства къ дѣйствительности.
Романтики утверждали, что искусство имѣетъ само въ себѣ цѣль {"Sztuka jest sama siebie celem", писалъ К. Либельтъ въ своей эстетикѣ ("Estetyka", Pozn., 1849, стр. 59--65). Подобные взгляды распространились въ Польшѣ въ началѣ 40-хъ годовъ подъ вліяніемъ философіи Гегеля. Впервые подобные взгляды встрѣчаемъ мы въ "Listach z Krakowa" Ое. Премера (о немъ чит. "Złota Przędza", 1886, t. III, стр. 250--267). О судьбахъ гегеліанства въ Польшѣ говорится подробно въ статьѣ Ф. Прупннскаго "Filozofia w Polsce", приложенной къ переводу "Исторіи философіи" Швеглера (Варіи. 1862). Краткій историческій очеркъ философіи въ Польшѣ съ обстоятельными библіограф. данными можно найти у Я. Колубовскаго (чит. его переводъ книги Ибервега Гейнде: "Исторія покой философіи" въ сжатомъ очеркѣ -- "Философіи у поляковъ", § 51, стр. 504--528).}, что оно выше природы, что ему чужда какая-либо морализующая задача; оно должно бѣжать "презрѣнной черни" съ ея потребностями и интересами личной и общественной жизни. Бродзинскій былъ горячимъ противникомъ девиза: "искусство для искусства". Съ негодованіемъ говоритъ онъ о "новыхъ эстетикахъ", утверждавшихъ, что поэзія не имѣетъ въ виду пользы и нравственныхъ цѣлей {"Pisma", t. IV, 82, t. VI, 169, t. VIII, 41.}. Онъ убѣжденъ, что въ поэзіи только то и интересуетъ насъ, что успокаиваетъ наше нравственное чувство. Въ драматической сценѣ "Piękne sztuki" онъ говоритъ устами генія:
"Równie kimszta wszystkie razem
Piękność z użytkiem sposobią
Rozwijają, wznoszą, zdobią
I nauki są obrazem" 1).
1) "Pisma", I, 72; то же говоритъ онъ и въ поэмѣ "Poezya".
"Конечно, область поэзіи, думаетъ Бродзинскій, не есть область политики, и ничто такъ не замутитъ ея чистаго источника, какъ политическія партіи; онѣ дѣлаютъ ее обманщицей, напыщенной, зависящей отъ ничтожныхъ обстоятельствъ; эта дочь неба, ведомая за руку политикой, впадаетъ въ заблужденія и другихъ вводитъ въ нихъ {Ibid. t. VI, 144.}. Поэзія имѣетъ, по мнѣнію Бродзинскаго, религіозно-нравственныя цѣли, -- она всегда была и будетъ первой слугой религіи {Ibid. стр. 136.}. Обѣ принесены человѣкомъ изъ другого міра, обѣ всегда и вездѣ появляются вмѣстѣ, обѣ возникаютъ въ средѣ простаго люда, а не въ высшихъ классахъ -- среди аристократіи и философовъ Обѣ сопровождаютъ смертныхъ во всѣхъ ихъ самыхъ глубокихъ чувствахъ, въ радости и печали" {Ibid. t. V, 326, 327, VI, 131-138 и проч.}.
Что касается содержанія, то "истинная и здоровая поэзія, какой бы сюжетъ она ни избрала, должна согласовать его со всѣми душевными силами человѣка: фантазія требуетъ опредѣленныхъ образовъ; разумъ -- ясныхъ мыслей; сердце -- чувствъ, общихъ всему человѣческому роду" {Ibid. стр. 146.}.
Взгляды Бродзинскаго не схожи съ мнѣніями романтиковъ, но къ сожалѣнію въ нихъ мы не видимъ полной послѣдовательности и систематичности. Конечно, романтики впали въ крайность подъ вліяніемъ реакціоннаго индифферентизма нѣмецкой философіи, что обыкновенно связывали, не вполнѣ, впрочемъ, основательно, съ именемъ Гёте; но нельзя признать правымъ и Бродзинскаго съ его представленіями о пользѣ, о морализаторскихъ цѣляхъ искусства, которое въ то же время должно служить и для забавы.
Въ русской литературѣ эти споры объ искусствѣ характеризуютъ всѣ эпохи нашего умственнаго и общественнаго развитія. На смѣну "эстетиковъ" 50-хъ годовъ явились у насъ ultra-реалисты, такіе критики, какъ Н. Г. Чернышевскій, Добролюбовъ, Писаревъ {Въ Польшѣ матерьялистичсское направленіе возникло позже -- въ 70-хъ годахъ. Чит. Р. Chmielowski, "Zarys literatury z ostatnich lat dwudziestu", W. 1886, стр. 69, 89.}. Увлеченные борьбой съ апатіей и косностью общества, они выступили горячими противниками индифферентизма искусства къ жизни, но въ своемъ увлеченіи они также дошли до крайности, поставивъ ложный принципъ превосходства жизни надъ ея воспроизведеніемъ, какъ бы оно ни было художественно {"Такой взглядъ, говоритъ Гольцевъ, былъ естественнымъ протестомъ противъ искусства, которое пренебрегало величайшими задачами и превращалось въ услажденіе для людей индифферентныхъ къ различнымъ вопросамъ дня. Авторъ "Эстетическихъ отношеній искусства къ дѣйствительности " ясно понималъ и открыто признавалъ значеніе прекраснаго" (чит. "Объ искусствѣ", гл. I).}. Только съ 70-хъ годовъ начался поворотъ въ пользу болѣе справедливаго принципа {Въ послѣднее время замѣтны попытки поворота въ этомъ смыслѣ даже къ старымъ формуламъ 50-хъ годовъ. Чит. напр. любопытный споръ между г. Ясинскимъ (М. Бѣлинскимъ), г. Супиномъ, г. Минскимъ и г. Обывателемъ на страницахъ "Пари" за 1885 г. О немъ статья Н. Михайловскаго въ "Сѣв. Вѣстн." за 1886 г. Ср. также любопытную въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ книгу С. С. Трубачева: "Пушкинъ въ русской критикѣ", Спб. 1889. Рецензія на нее въ "Русской Мысли" 1889 г., No X.}.
Для насъ теперь не подлежитъ сомнѣнію, что романтики были правы въ признаніи полной самобытности и независимости искусства, какъ продукта свойственной человѣку эстетической потребности; но съ другой стороны содержаніе искусства въ наше время расширяется до крайнихъ предѣловъ, захватывая въ себя весь міръ идеальныхъ стремленій человѣчества къ достиженію счастья и справедливости въ личныхъ и общественныхъ отношеніяхъ; современное искусство задается цѣлью творческой, образной реализаціи этихъ идеаловъ человѣчества въ художественной формѣ {Изъ современныхъ эстетиковъ это подробно выясняетъ Гюйо въ своей книгѣ: L'art au point de vue sociologique" (изложеніе его взглядовъ у г. Гольцева въ "Русс. Мысли" 1889, No X). Признаніе соціальнаго элемента въ искусствѣ мы находимъ въ наслѣдованіи г. Плотникова: "Основные принципы научной теоріи литературы" ("Ворои. Фил. Записки" 1887--88, чит. вып. III--IV, и 1888, вып. I, II).}. Идея, тенденція {K. Е. Арсеньева: "Критическіе этюды по русской литературѣ", Спб. 1888, вып. I, II; также его статьи въ "Вѣстникѣ Европы" 1859, I, X.}, соціальный элементъ признаны въ искусствѣ неотдѣлимыми отъ формы и составляютъ существенную его сторону. Еще въ 1868 году нашъ маститый ученый Ѳ. И. Буслаевъ писалъ: "направленіе политическое, философское или какое другое составляетъ необходимую принадлежность современнаго искусства; чѣмъ разнообразнѣе будутъ его направленія, тѣмъ больше исчерпаетъ оно дѣйствительность. Какого бы направленія ни держался художникъ, онъ достигнетъ совершенства, если будетъ искрененъ въ своихъ убѣжденіяхъ, и если онъ настолько даровитъ, что съумѣетъ передать въ изящной формѣ свои убѣждедія" {Ѳ. И. Буслаевъ, "Задачи современной эстетической критики", "Русскій Вѣстникъ" 1868 г., No 9, стр. 301. Перепечат. въ "Мои досуги", т. I, М. 1886.}. Этими соображеніями мы заканчиваемъ разборъ эстетическихъ воззрѣній Бродзинскаго. Его курсъ эстетики, какъ мы могли убѣдиться,-- трудъ небезполезный для своего времени; къ сожалѣнію приданный ему полемическій тонъ, по всей вѣроятности, былъ главной причиной того, что этотъ курсъ не имѣлъ успѣха въ университетѣ, и Бродзинскій долженъ былъ его закрыть послѣ первыхъ же двухъ лѣтъ чтенія (1825--1827) {Index prelectionum.... 1825, 1826, 1827 годы.}.
Свои литературныя и философско-эстетическія воззрѣнія Бродзинскій старался оправдать и въ своей поэтической дѣятельности, къ оцѣнкѣ которой мы теперь и обратимся.