III.

(1816--1822).

Разсмотрѣнный нами періодъ литературной дѣятельности Бродзинскаго не свидѣтельствуетъ объ особенныхъ успѣхахъ въ умственномъ и художественномъ развитіи поэта. Со стороны формы его произведенія находятся еще подъ сильнымъ вліяніемъ псевдоклассицизма; по содержанію они крайне незамысловаты, бѣдны идеями и образами. Поэту некогда было развиваться, а безъ серьезнаго образованія немыслимо успѣшное развитіе и поэтическаго таланта.

Какъ бы ни были сильны врожденныя поэтическія способности человѣка, въ какой бы степени ни было присуще ему эстетическое чувство,-- этого недостаточно, чтобы создать истиннаго поэта.

Знанія, ученость, направленіе безусловно необходимы поэту. То время давно ужъ умчалось, когда достаточно было непосредственныхъ наблюденій надъ жизнью для того, чтобы создавать величайшія произведенія искусства. Жизнь сдѣлалась сложнѣе, разнообразнѣе. Чтобы изображать ее, поэтъ долженъ проникнуться идеями своего времени, настроеніемъ общества, стремленіями, которыя волнуютъ его; поэтъ долженъ быть одушевленъ благороднымъ влеченіемъ ко всему справедливому, прекрасному, возвышенному. Иначе онъ никогда не поднимется выше посредственности.

Мы уже говорили, что до 1815 года литературно-художественное и умственное развитіе Бродзинскаго подвигалось впередъ очень медленно. Къ концу 1815 года мы замѣчаемъ однако же шагъ впередъ. Въ "Посланіи къ Ходкевичу" Бродзинскій цитируетъ многихъ польскихъ писателей, упоминаетъ между прочимъ и Снядецкихъ, которыхъ

Równa czeka w potomności chwała.

Только со времени переселенія въ Варшаву Бродзинскій могъ позаботиться о систематическомъ саморазвитіи. Онъ знакомится съ кружкомъ литераторовъ и театраловъ, изучаетъ французскій языкъ, дѣлаетъ переводы для сцены, занимается Шиллеромъ (1816 г.). Съ этого времени мы считаемъ возможнымъ начинать новый періодъ въ поэтической дѣятельности Бродзинскаго. Въ этомъ году выступаетъ цѣлая группа молодыхъ писателей съ переводами преимущественно изъ Шиллера. Каминскій, Кантобери Тымовсісій, Минасовичъ, Мѣрошевскій, Бродзинсісій одновременно появляются проводниками (умѣренными, конечно) новаго направленія, которое они называютъ романтизмомъ; и одновременно съ тѣмъ, какъ появляются первые переводы изъ Шиллера, Бродзинскій печатаетъ отрывки изъ своей дидактической поэмы " Poezya", которая по формѣ остается еще вѣрна классическимъ преданіямъ, но содержаніе которой заключаетъ уже въ 1-й части въ зародышѣ настроеніе, впослѣдствіи выраженное въ статьѣ "О романтизмѣ". Это громадное посланіе, слишкомъ въ 1000 стиховъ, навѣяно очевидно знаменитымъ "Письмомъ къ Пизонамъ" и поэмой Боало: "L'art poétique". Въ посланіи Бродзинскаго попадаются иногда общія мысли, свидѣтельствующія объ основательномъ знакомствѣ Бродзинскаго съ поэтикой Горація и Боало; ни въ какомъ случаѣ однако нельзя сказать, чтобы Бродзинскій слѣпо шелъ за указанными образцами: онъ развилъ свои мысли довольно самостоятельно и своеобразно.

Белциковскій видитъ въ этой поэмѣ Бродзинскаго произведеніе "весьма революціонное " ("mocno rewolucyjne"), но такая характеристика, конечно, не идетъ къ скромной поэмѣ скромнѣйшаго изъ авторовъ.

По нашему мнѣнію посланіе Бродзинскаго "О поэзіи" есть систематическое изложеніе идей сентиментализма, слегка подернутое, особенно во второй части, романтической дымкой.

Поэтъ не касается подробно всѣхъ вопросовъ искусства, не разбираетъ спеціальныхъ правилъ о разныхъ литературныхъ родахъ творчества, полагая, что все это давно уже, какъ слѣдуетъ, сдѣлано его предшественниками, а прямо приступаетъ къ изложенію своихъ взглядовъ на основные вопросы искусства, его задачи и значеніе.

Въ первомъ отрывкѣ Бродзинскій говоритъ о любви, какъ источникѣ поэзіи, о значеніи чувства въ искусствѣ, необходимости въ немъ правды и согласія его съ природой. Второй отрывокъ касается вопросовъ объ отношеніи искусства къ дѣйствительности, о роли вдохновенія, значеніи техники и заканчивается обширными разсужденіями о языкѣ и стилѣ поэтическихъ произведеній. Говоря о необходимости непосредственныхъ впечатлѣній и въ особенности воспоминаній дѣтства, поэтъ дѣлаетъ недурное лирическое отступленіе:

"Родныя поля, дорогія мѣста моей молодости, ужъ я не увижу васъ больше до самой смерти, не услышу знакомыхъ звуковъ сельскаго колокола, не услышу той пѣсни, что пѣла крестьянская дѣвушка тамъ на поляхъ, никогда не услышу ея! Кто же напомнитъ родные напѣвы тѣхъ пѣсенъ, которыя бояре и дружки поютъ, вступая на дворъ къ молодой, эти сіяющія счастьемъ лица и молодыхъ, и стариковъ родителей, когда они благословляютъ своихъ дѣтей! Кто возвратитъ мнѣ эти дорогія воспоминанія молодости!"

Замѣчаніями о языкѣ и стилѣ собственно говоря и заканчивается та часть поэмы, которая была напечатана въ 1816 г. Вниманіе, которое удѣляетъ Бродзинскій формальнымъ вопросамъ о языкѣ, а равнымъ образомъ и самыя его замѣчанія изобличаютъ классическую точку зрѣнія автора {Бродзинскій исходитъ изъ того положенія, что размѣръ, языкъ, должны быть также подвижны, какъ чувство и мысли. Тоже приблизительно говоритъ и Боало:

Prenez mieux votre ton; soyez simples avec art

Sublimes sans orgueil, agréable sans fard.

Горацій разбираетъ этотъ же вопросъ въ "Ars poëtica", ст. 44--98, 448 и т. д.}. Еще Горацій говорилъ, что языкомъ (но не собственно звуками языка) должно передавать различныя душевныя движенія:

Post effert animi motus interprète lingua

("Ars poët. ст. 111).

Бродзинскій придаетъ словамъ гораздо большее значеніе. Въ самомъ звукѣ, по его мнѣнію, сказывается идея, содержаніе слова.

Jako wiatr pędzący wśród światła przestrzeni,

Stosownie do przelotni i swój szum odmieni,

Tak wyrazy są myślom tem, czem wiatrom szumy.

Исходя изъ такого положенія, Бродзинскій требуетъ, чтобы поэтъ стремился выразить свою мысль по возможности самими звуками. Какъ вѣтеръ шумитъ неодинаково въ закрытой и открытой со всѣхъ сторонъ долинѣ, такъ и поэтъ долженъ мѣнять "dźwięk i miarę" въ соотвѣтствіи съ содержаніемъ своего произведенія. Такія заботы о виртуозности слога, о внѣшней сторонѣ дѣла, какъ извѣстно, всегда характеризуютъ эпохи застоя; общество силится прикрыть свою умственную убогость усердіемъ къ мелочамъ {Культъ формы въ искусствѣ при полномъ равнодушіи къ содержанію и идеѣ въ наше время проповѣдуютъ такъ называемые "парнасцы", эти реакціонеры въ современномъ искусствѣ, главными представителями которыхъ являются Теодоръ Банвиль, Леконтъ-де-Лиль, Катулъ Мендесъ. Ихъ продолжателями и послѣдовательными учениками являются "Декаданы" (Малларме, Анатоль Бажю и др.). Они издаютъ, начиная съ 1885 года, свой журналъ "Décadent". Объ этомъ чит. интересный очеркъ В. Г--ра въ "Русск. Вѣд." 1889 г., No 34.}. Такъ и было въ Польшѣ начала этого столѣтія. Здѣсь Венжикъ напр., по удачному выраженію Гавалевича, силился пустить кровь рядомъ такихъ созвучій:

Wnet krew w ranach wezbrana trysnęła potokiem.

Каминскій пробовалъ передать въ своихъ стихахъ колокольный звонъ {Gawalewicz, "Szkyce" 1888, стр. 60.}; томуже училъ и Виленскій профессоръ Боровскій {Одынецъ о немъ говоритъ (Wspomnienia, стр. 99): "Sam nawet zbieg brzmienia głosek dostarczał krytykowi wątku, tak do oceny właściwości ich użycia, jak i co do ogólnych uwag w tym przedmiocie".}. Вторая половина поэмы "Poezya" напечатана только въ 1821 году. По своему содержанію она является какъ-бы стихотворнымъ переложеніемъ статьи "О романтизмѣ". Поэтъ говоритъ о литературѣ и искусствѣ древней Греціи, затѣмъ переходитъ ко времени рыцарства, когда по мнѣнію поэта

Czuć śród martwej natury nie był geniusz zdolny; затѣмъ переходитъ къ нашему времени, говоритъ о "сладкой меланхоліи", которая умироворяетъ человѣка, облегчаетъ его горести, даетъ просторъ стѣсненному чувству, и на лонѣ которой даже пріятно растравлять свои раны. Заканчивается поэма прекраснымъ поэтическимъ періодомъ: требованіемъ народности, указаніемъ того, что должно быть темой нашего романтическаго настроенія.

"На какой землѣ, съ какимъ народомъ разомъ живешь, то и пѣснь твоя должна изобразить. Другіе пусть поютъ Аркадскіе луга, брега кровавые Скамандра и Сатурна земли. Ты, всюду дорожа прекраснымъ, воспѣвай родимый край и племя близкое тебѣ и чувствами, и нравомъ, и прошедшимъ. Воспой мѣста, гдѣ протекла твоя въ разцвѣтѣ юность, и за которыя неразъ ты пролилъ кровь Сармата, гдѣ голову сѣдую сложишь ты когда-нибудь, а вѣтви гробъ своей листвой прикроютъ. Изобрази колосьевъ море у подошвы Татровъ, когда они покорно гнутся предъ свирѣпымъ вѣтромъ, и рѣки, грузящія хлѣбъ, и въ вѣяной зелени лѣса. Стада рисуй, пасущіяся въ полѣ, сады и пасѣки, руины -- давней славы скудные остатки, свидѣтели ея, могилы, гдѣ лежатъ съ отчизной разомъ ея дѣти; слѣди дѣянія отцовъ, и нашихъ предковъ, и потомковъ, ихъ; любовь къ землѣ родной свяжи ты цѣпью неразрывной. Людей учись видѣть въ землякахъ, отъ нихъ черпая вдохновенье, ихъ чувствами согрѣтое имъ посвяти свое ты пѣнье. И слава велика, и дорогъ трудъ того, кто, какъ Красицкій, знаетъ край и, какъ Нѣмцевичъ, его любитъ!"

Эти превосходные совѣты суждено было выполнить не Бродзинскому, а главнымъ образомъ поэтамъ польско-украинской школы, возникшей и развившейся пояти совершенно независимо отъ вліяній нашего поэта, тогда какъ только немногія произведенія Бродзинскаго служатъ практическимъ оправданіемъ его теоретическихъ положеній. Въ этомъ сказывается главная особенность литературной дѣятельности К. Бродзинскаго. Подъ вліяніемъ нѣмецкой критики онъ высказывалъ такія общія положенія, которыя онъ по своему литературному развитію, по запасу впечатлѣній и образовъ, унаслѣдованныхъ отъ предыдущей поры, не могъ оправдать въ своей поэтической дѣятельности.

Въ 1816 году Бродзинскій переводитъ Шиллера однимъ изъ первыхъ, но далеко не первый. Романтики первой, сентиментальной стадіи развитія предпочитали переводить тѣ произведенія Шиллера, которыя написаны на древнеклассическіе сюжеты; на почвѣ уваженія классняеской жизни новое и старое направленіе подавали другъ другу руку. Къ тому же такія произведенія, какъ напр. "Кассандра", по своему направленію отвѣчали настроенію, которое характеризуетъ многихъ поэтовъ начала этого вѣка. Боязнь науки, точнаго знанія, стремленіе изъ міра реальнаго въ міръ иллюзій, желаніе сердцемъ, а не умомъ находятъ оправданіе въ ужасной судьбѣ вѣщей Кассандры, не знавшей счастья благодаря дару предвѣдѣнія.

Всѣмъ хотѣлось вмѣстѣ съ Кассандрой сказать:

Meine Blindheit gib mir wieder

Und den fröhlich dunkeln Sinn.

Всѣ были согласны въ томъ, что выразилъ такъ удачно Бродзинскій по-польски:

Omamienie to jest życie,

Wiadomość śmiercią, naszą 1).

1) "Въ иллюзіи жизнь, въ голой истинѣ смерть".

Такимъ же настроеніемъ объясняется, почему Минасовичъ выбралъ для перевода изъ Шиллера извѣстное "Der Taucher" (" Nurek "). Здѣсь такъ же, какъ и въ "Кассандрѣ", высказывается своего рода предостереженіе пытливому уму, стремящемуся безумно постигнуть истину:

Da unter aber ist's fürchterlich,

Und der Mensch versuche die Götter nicht

Und begehre nimmer und nimmer zu schauen,

Was sie gnädig bedecken mit Nacht une Grauen.

Это уже очевидно было не то настроеніе, которое заставило Лессинга предпочитать исканіе истины самой истинѣ!

Въ русской литературѣ переводъ "Кассандры" сдѣланъ въ 1809 году: Жуковскому было тогда уже 26 лѣтъ; Бродзинскому исполнилось 25, когда онъ тоже перевелъ "Кассандру". Небезполезно сличить эти два перевода съ подлинникомъ и опредѣлить степень ихъ вѣрности оригиналу.

Переводная литература имѣетъ огромное значеніе въ исторіи умственнаго развитія общества и его литературы. По вѣрности переводовъ, выбору, ихъ количеству можно составить себѣ вѣрное представленіе о характерѣ извѣстной эпохи, состояніи образованности, настроеніи общества. Въ этомъ отношеніи должно сказать, что Жуковскій, да и вообще русскіе переводчики стоятъ несравненно Ниже польскихъ переводчиковъ.

Мы сличили съ оригиналомъ многіе переводы Минасовича, Тымовскаго, Каминскаго, Мѣрошевскаго и Бродзинскаго и должны сказать, что всѣ они сдѣланы безукоризненно. Переводы Бродзинскаго исполнены прекрасно; они близки къ подлиннику (строчка въ строчку), вѣрно и отчетливо передаютъ его мысль и при томъ съ полнымъ соблюденіемъ всѣхъ ея оттѣнковъ.

Со временъ Бѣлинскаго у насъ установилось предубѣжденіе, что переводы Жуковскаго превосходны и чуть-ли даже не выше оригинала {Чит. отзывы Бѣлинскаго о переводѣ "Кассандры", "Торжества побѣдителей" въ т. VIII собранія его сочиненій.}.

Это несправедливо. Внимательное сличеніе русскаго, польскаго и нѣмецкаго текста привело насъ къ заключенію, что русскіе переводы крайне плохи и никакого сравненія не выдерживаютъ съ польскими

Чтобы не быть голословными, мы разберемъ здѣсь два стихотворенія: "Кассандра" и "Торжество побѣдителей", переводъ которыхъ доставилъ Жуковскому громкую извѣстность.

Предлагаемъ взять первые два куплета подлинника: Бродзинскій передаетъ ихъ дословно:

Radość była w Ilione,

Nim wielkie mury runęły,

Po lutniach błądzili dłonie,

Głosem pieśni echa tchnęły;

Wszystkie wolne spoczywały

Po łzawych bojach prawice,

Gdy Peleja syn wspaniały

Pryarna ślubił dziewicę.

Wawrzynami zdobiąc czoła,

Lud tłumem ciśnie się w gwarze;

Idą wszyscy do kościoła

Tymbryjskie święcić ołtarze.

Wrzędzie okrzyk radość wzrusza,

Brzmią pieśni, bachanstkie grona,

Ale tylko jedna dusza

Tajnym smutkom zostawiona.

Здѣсь только въ первомъ куплетѣ пропущенъ эпитетъ "прекрасную", и затѣмъ послѣднія двѣ строчки переданы немного не дословно, но равносильно: въ подлинникѣ сказано подробнѣе:

Und in ihren Schmerz verlassen

War nur еще traur'ge Brust.

Эти же самые куплеты Жуковскій передаетъ весьма далеко отъ подлинника и въ формѣ крайне неудачной:

Все въ обители Пріама

Возвѣщало брачный часъ:

Запахъ розъ и ѳиміама,

Гимны дѣвъ и лирный гласъ.

Спитъ гроза минувшей брани:

Щитъ, и мечъ, и конъ забытъ;

Облеченъ въ пурпурны ткани (?)

Съ Поликсеною Пелидъ. (?)

Дѣвы, юноши четами (? lud!)

По узорчатымъ коврамъ (?),

Украшенные вѣнками,

Идутъ веселы во храмъ.

Стогны дышутъ ѳиміамомъ,

Въ злато царскій домъ одѣтъ.

Снова счастье надъ Пергамомъ,

Для Кассандры счастья нѣтъ.

Здѣсь что ни строчка, то передѣлка или самое грубое искаженіе подлинника. Отъ стихотворенія Шиллера здѣсь ничего не осталось кромѣ размѣра. Также неудачно переведены и слѣдующіе куплеты.

Такъ напр., у Шиллера сказано: "Зачѣмъ ты меня съ открытымъ умомъ бросилъ въ городъ вѣчно слѣпыхъ возвѣщать свои оракулы?" Бродзинскій перевелъ:

Ро со było niewieście и т. д.

Жуковскій выразилъ это еще дальше:

Что Кассандрѣ даръ вѣщанья

Въ семъ ж илищѣ скромныхъ чадъ?...

Въ 8-мъ куплетѣ слово Irrthum гораздо вѣрнѣе передается польскимъ "omamienie", чѣмъ русскимъ "незнанье", которое придаетъ иной оттѣнокъ мысли Шиллера. Только нѣкоторыя строчки Жуковскому болѣе удались.

Въ 9-мъ куплетѣ у него удачнѣе сказано:

Я забыла славить радость,

Ставъ пророчицей твоей,

чѣмъ у Бродзинскаго:

Odkąd twoje prawdę głoszę

Straciłam wszelką ochotę 1).

1) У Шиллера:

Nimmer sang ich freud'ge Lieder,

Seit ich deine Stimme bin.

11-й куплетъ переданъ равносильно обоими переводниками; остальные -- гораздо лучше Бродзинскимъ.

Уже изъ приведенныхъ нами отрывковъ можно, думаемъ мы, составить себѣ правильное понятіе о достоинствахъ переводовъ обоихъ писателей.

Что касается самого языка и формы, то нельзя не сознаться, что и въ этомъ отношеніи Жуковскій уступаетъ польскому переводчику. Языкъ Бродзинскаго, насколько мы можемъ объ этомъ судить, не утерялъ и до сихъ поръ еще своей свѣжести, тогда какъ языкъ Жуковскаго положительно устарѣлъ, страдаетъ грамматическими неправильностями, которыя при чтеніи дѣлаютъ невозможнымъ художественное наслажденіе.

Возьмемъ другое стихотвореніе Шиллера "Bas Siegesfest", переведенное Жуковскимъ въ болѣе поздній періодъ его литературной дѣятельности -- въ 1828 году, слѣдовательно когда ему было уже 45 лѣтъ. Бродзинскій перевелъ его въ 1819 году {"Pam. Warsz." 1819, XV, 107: "Obchód zwyciężstwa".}.

Уже самое заглавіе "Торжество побѣдителей" является излишней вольностью. Бродзинскій правильнѣе озаглавилъ: "Obchód zwyciężstwa".

Переводъ стихотворенія "Торжество побѣдителей" Жуковскимъ особенно хвалитъ Бѣлинскій и выставляетъ его, какъ образецъ переводовъ и глубокаго пониманія переводчикомъ греческой жизни и ея духа; мы видимъ въ этомъ переводѣ совершенно противоположное.

Разница между русскимъ и польскимъ переводами сказывается съ первыхъ же строчекъ.

"Szczęściem pijane Greki" ближе къ подлиннику, чѣмъ "побѣдой насыщенный". Слѣдующая строчка: "I obciążone grabieżą" совершенно пропущена Жуковскимъ, который, кстати сказать, часто ради риѳмы и размѣра дѣлаетъ и вставки, и пропуски. Такъ напр., въ слѣдующемъ куплетѣ Жуковскій пропускаетъ цѣлыхъ три строчки подлинника, а оставшуюся одну размазываетъ въ четыре -- собственнаго сочиненія {Бѣлинскій ставитъ эти строчки выше оригинала.}.

Бродзинскій передаетъ дословно:

W długich rzędach płaczące

Branki trojańskie zasiadły,

Boleśnie w pierś się bijące,

Włos rozpuściły, pobladły.1).

1) У Шиллера:

Und in langen Reihen, klagend,

Sasz der Trojerinnen Schaar,

Schmerzvoll an die Brüste schlagend,

Bleich, mit aufgelöstem Haar.

Мелкихъ ошибокъ у Жуковскаго очень иного. Такъ, въ концѣ слѣдующаго куплета пропущена предпослѣдняя строчка:

Ausgefüllt der Kreis der Zeit,

у Бродзинскаго: Czas wykonał drogę smoję. Слѣдующая строчка у Жуковскаго: "Градъ великій сокрушился " просто безграмотна; у Бродзинскаго правильно:

Wielkie miasto zwyciężone.

Послѣднія четыре строчки слѣдующаго куплета, составляющія главную мысль этого стихотворенія, получили въ переводѣ Жуковскаго какой-то сентиментально-меланхолическій оттѣнокъ, совершенно несвойственный духу греческой жизни. Геніальный Шиллеръ умѣлъ проникнуться греческимъ идеаломъ жизни, и его стихотвореніе дышитъ этимъ здоровымъ, радостнымъ весельемъ, радостью бытія, благородствомъ и гуманностью, которыя такъ характеризуютъ грека.

Бродзинскій очень точно переводитъ:

А więc niech wesoło nucą

Wracający się do swych progów.

Zdrowi niechaj sławią bogów,

Bo nie wszyscy zdrowo wrócą 1).

1 ) Жуковскій переводитъ:

Счастливъ тотъ, кому сіянье

Бытія сохранено,

Тотъ, кому вкуситъ дано

Съ милой родиной свиданье.

Въ подлинникѣ же мы читаемъ:

Drum erhebe frohe Lieder,

Wer die Heimath wieder sieht,

Wem noch frisch das Leben blüht!

Denn nicht alle kehren wieder.

Въ 5-мъ куплетѣ Жуковскій передаетъ правильнѣе:

Рекъ, Палладой вдохновенный,

Хитроумный Одиссей;

но послѣднія двѣ строчки неправдоподобны:

Жены алчутъ новизны,

Постоянный миръ имъ страшенъ (?).

Бродзинскій переводитъ согласно подлиннику:

Во kobieta jest niestała,

Łatwo ją nowość pokona.

Въ 8-мъ куплетѣ Жуковскій весьма неудачно выражается:

Живъ презрительный Терситъ,

и въ послѣднихъ 4 строчкахъ уродуетъ оригиналъ такимъ переводомъ:

Смертный! Царь Зевесъ фортунѣ

Своенравной предалъ насъ;

Уловляй же быстрый часъ,

Не тревожа сердца втунѣ 1).

1) У Шиллера:

Weil das Glück aus seiner Tonnen

Die Geschicke blind verstreut,

Freue sich und jauchze heut,

Wer das Lebensloos gewonnen!

Гораздо правильнѣе и образнѣе передаетъ это Бродзинскій:

Kiedy s'Iepo dary ciska

Przeznaczenie z swojej skryni,

Dziś' niech wesół dzięki czyni

Ten kto życia los pozyska.

Въ рѣчахъ Неоптолема и Гектора Жуковскій ослабилъ и измѣнилъ мысль подлинника:

Онъ за край, гдѣ жили дѣды,

Веледушно пролилъ кровь.

Побѣдившимъ -- честь побѣды,

Охранявшему -- любовь!

Въ подлинникѣ выражена прекрасная, возвышенная общая мысль, вѣрно переданная Бродзинскимъ:

Pięknie za ojczyste prawa

W obronie poledź na czele,

Większa jest zwyciężscy sława

Lecz jego piękniejsze cele 1).

1) Въ подлинникѣ:

Der für seine Hausaltäre

Kämpfend, ein Beschirmer, fiel --

Krönt den Sieger gröszre Ehre,

Ehret ihn das schönre Ziel.

Знаменитыя двѣ строчки послѣдняго куплета:

Спящій въ гробѣ мирно спи,

Жизнью пользуйся живущій!

тоже нельзя признать вполнѣ удачнымъ переводомъ словъ Шиллера {Въ подлинникѣ: Um das Rosz des Reiters schweben,

Um das Schiff die Sorgen her;

Morgen können wir's nicht mehr,

Darum laszt uns heute leben.}.

Нечего и прибавлять, что и въ данномъ случаѣ переводъ Бродзинскаго правильнѣе.

Итакъ Шиллеръ безспорно ожидаетъ еще русскаго переводчика. Что касается Бродзинскаго, то онъ, какъ переводчикъ, долженъ быть поставленъ высоко {Всего Б--скій перевелъ 8 произведеній Шиллера, всѣ съ одинаковымъ достоинствомъ. Нужно замѣтить, что такъ же удачны произведенія и другихъ польскихъ переводчиковъ.}. Знаніе языка, прекрасный стихъ, пониманіе подлинника -- отличительныя черты его немногочисленныхъ, къ сожалѣнію, переводовъ {Переводы Бродзинскаго хвалитъ и Дмоховскій, за исключеніемъ баллады "Rycerz Togenburg", начало которой, по его мнѣнію, "razi nadzwyczajną niepoprawnością"; чит. "Gazeta literacka" na rok 1822, t. I, стр. 121.}.

Тѣмъ не менѣе переводамъ изъ Шиллера Бродзинскій повидимому не придавалъ особеннаго значенія. Послѣ удачнаго дебюта съ переводомъ "Кассандры" поэтъ замолкаетъ на три года Въ 1817 году появляется въ двухъ даже переводахъ Минасовича и Тымовскаго гимнъ Шиллера "An die Freude " (Do radości) {"An die Freude" была переводима на польскій языкъ нѣсколько разъ; такъ въ 1821 году напечатанъ переводъ Бруно -- Кицпискаго ("Kantata do Radości", "Wanda" 1821 r., t. II, 1--8). Интересъ къ этому гимну радости объясняется, вѣроятно, тѣмъ обстоятельствомъ, что въ началѣ 20-хъ годовъ было общимъ убѣжденіемъ, какъ кажется, неосновательнымъ, что слово "Freude" замѣняло по цензурнымъ причинамъ слово "Freiheit" -- свобода. По крайней мѣрѣ Бетховенъ, взявшій этотъ гимнъ темой для своей 9-й симфоніи, имѣлъ въ виду именно такое пониманіе текста. Кит. Victor Widder: "Beethoven, за vie et son oeuvre" Paris, 1883. Вотъ что говоритъ по этому поводу Nohl въ "Beethoven's Lehen": "Es ist bekannt, dasz Schiller ursprünglich sogar gedichtet: "Freiheit, schöner Götterfunken etc." (t. III, стр. 903).}, и затѣмъ переводы изъ Шиллера наводняютъ всѣ польскіе журналы.

Между тѣмъ Бродзинскій только въ 1819 году вновь отозвался съ переводомъ "Obchód zwyciężstwa".

Въ 1820 году онъ переводитъ "Geniusz", "Poeci starożytne", "Trzy dziedzictwa". Въ 1821 являются его "Szczęście" {"Pam. Warsz." t. XX. 82.}, "żale Сеrery" {Ibid. стр. 447.}. Кромѣ того нужно еще отмѣтить "Alfred і Malwina", "Kolumb", "Do młodzieńca" {Ibid. t. II, 188, 209, 210.}, "Rycerz Togenburg" и нѣсколько мелкихъ переводовъ изъ Гёте.

Чѣмъ объяснить ограниченное количество переводовъ изъ Шиллера въ эпоху общаго имъ увлеченіи? Исключительно тѣмъ, что Бродзинскій вовсе не былъ горячимъ поклонникомъ Шиллера, какъ это многіе думаютъ. Шиллера Бродзинскій не вполнѣ еще понималъ. Это подтверждается и отношеніемъ его къ переводу брата "Орлеанской Дѣвы". Мы знаемъ, что прологъ къ ней Бродзинскій далъ для поправки Л. Осинскому; наконецъ и самъ переводчикъ, Андрей Бродзинскій, нашелъ возможнымъ сдѣлать въ драмѣ массу урѣзокъ и измѣненій въ духѣ псевдоклассицизма, которымъ К. Бродзинскій повидимому сочувствуетъ. Какъ извѣстно, въ 1821 году ему удалось напечатать этотъ передѣланный переводъ брата. Ему К. Бродзинскій посвящаетъ извѣстное уже намъ предисловіе, исполненное чувствъ необыкновеннаго уваженія къ покойному брату, и гдѣ онъ между прочимъ заявляетъ, что всѣмъ обязанъ своему брату, благодаренъ и за руководительство въ жизни и наукѣ, и за правила, которымъ онъ хочетъ и будетъ слѣдовать до самой смерти. К. Бродзинскій объявляетъ себя такимъ образомъ солидарнымъ со взглядами брата и какъ-бы принимаетъ ихъ на свою отвѣтственность. Въ этомъ и сказывается непониманіе Шиллера.

Изъ тѣхъ отрывковъ перевода А. Бродзинскаго, которые мы находимъ въ статьѣ Ходзька {"Wzmianka о życiu..." Wilno, 1845.}, видно, что переводчикъ какъ-бы стыдится религіознаго вдохновенія героини. Какъ поэтъ XVIII вѣка, онъ не рѣшается идти противъ формъ и требованій господствующаго вкуса и всюду передѣлываетъ монологи Іоанны Д'Аркъ, выкидывая иногда самыя лучшія мѣста или замѣняя ихъ безцвѣтными и вялыми деистическими сентенціями. Самъ переводчикъ не скрываетъ этого, указывая въ своемъ предисловіи, что "онъ старался устранить тѣ мѣста, которыя противны общимъ правиламъ и вкусу". Онъ выражаетъ огромное удовольствіе по поводу того, что "въ его переводѣ найдется немного такихъ мѣстъ, въ которыхъ можно признать слѣды нѣмецкаго вкуса"! И дѣйствительно переводчикъ не стѣснялся съ Шиллеромъ! {Интересующійся найдетъ нѣсколько примѣровъ подобныхъ передѣлокъ въ статьѣ Ходзька "Wzmianka о życiu..." стр. 51 и слѣд.} Такъ-какъ К. Бродзинскій ничего не говоритъ по поводу этихъ поправокъ, то нужно думать, что онъ и самъ съ ними былъ согласенъ.

Возвращаясь къ 1816 году, отмѣтимъ еще два стихотворенія Бродзинскаго: "Ofiara" -- идиллія, и "Zle i dobre" -- дидактическое стихотвореніе; въ обоихъ замѣтно сильное классическое вліяніе. 1817 годъ не богатъ произведеніями К. Бродзинскаго: "Oda Kopczyńskiemu", "Dobranoc", "Sztuki piękne" -- драматическая сцена, написанная по случаю празднованія годовщины открытія "Національн. театра"; "Praca", небольшая повѣсть въ стихахъ, басня "Sroka", "Pies'ni Magadaskaru" -- вотъ и все.

Въ одѣ Копчинскому для насъ важны послѣдніе три куплета, въ которыхъ Бродзинскій говоритъ о любви къ родному языку и необходимости его разработки.

Czcij twój język, Lechów rodzie...

Znaj w języku obraz własny...

Wieczna w tym języku chwała --

таковы мысли, высказываемыя поэтомъ въ этой одѣ; подробнѣе онѣ развиты въ элегіи "żal za polskim językiem" 1818 г. {А также и въ "Одѣ къ Линде".}. Сцена "Sztuki piękne" навѣяна, кажется, стихотвореніемъ Шиллера: "Die Huldigung der Künste", но ничего оригинальнаго изъ себя не представляетъ. Повѣсть "Praca" небольшое дидактическое стихотвореніе, написанно, вѣроятно, для дѣтей, но напечатано въ "Pam. Warszaw" {"Трудъ доставитъ сокровища, которыхъ и не перечтешь".}. Авторъ разсказываетъ о двухъ посланницахъ Бога: "Fortuna" и "Praca". Скромная "Praca" (трудъ), получаетъ отъ автора должную хвалу: она даетъ свободу, счастіе, благополучіе. Въ разсужденіяхъ поэта звучитъ обычная идиллическая нотка. Онъ совѣтуетъ всѣмъ труженикамъ съ "цвѣтущимъ здоровьемъ", чуждаться замковъ и городовъ, не завидовать богачамъ, весело распѣвая пѣсни, потому-что

Praca skarbiec dziedziczy,

Którego nigdy nie zliczy 1).

1) Чит. напр.:

Naj awie twoje myśli jedyno

Nie we śnie ciebie upoją;

śnij sobie jakbyś już twoją

We wrota przywiózł Halinę.

Слѣдуетъ упомянуть еще о стихотвореніи "Dobranoc Wiesławowi", изъ котораго видно, что авторъ замышлялъ уже въ этомъ году свою знаменитую поэму "Вѣславъ".

Въ этомъ же 1817 году появилось первое изданіе стихотвореній Бродзинскаго. Это былъ маленькій сборничекъ, in 4-о, въ 32 неперенумерованныхъ странички. Изданъ онъ былъ по просьбѣ извѣстнаго варшавскаго композитора и музыканта Іосифа Эльснера, автора изслѣдованія: "Zasady о metryczności języka polskiego". Бродзинскій тоже занимался вопросомъ о польской просодіи и вмѣстѣ съ Эльснеромъ пробовалъ замѣнить неуклюжій силлабъ тоническимъ размѣромъ. Съ этою цѣлью онъ написалъ десять стихотвореній трохаическимъ, дактилическимъ и адоническимъ размѣромъ {А именно; "Pasterka" (трохаич.-адои. разм.), "Mikon", "Filon" (дакт. -- трох.), "Matka i dziecię" (дакт. -- адон.), "Gołąbki" (первый и третій стихъ -- трохей, второй -- дакт. Четверт. -- адонич.), "Tęskna" (дакт. и трохей), "Brat i siostra" "Wiosna" (трохей), "Przodkowie" (1-й и 4-й -- адонич. 5--6 трохей). "Muza wiejska" (первые четыре строчки трохич., 2-е четыре -- адонич., 3-е четыре сапфич., 4-е четыре -- дактич., затѣмъ снова трох., и т. д.), "Praca" (трох.-адон.).}.

Этому сборнику Бродзинскій предпослалъ небольшое предисловіе, въ которомъ защищаетъ тоническій размѣръ и между прочимъ говоритъ: "въ отвѣтъ на возраженіе, что этотъ размѣръ можетъ затруднить пишущаго болѣе, чѣмъ придать красоту поэтическимъ произведеніямъ, приведу доказательства изъ собственнаго опыта, что метрическій размѣръ не только не увеличиваетъ трудностей, но даже наоборотъ -- становится прекраснымъ руководителемъ для привычнаго и музыкальнаго уха; и если риѳмы, при метрическомъ размѣрѣ, не составляющія необходимаго украшенія стиха, иногда и наталкиваютъ на счастливыя мысли {Совершенно вѣрное наблюденіе, приводимое Бродзинск. и въ курсѣ эстетики!}, то чаще онѣ задерживаютъ ихъ пріятное принужденіе размѣра, почти такъ же, какъ музыка пробуждаетъ, поддерживаетъ и возноситъ наше чувство... Другое возраженіе, что этотъ размѣръ грозитъ однообразіемъ, еще неосновательнѣе: напротивъ -- размѣръ, украшая стихи соотвѣтственнымъ и упорядоченнымъ разнообразіемъ, дѣлаетъ ихъ и болѣе обработанными, и блестящими (wydatną.)" {Chodźko "Wzmianka...", стр. 75--78.}.

Попытки писать тоническимъ размѣромъ не встрѣтили должной поддержки въ польскихъ поэтахъ и потому были оставлены и самимъ Бродзинскимъ; въ другихъ его стихотвореніяхъ мы находимъ обычный силлабъ.

Весь 1818 годъ у Бродзинскаго повидимому ушелъ написаніе статьи "О романтизмѣ" и потому небогатъ поэтическими произведеніями. Въ началѣ года появляется въ "Pam. Warsz. " извѣстное уже намъ стихотвореніе "Matka i dziecię", затѣмъ въ слѣдующихъ NoNo этого же журнала тянется "Rozprawa о klassyczności i romantyczności", и только въ послѣднихъ трехъ книжкахъ "Р. W." появляются переводы -- изъ Оссіана "Bar at on" {"Pam. Warsz." t. XII. 64, 86.}, элегія Тибулла "Do pokoju" и наконецъ знаменитая элегія: "żal za polskim językiem" {Ibid.}.

Какъ въ переводахъ изъ Шиллера, такъ и изъ Оссіана Бродзинскій не былъ первымъ. Еще въ 1815 году въ томъ же "Pam. Warsz. " (не говоря уже о переводахъ XVIII ст.) былъ напечатанъ переводъ изъ Оссіана Островскаго ("Bitwa pod Lorą"), затѣмъ въ 1816 году переводы изъ Оссіана такъ же многочисленны, какъ и переводы изъ Шиллера.

Въ предисловіи къ "Баритону" Бродзинскій заявляетъ, что "онъ шелъ болѣе за чувствами, чѣмъ за словами, стараясь только сохранить лирическій характеръ произведенія и его размѣръ" {Поэтому Дмоховскій и не признаетъ ихъ удовлетворительными, "Gaz. literacka", 1822 r" t. II, стр. 121.}.

Сильное впечатлѣніе на общество произвела элегія "żal za polskim językiem" {"Paw. Warsz." XII, 417. Въ нознаискомъ изданіи ея нѣтъ.}, въ которой поэтъ ратуетъ противъ чужеземщины и главнымъ образомъ противъ галломаніи.

Въ это время всюду еще въ образованномъ обществѣ царилъ французскій языкъ. Родная рѣчь была почти совсѣмъ забыта. Даже многія газеты выходили на французскомъ языкѣ; такъ напр. во Львовѣ существовала съ 1776 года въ теченіи 11 лѣтъ "Gazette de Leopol" {Sowiński -- Zdanowicz, "Rys dziejów...", стр. 407.}.

Нѣтъ ничего удивительнаго поэтому, если польскій языкъ остановился въ своемъ развитіи, огрубѣлъ, сдѣлался неудобнымъ для употребленія въ кругу людей образованныхъ {T. Sierociński въ "Pam. Nauk". 1819 года въ статьѣ "О uczeniu się języków" тоже жаловался на то, что благодаря "безумному" увлеченію французскимъ языкомъ въ рѣдкомъ польскомъ домѣ знаніе родного языка стоитъ на должной высотѣ. Вопросу о развитіи родного языка очень много мѣста удѣляла и редакція журнала "ćwiczenia Naukowe" (1818 г.). Чит. напр. того же Т. Сѣроцинскаго "О doskonaleniu mowy ojczystej i o układzie nowego już ukończonego słownika". Тамъ же было напечатано стихотворное посланіе Раймунда Корсака "Do Aloizego Osińskiego по поводу его словаря, и въ немъ встрѣчаются между прочимъ такія строчки:

Jest naród, żyje mowa najolfitsza z matek;

Tyś nam dał onój poznać zwinność i dostatek!

("ćwicz. Nauk.", 1818, str. 114).}. Бродзинскій съ грустью пишетъ, что:

Nie po polski do swoich ojców mówią dziatki,

Już polki nie rozrzewnia święte słowo matki.

Przestała luba dziatwa pieścić mowę dziadów;

Przy ucztach w zamkach ojców nie masz Polski siadów... 1).

1) "He по-польски дѣти говорятъ съ отцами, и святое слово уже польки матери въ восторгъ не приведетъ. Дѣти не лелѣютъ прадѣдовъ языкъ, на пирахъ по замкамъ слѣда Польши не осталось..." Въ тѣхъ же цѣляхъ въ 1820 году Бродзинскій перевелъ посланіе (латинское) польскаго лирика Сарбѣвскаго "Къ ѳивянамъ" -- содержаніе котораго, какъ видно уже изъ самого эпиграфа: "Exteros mores prohibete", направлено противъ увлеченія иноземнымъ:

Obce zwyczaje, Tebanowie, znieście,

Pamięci ojców dajcie dostęp w miejscie,

Cnoty nad dziadów, stare obyczaje

Niech skłonna dziatwa poznaje.... и т. д.

("Pam. Warsz." t. XVII. 448)

Элегія оказала желанное дѣйствіе на общество, вездѣ стали изгонять изъ салоновъ французскій языкъ, замѣняя его роднымъ, польскимъ; извѣстно, что Клементина Танская обязана этому стихотворенію тѣмъ переломомъ въ ея умственномъ развитіи, которымъ опредѣлилась вся дальнѣйшая ея дѣятельность, какъ писательницы -- патріотки {Wójcicki, "Hist. literatury polskiej" Warsz. 1879, стр. 398.}.

Одынецъ въ своихъ "Wspomnieniach" сообщаетъ, что въ началѣ 20-хъ годовъ это стремленіе къ родному сдѣлалось своего рода модой и дошло до крайностей, вызывавшихъ между прочимъ неудовольствіе самого Бродзинскаго. Во многихъ домахъ былъ положенъ штрафъ за каждое иностранное слово, произнесенное въ разговорѣ, и кружка, куда собирались деньги отъ штрафовъ, всегда находилась между присутствующими, часто стѣсняя самихъ бесѣдующихъ и дѣлая ихъ бесѣду крайне принужденною.

Элегія "О польскомъ языкѣ" и статья "О романтизмѣ" доставили Бродзинскому серьезную извѣстность. Его имя сдѣлалось популярнымъ во всемъ царствѣ польскомъ "od morza do morza". Ни одинъ изъ позднѣйшихъ болѣе талантливыхъ писателей не выступалъ еще на литературной аренѣ, самъ Мицкевичъ не былъ еще свободенъ отъ узъ псевдокласицизма; всѣ взирали на молодого Бродзинскаго, какъ на восходящее свѣтило польской поэзіи. Бродзинскому было уже 27 лѣтъ -- возрастъ, когда талантъ вполнѣ опредѣляется и крѣпнетъ; умственное развитіе тоже достигаетъ къ этому времени полной зрѣлости. Въ этомъ возрастѣ Байронъ былъ уже извѣстенъ, какъ авторъ "Гяура", Шиллеръ написалъ "Коварство и любовь", "Донъ Карлоса"; Мицкевичъ, Пушкинъ и многіе другіе писатели въ такомъ возрастѣ создали лучшія свои произведенія. Дѣйствительно и у Бродзинскаго годы 1819 и 1820 были временемъ полнаго разцвѣта его поэтическаго таланта.

Въ 1819 году появляется лучшая его послѣ "Вѣслава" идиллія "Oldyna" {Напеч. въ "Pam. Naukowy", 1819, t. I, стр. 86--90.}, а въ началѣ слѣдующаго года знаменитый "Вѣславъ". Къ этому же времени, по всей вѣроятности, относится и третья идиллія "Czerniaków", о которой мы не имѣемъ, къ сожалѣнію, никакихъ точныхъ хронологическихъ данныхъ. Изъ этихъ трехъ идиллій, меньшая -- "Czerniaków" -- написана въ шутливомъ эротическомъ тонѣ и болѣе другихъ напоминаетъ раннія произведенія нашего поэта. Въ свое время она очень нравилась сентиментальной, влюбчивой молодежи {"Черняковъ" очень хвалитъ г-жа Е. Земенская въ своей статьѣ о Бродзинскомъ. Она говоритъ:-- "Znajdujemy tu śliczny Czerniaków. Która ż literatura pokaże nam równie sielski i doskonały utwór? To jest wyłącznie polska poezya"..... "Pielgrzym", 1844, t. II, "Rozbior dzieł Kaz. B--ego", стр. 197.}. Поводомъ къ написанію ея послужилъ дѣйствительный случай {Pisma K. B--ego, t. I, 99. на экз. p. L. W.).}, героиней котораго была госпожа Kohler Józefowa, урожденная Коссовская, вѣроятно, дочь купца, имѣвшаго лавку бакалейныхъ товаровъ на улицѣ Долгой противъ заведенія Піяровъ, гдѣ, какъ извѣстно, преподавалъ Бродзинскій съ 1818 года. Неподалеку отъ Варшавы находится деревушка Черняковъ съ костеломъ и монастыремъ Бернардиновъ, основанномъ еще въ XVII вѣкѣ гетманомъ Станиславомъ Любомирскимъ. Въ лѣтнее и весеннее время сюда обыкновенно предпринимаютъ варшавяне прогулки, соединяя увеселительныя цѣли съ религіозными. Разъ какъ-то весенней порою направился туда и нашъ поэтъ (разсказъ ведется отъ перваго лица). Отдѣльно отъ толпы беззаботныхъ прохожихъ шелъ онъ тропинкой по желтѣющей нивѣ грустный и одинокій, потому-что "никакая стрѣла не коснулась еще его груди, и кромѣ страданій и безпокойства онъ ничего не извѣдалъ изъ чаши любви". Вдругъ видитъ онъ на той же тропинкѣ двѣ женскія фигуры. Самъ не зная почему, замедляетъ онъ шаги и ждетъ, пока не поравняется съ незнакомками; это были мать и дочь.

Jednej łagodność jaśniała w oku,

А druga skromna, urodna, młoda,

Tak miła, jako w maju pogoda 1).

1) "Одна была привѣтливая съ виду; другая молода, скромна, статна и такъ мила, какъ майская погода".

Онъ поклонился; ему отвѣтили; онъ идетъ рядомъ и заводитъ скромный разговоръ; ему привѣтливо и такъ же скромно отвѣчаютъ:

..........Mówiły do mnie --

Matka łagodnie, а córka skromnie 1).

1) "Мнѣ отвѣчали: мать любезно, дочка скромно".

Въ Черняковѣ ярмарка; каждый покупаетъ на ней какую-нибудь бездѣлушку, чтобы принести ее въ жертву Богу.

Дѣвушка, смѣясь и краснѣя, купила младенца и сердце. Поэтъ, побуждаемый милыми глазками, тоже купилъ себѣ -- сердце и домикъ. Разомъ кладутъ они купленныя вещи передъ иконой Божіей Матери; дѣвушка, воспитанная въ строгихъ правилахъ, становится рядомъ съ матерью на колѣна и молится, вся отдаваясь религіозному чувству, такъ-что "какъ-бы частъ божества сіяла въ ея очахъ". Поэту, конечно, было не до молитвы. По выходѣ изъ церкви она покупаетъ колечко и даритъ ему; онъ отвѣчаетъ ей тѣмъ же; при этомъ лицо ея зарумянилось, а онъ былъ самъ не свой. По дорогѣ подаютъ они милостыню нищему, и тотъ благословляетъ ихъ. На это благословеніе "она заглянула поэту въ глаза; онъ же подумалъ, что это былъ гласъ пророческій ".

Скромная бесѣда не прерывается за все время обратнаго пути.

S

zedłem, mówiłem; mówiły do mnie --

Matka łagodnie, а córka skromnie.

Онъ покупаетъ цвѣтовъ, она дѣлаетъ изъ нихъ вѣнокъ и надѣваетъ на голову. Дорога прошла незамѣтно; вотъ ужъ и городъ; мать приглашаетъ его зайти къ нимъ, и онъ, самъ не зная какъ, очутился въ ихъ убогомъ помѣщеніи.

Nie wiem też, со mię zostać zmusiło;

Miłości dziecię pewnie to było 1).

1) "Не знаю, что меня заставило остаться,-- дитя любви то, вѣроятно, было".

Какъ "ртуть", вертится дочь по комнатѣ, готовя скромную вечерю. Цвѣты она поставила частью у себя надъ кроватью, частью у матери. Время однако идетъ; вотъ бьютъ "суровые часы" десять; нора уходить. Печаль затуманила его очи, когда пришлось въ знакъ прощанья цѣловать ея ручку; она же повернулась къ матери и своимъ взоромъ какъ бы просила ее сказать гостю любезное слово,

То ja zważając, stałem jak niemy,

J rzekła matka: częściej prosiemy 1).

1) "Это замѣтивъ, я сталъ въ ожиданьи: "просимъ бывать", молвила мать".

Съ чувствами радости и грусти возвращается поэтъ домой и никакъ не можетъ сообразить, что съ нимъ случилось.

Miłości dziecię pewnie to było;

Razem mię truło, razem leczyło.

Но и онъ и она не могуть забыть другъ друга. Онъ говоритъ:

Już ten los słodki nie uleczony

O! Czerniakowa pamiętne dzwony!

Noweście dla mnie głosiły życie

Wciąż mi odtąd w uszach dzwonicie 1).

1) "О сладкій неизлѣчимый жребій мой, о памятный звонъ Черняковскихъ колоколовъ! Вы новую жизнь мнѣ возвѣстили, и всё въ ушахъ стоитъ вашъ звонъ".

Она тоже поетъ на другой день утромъ:

Tylko w polach Czerniakowa

Przy młodzieńcu myśl się bawi.

Wciąż w ustach żebraka słowa:

"Niechaj Bóg was błagosławi"! 1).

1) "Лишь къ нему на поля Чероякова уношуся мечтою, и нищаго слова всё просятся мнѣ на уста: пусть васъ самъ Богъ благословить".

На этомъ разсказъ обрывается. Мы не узнаемъ дальнѣйшей судьбы влюбленныхъ, но каждый можетъ ожидать счастливаго и желаннаго конца.

Все это передано мило и граціозно; частое повтореніе нѣкоторыхъ строчекъ, ссылка на проказника -- шалуна, мальчишку любви, безыскусственный, простой языкъ дѣлаютъ эту сентиментальную идиллію удобочитаемою даже теперь.

Гораздо болѣе глубокій смыслъ имѣетъ идиллическая поэма или, какъ ее называетъ поэтъ, "галиційская дума" -- "Ольдина". Здѣсь разсказана необыкновенно просто и трогательно грустная исторія бѣдной крестьянки, мужа которой тотчасъ же послѣ свадьбы увели въ солдаты безжалостные австрійскіе сборщики. Ольдина, не смотря на свое придуманное имя, уже не сентиментальная пастушка, какъ тѣ, о которыхъ мы говорили при разборѣ "Крестьянскихъ пѣсенъ". Она не теряетъ времени въ сентиментальномъ бездѣльи, она страдаетъ вполнѣ искренно, проливаетъ горькія слезы, каждый день приходитъ съ горячей молитвой къ церковному порогу, но вмѣстѣ съ тѣмъ не забываетъ о дѣлѣ. Правда, въ уваженіе къ прошлому поэтъ надѣляетъ ее довольно чистой работой: мы застаемъ ее молящейся у храма послѣ того, какъ она принесла изъ лѣсу цѣлую вязанку хворосту. Сбросивъ съ себя эту тяжелую ношу, съ молитвой падаетъ она на колѣни передъ ликомъ Божьей Матери и проситъ помощи и заступничества въ несчастьи. Дѣло не обходится, конечно, безъ нѣкоторыхъ прикрасъ.

Такъ напр., Ольдина, расказывая о своемъ несчастьи прохожему, тронутому ея безутѣшнымъ горемъ и слезами, выражается возвышенно, что ей жалко мужа нетолько потому, что онъ можетъ лишиться жизни въ бою, но также и потому, что ему придется служить чужому Государю, и, быть можетъ, проливать кровь своихъ же земляковъ или умереть отъ братней руки.

Nie życia męża żałuję ja biedna,

Ale niewoli, ale jego stanu.

Ja bez pomocy zostałam się jedna,

А on obcemu służyć musi Panu.

Въ общемъ однако разсказъ несчастной женщины правдивъ и вызываетъ сочувствіе къ ея горю. Еще съ дѣтства любили они другъ друга друга; родителя согласились на ихъ бракъ и поставили для нихъ новую избу. Во время самой свадьбы, подъ часъ веселой свадебной пирушки, внезапно ворвались наборщики и забрали мужа у порога счастья.

Описаніе свадьбы не чуждо этнографической вѣрности. Выступаютъ дружки, сваты и всѣ другія участники крестьянскаго свадебнаго ритуала. Дружки поютъ грустную пѣсню "про хмель"; паробки, повязанные платкомъ (chustką), окружаютъ молодыхъ, гарцуя на коняхъ; съ пѣснями и музыкой выступаетъ свадебный поѣздъ; веселье общее: дружки танцуютъ по дорогѣ, бойко прихлопывая о землю стальными подковками; картина живая и естественная. Переходъ отъ описанія свадбы къ разсказу о слѣдующихъ затѣмъ событіяхъ тоже очень простъ, вѣренъ и въ психологическомъ, и въ этнографическомъ отношеніяхъ. Ольдина обрываетъ разсказъ о свадьбѣ сразу, переходя къ слѣдующему совершенно такъ, какъ это дѣлаютъ крестьянки,-- ex abrupto.

Weszli wojacy z cesarskiego kraju,

Inni tajemnie chatę obstąpili,

Sąsiad pił do nich miód według zwyczaju,

Oni szyderco starca potrącili 1).

1) "Пришли волки изъ цесарской земли, тихонько обступили вокругъ хату; сосѣдъ по обычаю медъ предложилъ имъ пить за здоровье, они же надъ нимъ надругались, избили"....

Разсказъ, какъ и въ идилліи "Черняковъ", обрывается; окончанія нѣтъ, печаль остается печалью, страданья -- страданьями, и ничто не измѣняется. Впрочемъ, общій грустный тонъ поэмы умѣряется сочувствіемъ земляка, выражающаго свое соболѣзнованіе слезами. "Онъ вспомнилъ при этомъ свои молодые годы, вспомнилъ давно заржавѣвшую саблю, которая виситъ теперь безъ дѣла на стѣнѣ, и съ которой въ рукахъ, какъ полякъ, бился онъ за свободу родины".

Своего рода художественное успокоеніе получается, по вѣрному замѣчанію Хмѣлёвскаго {"Studya i Szkyce"...}, подъ вліяніемъ величественной картины безмятежной и вѣчно спокойной природы, описаніе которой даетъ намъ авторъ въ началѣ разсказа:

Na czarnej górze, w powalonym lesie

Widać z modrzewin kościółek ubogi;

Z szumem list suchy wiatr w dolinie niesie;

Wozy wzruszonym pyłem znaczą drogi;

Ustały w polu za pługiem odgłosy;

Po mału dążą z polu ciężkie wołki;

Niosą sieroty uronione kłosy,

А dzień żegnają jodłowe wierzchołki;

Chmurki, igrając pod tarczą księżyca,

Przechodnie cienie ścielą na pnie suche;

Z gór więdrująca kłótliwa krynica

Z głuchem mruczeniem mija pola głuche. 1)

1) "На черной горѣ, въ глухомъ лѣсу стоитъ костелъ убогій. Внизу же вѣтеръ съ шумомъ листъ сухой разноситъ, возы дорогу кажутъ поднятою пылью; ужъ на поляхъ затихли голоса за плугомъ; бредутъ домой усталые волы, и колосъ оброненный сироты сбираютъ; а дню верхушки елей шлютъ привѣтъ прощальный, рѣзвясь; на мѣсяцъ тучи набѣгаютъ, причудливую тѣнь на лѣсъ кидая; изъ горъ бѣжитъ бурливый ручеекъ и съ рокотомъ глухимъ поля затихшія минуетъ".

Сентиментальная поэзія не знала описаній, она вся ушла въ личное чувство, она не понимала природы и не умѣла ее изображать. Слѣдуетъ замѣтить, что и въ произведеніяхъ Бродзинскаго это первый художественный пейзажъ, первый шагъ къ выходу изъ сентиментализма. До сихъ же поръ его описанія были также общими мѣстами.

Художественная картина природы, среди которой происходятъ событія, нѣсколько умѣряетъ тяжелое впечатлѣніе отъ разсказа крестьянки. Къ тому же ея личное горе какъ-бы тонетъ въ морѣ общественныхъ бѣдствій всего народа... Все это придаетъ поэмѣ Бродзинскаго особенный, минорный характеръ. До этотъ скорбный аккордъ разрѣшается полнымъ успокоеніемъ благодаря законченности общаго впечатлѣнія. Еще одинъ только шагъ нужно было сдѣлать поэту на встрѣчу народности, и "Вѣславъ" былъ готовъ. Поэтъ создалъ это лучшее свое произведеніе и скромно замолкъ. Небольшая поэма всего въ 800 стиховъ исчерпала весь ограниченный запасъ наблюденій и образовъ, хранившихся въ его душѣ. Тщетно старался онъ потомъ создать что-нибудь болѣе крупное и оригинальное,-- ему не хватало силъ, не хватало таланта, знаній, поэтическихъ впечатлѣній.

Хотя вліяніе этой поэмы Бродзинскаго на поэтическое развитіе молодыхъ писателей было не такъ велико и продолжительно, какъ это многіе думаютъ, и вскорѣ послѣ появленія "Вѣслава" мы видимъ на литературной аренѣ цѣлую группу болѣе талантливыхъ писателей, затмившихъ своими произведеніями скромнаго поэта изъ Королевки,-- тѣмъ не менѣе появленіе "Вѣслава" все же было немаловажнымъ событіемъ въ польской литературѣ, и мы считаемъ необходимымъ подробнѣе остановиться на этомъ произведеніи.

Содержаніе поэмы несложно. Дѣйствіе происходитъ неподалеку отъ Кракова, въ селѣ Прошковскомъ, въ началѣ этого столѣтія.

Герой поэмы, Вѣславъ,-- молодой парень, сирота, отправляется по порученію своего названнаго отца въ Краковъ, чтобы купить тамъ лошадей. На обратномъ пути онъ встрѣчается съ молодой дѣвушкой, которая ему очень нравится, и которая оказывается затѣмъ погибшей безъ вѣсти дочерью опекуновъ Вѣслава. Все оканчивается веселой свадьбой. Названный отецъ Вѣслава называется Станиславомъ, мать -- Брониславой. Рядомъ съ этими главными персонажами выступаютъ еще три второстепенныхъ дѣйствующихъ лица: старый Янъ -- "самая умная голова во всемъ околоткѣ", всеобщій кумъ и совѣтчикъ, идеалъ простого мужицкаго здраваго смысла и разсудительности,-- затѣмъ младшая дочь Станислава и Брониславы -- Броника, и Ядвига, бѣдная, но честная старуха -- вдова, живущая въ наемной избѣ и пріютившая Галину.

Въ самомъ началѣ поэмы мы узнаемъ, что опекуны приняли Вѣслава, какъ сироту, подъ свою стрѣху вмѣсто утерянной когда-то двѣнадцать лѣтъ назадъ дочери Галины. Тяжелое то было времечко; врагъ жегъ поля и земли; бѣдный людъ былъ страшно разоренъ. Опасаясь разбоевъ, грабежа, поборовъ, крестьяне скрывались въ лѣсу, кто какъ могъ:

Gdy wojna polskie dobijała płemię,

W pustkach wsi stały, а odłogiem ziemi;

Okólnych lasów i wiosek pożary

Gniewu Bożego zwiastowały kary.

Враги заглянули и въ тихій пріютъ, гдѣ жили родители Галины, налетѣли, какъ вѣтеръ, и сожгли село.

Въ темную ночь, въ вихрѣ пожара среди общаго смятенія и переполоха исчезаетъ безслѣдно пятилѣтняя Галина. "Какъ камень, брошенный въ Вислу, на вѣки исчезла она". Поиски родителей ни къ чему ни привели; мать исходила окрестныя села, поля и лѣса, нигдѣ никакихъ слѣдовъ утерянной дочки. Со смиреніемъ простыхъ людей, не мудрствующихъ лукаво, покоряются они неисповѣдимому предопредѣленію Божію, принимаютъ на воспитаніе Вѣслава въ надеждѣ, что, можетъ быть, умилостивятъ тѣмъ небо, которое заплатитъ имъ за ихъ любовь и милосердіе.

Во gdzie sierota przyjęta pod strzechę.

Tam z nie bem bliższy Bóg zsyła pociechę 1).

1) "Гдѣ сирота подъ стрѣху принята, тамъ Богъ свое шлетъ утѣшеніе".

Быть можетъ, и ихъ дитя тоже нашло покровительство и защиту у добрыхъ людей. Съ этими мыслями воспитали они Вѣслава, окруживъ его самымъ нѣжнымъ уходомъ и попеченіемъ.

Litość za litość! Niebieska opieka

Tajnie nagradza uczynki człowieka1).

1) "Милость за милость. Опека небесъ дѣла людскія втайнѣ награждаетъ".

Вѣра въ милость Божію не обманула простодушныхъ людей. Галина нашлась. Это случилось такъ. Исполнивъ въ Краковѣ всѣ порученія отца, Вѣславъ возвращался домой.

Już wonny wieczór uśmiechał się ziemi,

Gdy wracał Wacław z końmi kupionemi.

Z przydrożnej wioski rozlega się granie

Słychać wiesole pląsy i śpiewanie 1).

1) "Ужъ вечеръ благовонный землѣ усмѣхался, когда подъѣзжалъ домой Вѣславъ съ куплеными лошадьми. Изъ придорожной деревушки доносилось пѣнье, были слышны музыка и танцы".

Вѣславъ любитъ повеселиться; торопиться ему незачѣмъ, порученіе выполнено; отчего же не поплясать, когда представился удобный случай. Вѣславъ останавливаетъ коней.

На лугу онъ за, стаетъ цѣлую группу молодыхъ деревенскихъ красавицъ въ вѣнкахъ изъ розъ и парней, весело цокающихъ своими стальными подковами. Староста (голова паробковъ) радушно привѣтствуетъ путника отъ имени всей веселящейся молодежи; красавица Галина, стыдливо краснѣя, подаетъ ему плоды и хлѣбъ изъ своей корзинки и проситъ ихъ отвѣдать... Вновь заиграла музыка, Вѣславъ подбоченился, заложилъ руки за поясъ, кинулъ музыкантамъ горсть серебра и, топнувъ ногой, наклонивъ голову немного къ землѣ, пустился въ плясъ, импровизуя слова удалаго краковяка:

"Niech że ja lepiej nie żyję

Dziewczę! Skarbe moje!

Jeśli kiedy oczka czyje

Milsze mi nad twoje.

Patrzaj że mi prosto w oczy

Bo widzi Bóg w niebie

że mi ledwo nie wyskoczy

Serduszko do ciebie!" 1).

1) "Лучше мнѣ не жить на свѣтѣ, дѣвица сокровище, если очи чьи-нибудь мнѣ твоихъ милѣе. Ты жъ гляди въ глаза мнѣ прямо: видитъ Богъ на небѣ, мое сердце изъ груди такъ къ тебѣ и рвется".

Только съ разсвѣтомъ возращается Вѣславъ домой печальный и задумчивый. Онъ знаетъ, что давно уже опекуны прочатъ за него Бронику и ждутъ не дождутся того времени, когда она подростетъ, и можно будетъ сыграть веселую свадьбу. Но у Вѣслава созрѣло иное рѣшеніе. Немедленно же по возвращеніи домой объясняетъ онъ родителямъ свое положеніе, благодаритъ ихъ за ласку и пріютъ, проситъ отпустить на всѣ четыре стороны. Сердце его осталось тамъ, гдѣ онъ встрѣтилъ Галину; онъ не хочетъ быть неблагодарнымъ и ѣсть хлѣбъ людей, надежды которыхъ такъ безжалостно разбилъ. Мать съ плачемъ и стыдомъ принимаетъ это извѣстіе; изъ устъ Станислава готовы сорваться слова укоризны, но всѣхъ выручаетъ мудрый кумъ. Онъ совѣтуетъ дать волю чувствамъ Вѣслава и тутъ же предупредительно предлагаетъ свои услуги,-- отправиться въ то село, гдѣ живетъ Галина, и все, какъ слѣдуетъ, развѣдать. Ловкій и хитрый, какъ Одиссей, сладкорѣчивый, какъ Несторъ, быстроумный Янъ -- первая голова во всемъ околоткѣ -- быстро облаживаетъ дѣло. Узнавъ изъ разсказа Ядвиги, что Галина не родная, а пріемная дочь, онъ быстро смекаетъ, въ чемъ дѣло, и привозитъ въ село Прошиковское -- родителямъ утерянную дочь, а Вѣславу жену. Такова незамысловатая фабула идилліи. Но на этой канвѣ поэтъ создалъ довольно изящный рисунокъ. Онъ обставилъ разсказъ рядомъ правдивыхъ картинокъ деревенской жизни, придалъ ей отчасти общественный интересъ, связавъ внутреннюю жизнь села съ общимъ ходомъ политической жизни народа, и создалъ произведеніе, въ которомъ общество впервые узрѣло сквозь розовый туманъ идеализаціи простой деревенскій людъ съ ихъ чувствами и желаніями, получившими наконецъ широкій доступъ въ литературу.

Типы героевъ поэмы Бродзинскаго продуманы и выдержаны. Самъ Вѣславъ напр.-- вполнѣ живое лицо. Молодой парень, сынъ зажиточныхъ родителей, смѣлый и энергичный, любящій повеселиться но вмѣстѣ съ тѣмъ трудолюбивый, послушный, прекрасный работникъ; этотъ красивый и сильный юноша въ праздничный день непрочь покутить съ товарищами, непрочь пошумѣть, готовъ проявить свою дерзость, отвагу и силу.

Хитроумный Янъ прекрасно опредѣляетъ всѣ достоинства и недостатки Вѣслава въ сценѣ сватовства: "Хоть работящій онъ, послушный парень, но и за нимъ водилися грѣшки. Не уступить дороги хоть-бы воеводѣ, быть первымъ въ танцахъ, изъ корчмы прогнать воякъ цесарскихъ, гораловъ осмѣять, когда они придутъ въ село,-- таковъ его былъ обычай. Вѣдь молодежь все легкомысленно трактуетъ. Такъ на веснѣ нотокъ, шумя, пѣнится, выступаетъ изъ бреговъ, а послѣ тихо и спокойно въ руслѣ мчится. И парень тоже: одаренный силою шумитъ, пока весенній жизни цвѣтъ не опадетъ въ заботахъ. Добрая и дѣльная жена всегда докончитъ воспитанье парня, пещись научитъ о хозяйствѣ и въ даль безвѣстную глядѣть тревожно".

Вѣславъ -- честная прямая душа. Ему предлагаютъ любимые и уважаемые имъ люди руку дочери, а съ ней вмѣстѣ и все свое состояніе; но онъ любитъ Галину и предпочитаетъ вмѣстѣ съ ней бѣдность, тяжелый поденный трудъ. Въ его поведеніи сказывается мудрое воспитаніе опекуна его Станислава. Станиславъ -- это образецъ спокойствія, разсудительности и простодушія. Ему непріятно рѣшеніе Вѣслава, онъ видитъ въ этомъ его сыновнюю неблагодарность и готовъ уже разразиться гнѣвными упреками, но достаточно двухъ-трехъ благоразумныхъ словъ кума, и онъ соглашается съ доводами справедливости, и готовъ спокойно обсудить вопросъ о томъ, какъ лучше устроить своего пріемнаго сына. Станиславъ точно такъ же какъ и хозяинъ "Золотого Льва" въ извѣстной идилліи Гёте "Германнъ и Доротея", очерченъ только нѣсколькими штрихами, стоитъ на второмъ планѣ. Въ нихъ много общаго: и тотъ, и другой почтенные и благодушные обыватели, зажиточные хозяева, люди пожилые; оба имѣютъ разсудительныхъ пріятелей. Но есть между ними различіе, обусловленное національными особенностями. Отецъ Германа капризный и раздражительный ворчунъ-старикъ; отецъ Вѣслава -- спокойный и разсудительный крестьянинъ. Въ сущности оба хорошіе и добрые люди.

Жена Станислава Броника -- типъ матери, какихъ много не только въ крестьянской, но и въ городской средѣ. Она мечтаетъ выдать Вѣслава за свою дочь Бронику, она полюбила уже его, какъ зятя, даже тѣшится мыслью о будущихъ внукахъ. Когда она узнаетъ, что ея мечты разлетѣлись въ прахъ, и Вѣславъ отказывается отъ руки ея дочери, она незнаетъ, что дѣлать отъ стыда, горя и обиды, и молча, въ слезахъ, выходитъ изъ хаты.

Въ нѣсколькихъ строчкахъ рисуетъ намъ поэтъ виновницу всѣхъ коллизій -- двѣнадцатилѣтнюю Бронику. Это совсѣмъ еще глупое дитя; когда Бронислава при ней говоритъ о будущей свадьбѣ, "Броника обвиваетъ своими руками шею матери и глуповато усмѣхаясь глядитъ на Вѣслава". Точно также одно пустое любопытство выражаетъ ея взоръ и въ сценѣ объясненія Вѣслава съ родителями. Но когда она увидѣла, что всѣ взволнованы, мать плачетъ, она заливается слезами припавъ къ груди матери.

Въ сценѣ возвращенія Галины Броника, "не знавшая страданій утраты, но чуя, что пріобрѣтаетъ", бросается на шею вновь обрѣтенной сестры. Она рада сестрѣ потому, что всѣ ей рады. О вновь обрѣтенной ея сестрѣ, Галинѣ, нельзя ничего особеннаго сказать. Это красивая, веселая, трудолюбивая и послушная дѣвушка. Въ народной литературѣ можно указать схематическія изображенія та, кого же типа. Галина напоминаетъ намъ Наталку Котляревскаго, многихъ героинь Квитки, но безъ ихъ природной сентиментальности {О характерѣ Наталки чит. Н. И. Петрова "Очерки исторіи украинской литературы XIX ст.", Кіевъ 1884, стр. 31; ср. Н. П. Дашкевича: "Отчетъ о 29 присужденіи наградъ графа Уварова", Спб. 1888 г., стр. 73.}.

Но не только Галина заставляетъ насъ вспоминать о знаменитой комедіи Котляревскаго. Старуха, пріютившая Галину, тоже припоминаетъ мать Наталки -- Терпилиху, такъ-что можно даже допустить предположеніе, что это не только простая случайность {"Наталка Полтавка" могла быть извѣстна Бродзинскому. Она своевременно пріобрѣла популярность въ Галиціи; къ тому же въ царствованіе Александра I литературныя сношенія между поляками и русскими были весьма оживлены. Произведенія Котляревскаго могли быть занесены въ Варшаву въ 1818 году молодыми писателями украинцами, съѣхавшимися въ Варшаву изъ Кременца, Умани и другихъ мѣстъ Украины. Имя Котляревскаго, какъ автора "Энеиды", было извѣстно въ Польшѣ еще раньше. Такъ, въ 1815 году мы нашли въ "Pam. Warsz." (t. I, стр. Ill) статью извѣстнаго въ свое время ученаго Юрія Самуила Бандке: "Uwagi nad językiem polskim, czeskim i teraźniejszym rossyjskim". Въ ней Бандке говоритъ между прочимъ и о сочиненіяхъ Котляревскаго, указывая на одну нѣмецкую рецензію, авторъ которой изумляется множеству словъ, требующихъ въ "Энеидѣ" перевода на русскій языкъ (Бандке по этому поводу поясняетъ, что существуетъ два языка, а не одинъ, какъ думаютъ нѣмцы). Возможность заимствованія оправдывается и несамостоятельностью Бродзинскаго и тѣмъ фактомъ, что въ эту пору польская литература неразъ черпала содержаніе изъ малорусской жизни. Въ польскомъ сознаніи двѣ народности долго еще не отдѣлялись одна отъ другой. Мы видимъ это на примѣрѣ Ляха Ширмы, который нервыи въ 1819 году пробовалъ передѣлывать малорусскія народныя пѣсни въ польскія баллады. Точно также и другіе писателиромантики польско-украинской школы заимствовали содержаніе и образы изъ украинской жизни и поэзіи.}.

Мудрый кумъ Янъ тоже напоминаетъ отчасти одно изъ дѣйствуствующихъ лицъ "Наталки Полтавки" -- выборнаго Макогоненка. Впрочемъ, относительно Яна должно замѣтить, что подобный же образъ, какъ увидимъ ниже, встрѣчается и у Реклевскаго. Вообще Янъ, не смотря на то, что онъ изображенъ немногими штрихами, очень типическая фигура. На сцену онъ появляется сейчасъ же по возвращеніи Вѣслава изъ Кракова. Любопытно вѣдь узнать, что новаго слышно на ярмаркѣ. Приходитъ онъ очень скромно:

Przybył też razem sąsiad ciekawy,

Dobry do rady, dobry do zabawy,--

Jan, co za stołem nie raz już siadał,

Jak mądre myślał, tak i prawdę gadał.

Неоцѣнимыя качества кума обнаруживаются при первомъ же семейномъ недоразумѣніи. Тутъ онъ разливается потокомъ мудрыхъ изреченій, практическихъ совѣтовъ, на которые онъ большой мастеръ. Кумъ -- самый популярный человѣкъ въ селѣ; безъ него не обойдется ни одинъ праздникъ: свадьба ли, именины, крестины, похороны -- Янъ уже тутъ какъ тутъ, ведетъ затѣйливо важныя рѣчи, даетъ порядокъ, блюдетъ завѣты дѣдовской старины. Крестьянинъ вѣдь не особенно говорливъ; занятый вѣчно работой и заботами о насущномъ кускѣ хлѣба, онъ чаще угрюмо молчитъ, такъ-что подъ часъ и совсѣмъ отвыкаетъ отъ рѣчи, и вотъ, когда послѣ тяжелыхъ трудовъ захочется ему повеселиться, и онъ устраиваетъ какое-нибудь празднество, кумъ Янъ является незамѣнимымъ человѣкомъ: онъ все устроитъ, какъ слѣдуетъ, за всѣхъ поговоритъ.

Bóg go też wielkim rozumem obdarzył!

Iuż on nie jedno krzewienstwo skojarzył,

Starostą był na każdem weselu,

I chrzestnym ojcem zwą go w domach wielu.

Przeto gdziekolwiek pzyjdzie w odwiedziny

Iest, jak by w domu и swojej rodziny. 1)

1) "Богъ его также великимъ умомъ наградилъ; и немало онъ уже сладилъ родственныхъ связей; старостой былъ онъ на каждомъ весельи; крестнымъ отцомъ величаютъ его во многихъ семействахъ. Вотъ почему онъ какъ дома повсюду, въ каждомъ семействѣ, къ кому не пріидетъ".

Его блестящіе таланты превосходно проявляются въ сценѣ сватовства Галины, когда умѣлой рукой онъ подноситъ водку, ведетъ складныя рѣчи со старухой, ловко расхваливаетъ Вѣслава, искусно стараясь изобразить и его недостатки такъ, что бы они не разогорчили матери, понравились бы дочкѣ. Этотъ деревенскій дипломатъ,

....mówiąc prawdę, wiedział, że nie ranił:

Dziewczęta lubią błędy, które ganił 1).

1) "Правду повѣдавъ, зналъ, что не ранитъ: дѣвушки любятъ грѣшки, которые онъ порицалъ".

Янъ играетъ въ поэмѣ Бродзинскаго такую же роль, какъ болтливый учитель въ "Германнѣ и Доротеѣ", но это однако не заимствованіе.

Если обратимся къ болѣе детальной оцѣнкѣ "Въ слава", то должны будемъ признать много недостатковъ въ этой поэмѣ Бродзинскаго. Правда, это уже не была эклога въ духѣ Виргилія или подражаніе Ѳеокриту; поэтъ воспѣвалъ не Хлой и Дамоновъ, а жизнь дѣйствительную; тѣмъ не менѣе въ ея изображеніи много чертъ и слѣдовъ псевдоклассическаго вліянія. "Тонъ поэмы, нѣсколько блѣдныя краски, ея нѣколько меркнущій блескъ, ея утренняя краса, хотя и настраивали поэму какъ переходъ отъ того, что умирало, къ тому, что должно было распуститься пышнымъ цвѣтомъ,-- однако не раздражали еще классиковъ. "Вѣславъ" сохраняетъ еще до нѣкоторой степени физіономію, которую привыкли называть классической; онъ напоминаетъ отчасти Шимоновичей и Гавинскихъ, былъ родственъ по духу съ пѣснями Карпинскаго и даже съ искусственной и цвѣтистой экклогой Нарушевича". Этотъ безпристрастный отзывъ Крапіевскаго, сдѣланный еще въ 1844 году {Słówko"... (Athen. 1844, стр. 18).}, можно принять почти цѣликомъ и теперь. Впрочемъ, недостатки поэмы главнымъ образомъ проявляются съ формальной стороны. Правда, авторъ идеализировалъ дѣйствительность и "передѣлалъ пьянаго Мацька въ Станислава", какъ говорили классики {"Obóz klassyków" Siemieńskiego.}, но эта передѣлка не нарушаетъ правды. Никто не вправѣ запретить идеализацію извѣстныхъ явленій, и, если признать вообще право существованія идилліи въ современной жизни и литературѣ, то и "Вѣславъ" можетъ занять въ ней свое скромное мѣсто.

Главный недостатокъ поэмы это вычурный, не вполнѣ естественный языкъ. По старой привычкѣ поэтъ вкладываетъ въ уста героевъ не свойственныя народному складу рѣчи выраженія, чуждыя ему понятія и мысли, хотя нужно сказать, что этотъ грѣхъ не такъ силенъ здѣсь, какъ въ прежнихъ произведеніяхъ Бродзинскаго. Притомъ не слѣдуетъ забывать, что въ то время, когда писалъ Бродзинскік свою поэму, имѣло еще полную силу предписаніе Буало:

Que се style jamais ne souille votre ouvrage.

Безспорно простая деревенская дѣвушка не сказала бы Вѣславу, подавая ему изъ корзинки хлѣбъ и овощи;

Obcy więdrowcze, już ci przyjąć trzeba

Naszych owoców i naszego chleba.

Такой возвышенный тонъ былъ бы приличенъ въ устахъ Навзижаи; но когда простая деревенская дѣвушка привѣтствуетъ въ такомъ тонѣ парня изъ сосѣдняго села, возвращающагося съ ярмарки, такія выраженія, какъ "obce więdrowcze", и смѣшны, и неправдоподобны {На это указываетъ и Белциковскій, и Гавалевичъ.}.

Пріемъ, оказываемый Вѣславу старостой и другими паробками, тоже слишкомъ торжественъ и неестествененъ, напоминая скорѣе гостепріимство древне-греческихъ героевъ и царей: староста привѣтствуетъ гостя кубкомъ и приказываетъ всѣмъ уступить ему первое мѣсто.

Если Вѣславъ былъ совсѣмъ неизвѣстенъ въ деревнѣ, то почетъ ничѣмъ не мотивированъ. Если его раньше знали, то въ такомъ случаѣ выраженіе "чужестранецъ" неумѣстно.

Даже въ лучшей сценѣ -- въ описаніи краковяка, попадаются отдѣльныя выраженія, крайне ненатуральныя; такъ напр.,

Halina pląsa s miną uroczystą,

Oburącz szatę ująwszy kwiecistą--

сказано слишкомъ цвѣтисто и напыщено. Точно также Вѣславъ свою пѣсню не могъ сентиментально "nucić ", потому-что краковякъ разгульная пѣсня, полная огня и страсти, подъ звуки которой Вѣславъ танцуетъ, молодцевато "притопывая ногами".

Простая крестьянка не сказала бы такъ, какъ Бронислава въ разсказѣ о своихъ несчастіяхъ:

Zaledwie piąty kwitnął owoc sadu...

Gdy wojna polskie dobijała plemię и проч.

Цвѣтеніе плодовъ, какъ и ежегодное поспѣваніе хлѣба -- слишкомъ обыденныя явленія въ деревенскомъ быту, чтобы къ нимъ можно было, привязывать какія-либо воспоминанія. Для этого выбираются обыкновенно событія, болѣе замѣчательныя: урожай или неурожай, падежъ скота, наборъ и пр. Точно также не скажетъ ни одна деревенская баба, что вотъ-де "война1 добивала польское племя". Простолюдинъ мыслитъ конкретно и рѣдко доходитъ до обобщеній; ему и въ голову не придетъ мысль объ общегосударственныхъ или національныхъ интересахъ, Бронислава могла бы разсказывать объ ужасахъ войны, о разореніи села, пожарѣ, но ей никогда и въ голову не пришло бы додуматься, что все это имѣетъ отношеніе къ "польскому племени". Вѣславъ тоже не всегда простъ и естествененъ. Въ бесѣдѣ съ родителями онъ говоритъ:

Przy waszem pługu chodził bym spokojny,

А ni bym zaznał trudnej z sercem wojny 1).

1) Точно также и Янъ говоритъ про Вѣслава, что онъ "swoje serce jéj sercu zostawił ".

Простой парень такъ не выразится. Особенно много слащавой сентиментальности -- въ сценѣ объясненія Вѣслава съ Галиной. Вѣславъ наливаетъ кубокъ меду и обращается къ Галинѣ:

Przyjmij tę Jcroplę z obcego ogrodu,

Piękna, Halino! Jak tobie słodycy

Na całe życie serce moje życzy!

Когда онъ вмѣстѣ съ Яномъ идетъ сватать Галину, то останавливается за тыномъ и, словно влюбленный трубадуръ, начинаетъ нѣжную пѣсню, совершенно неумѣстную въ такую торжественную минуту. Что бы подумали родители дѣвушки, если бы парень позволилъ себѣ серенаду подъ окномъ той, кого онъ сватаетъ?! Это все, конечно, слѣды геснеровскаго вліянія и, какъ выражается Гавалевичъ, "манерная геснеровская идиллія налагала на каждую сцену, на каждую мысль розовую или свѣтло-голубую краску" {"Szkyce", стр. 66.}.

Не чужды поэмѣ и многіе недостатки въ самой ея композиціи. Вѣславъ спѣшитъ въ дорогу на ярмарку, лошади уже запряжены, все приготовлено къ отъѣзду, и въ такой моментъ ни съ того, ни съ сего отецъ и мать Вѣслава разсказываютъ ему исторію похищенія дочери, усыновленія его, излагаютъ планы на будущее, которые онъ давно бы долженъ знать. Вѣславъ возвращается назадъ съ ярмарки къ вечеру, но, увлеченный весельемъ, гуляетъ въ сосѣдней деревушкѣ до разсвѣта; между тѣмъ, когда онъ возвращается домой, ему готовятъ вечерю. Не вполнѣ понятно также, какъ могла Бронислава не отыскать своей дочери, если ее пріютила въ сосѣднемъ селѣ убогая старушка?

При всѣхъ этихъ недостаткахъ поэма Бродзинскаго производитъ въ общемъ положительно хорошее впечатлѣніе. "Вѣславъ" -- это первая фіалка, распустившаяся ранней весной на нивѣ польской словесности, какъ выражаются о немъ польскіе критики {Zdanowicz, "Rys dziejów..." t. II, стр. 480. Cp. Скимборовича "Przegląd naukowy literaturze poświęcony", 1844 г., стр. 12. Чит. у Мехёрашискаго, Крашевскаго, Зеленской, Войцицкаго и др.}. Многія мѣста поэмы читаются и теперь еще съ удовольствіемъ. По временамъ поэтъ заявляетъ себя тонкимъ наблюдателемъ и -- для своего времени -- знатокомъ народной жизни. Когда онъ заставляетъ Галину съ притворной скромностью выпить полъ-чарки меду, онъ переноситъ насъ въ дѣйствительную крестьянскую среду, гдѣ всѣ эти церемоніи строго соблюдаются. Вѣславъ подаетъ медъ:

Na to Halina pytającym okiem

Białe odzienie zarzuca na głowę,

Tak zasłoniona wypełniła połowę...

Сцена танцевъ тоже реальна. Польскій краковякъ, какъ и русинская коломыйка, -- небольшое лирическое произведеніе, куплетами въ 4 строчки самаго разнообразнаго содержанія. На полѣ молодыя дѣвушки, или дѣвушка и парень, перекликаются и пересмѣиваются, экспромптомъ сочиняя коломыйку, краковякъ; ими же оживляется всякое сельское веселье: свадьба, крестины, вечерницы и проч. Отличительныя черты краковяка -- его краткость и поспѣшность въ композиціи, что отражается и на формѣ, и на содержаніи этихъ импровизацій. Крестьянину некогда призадуматься, поразмыслить надъ тѣмъ, какъ выразить свои чувства; онъ спѣшитъ сдѣлать это, какъ можетъ. Бодянскій справедливо замѣчаетъ по этому поводу: "страдая безпрестанно то отъ того, то отъ другого, селянинъ въ мимолетные часы своего кратковременнаго покоя предавался съ жадностью веселости не потому, чтобы у него на сердцѣ было весело, но чтобы сколько-нибудь и какъ-нибудь забыться, растеряться, прогнать хоть пѣсней свое обычное горе и тѣмъ, если не облегчить, то, по крайней мѣрѣ, на два или три мгновенія заглушить свои душевныя и тѣлесныя раны" {Ивасевичъ, "Собираніе памят. поэтическаго творчества славянъ", Спб. 1882, стр. 134.}. Въ большинствѣ однако случаевъ краковякъ служитъ для выраженія чувствъ любви и страсти молодыхъ людей обоего пола. Эти мысли вполнѣ подтверждаетъ сцена краковяка у Бродзинскаго: Вѣславъ послѣ цѣлаго дня работы, такъ сказать, между дѣломъ, предается необузданному веселью, тутъ же подъ звуки музыки сочиняя новые куплеты краковяка, подходящіе къ данному случаю. Вообще въ поэмѣ Бродзинскаго на каждомъ шагу замѣтно движеніе впередъ его таланта, стремленіе къ правдѣ и народности: въ пѣснѣ Вѣслава упоминаются уже не розы и фіалки, а чисто народные "розмаринъ и рута" {"Ruciany" вѣнокъ носитъ и одна изъ дѣвчатъ у Рекжевскаго.}.

Событія совершаются не въ неопредѣленномъ пространствѣ, какъ прежде, "среди горъ, долинъ и скалъ", а въ обстановкѣ, опредѣленно и картинно-изображенной. По мѣрѣ освобожденія отъ приторной чувствительности росло и чувство природы. Описаніе села, въ которомъ жили родители "Вѣслава" -- прекрасная поэтическая картинка:

Skrzypią z ról czarnych wracające pługi,

А cała wioska, jako ogród długi,

W kwitnących sadach nizkie strzechy kryje,

Z których dym kręty ku niebu się wije.

А stary kościół z blaszanemi szczyty

Po nad wsią błyszczy lipami zakryty,

Wieża, z której dzwon o milę donosi,

Już pogrzeb piątym pokoleniom głosi.

По объему поэма "Вѣславъ" очень не велика. Таланта Бродзинскаго еле хватило на 800 стиховъ. Во даже въ этой небольшой поэцѣ можно замѣтить рядъ вліяній и прежде всего идилліи Гёте "Hermann und Dorothea".

Между этими двумя поэмами есть нѣкоторыя черты сходства. И тутъ, и тамъ герой поэмы находитъ свое счастье случайно, такъ сказать, на дорогѣ; и тутъ, и тамъ онъ долженъ жениться на другой дѣвушкѣ, предусмотрительно выбранной родителями; и тутъ, и тамъ дѣло доходитъ до коллизіи и семейныхъ недоразумѣній, которыя улаживаются друзьями дома. Въ обѣихъ поэмахъ эти друзья выѣзжаютъ вмѣстѣ съ влюбленными юношами на развѣдки; въ обѣихъ содержаніе поэмы связано съ жизнью цѣлаго народа и пріурочено къ извѣстному историческому моменту.

Сходство между двумя поэмами не идетъ дальше этихъ внѣшнихъ сближеній. Бродзинскій не воспользовался изъ идилліи Гёте даже тѣми художественными подробностями, которыя пожалуй подходили бы и къ настроенію нашего поэта и были бы близки этнографической правдѣ.

Кому не извѣстно, какую поэтическую роль играетъ въ народной поэзіи и жизни -- колодезь? Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ это мѣсто, гдѣ зарождалось самое дорогое чувство -- любовь, это мѣсто свиданія влюбленныхъ, первыхъ любовныхъ объясненій, мѣсто, гдѣ не одно молодое сердце впервые забилось новымъ, невѣдомымъ еще чувствомъ. Здѣсь молодые люди часто впервые знакомились, и паробокъ могъ, здѣсь убѣдиться въ силѣ и ловкости дѣвушки. Еще въ Библіи мы встрѣчаемъ такія сцены у колодезя; въ пѣсняхъ славянъ, у сербовъ, южноруссовъ въ особенности, криница неизбѣжна. Гёте, какъ глубокій и топкій наблюдатель художникъ, подмѣтилъ эту черту, и какую чудную картину, полную очарованья и прелести, рисуетъ онъ!

На низкія стѣны колодца

Сѣли оба, не медля. Она перегнулась черпать;

Взявши другой за ручку кувшинъ, и онъ перегнулся,

И на лазури небесной они увидали свой образъ:

Въ зеркалѣ чистомъ они, колыхаясь, кивали другъ другу.

"Дай мнѣ напиться", сказалъ ей юноша, полонъ веселья,

И кувшинъ подала она. Тутъ, опершись на кувшинъ,

Оба они отдыхали 1).

1) Мы приводимъ этотъ отрывокъ въ прекрасномъ переводѣ Фета -- Сочиненія Гёте изд. Гербеля, т. I.

Бродзинскій не использовался этимъ эпизодомъ, вѣроятно, не оцѣнивъ его по достоинству.

Гораздо больше Гёте на Бродзинскаго повліялъ Б. Реклевскій. У Гёте Бродзинскій взялъ только канву разсказа, у Реклевскаго и колоритъ, и многіе образы и даже имена {Первый разборъ этого вліянія представилъ Гавалевичъ ("Sylwetki iszkyce..." 1888, стр. 1--90).}.

Мудрый Янъ выведенъ Реклевскимъ въ его произведеніи " Urodziny", гдѣ онъ называется, впрочемъ, Микутой (Микула?); Онъ такъ же, какъ и Янъ, пользуется почетомъ и уваженіемъ всего села,-- первая голова во всемъ околоткѣ:

Siedział w oknie Mikuta, przyjaciel wsi całej.

śnieżnie mu włosy z brody na piersi spadali;

Z każdej chaty do niego biegła ścieżka nowa,

Bo tu bywa bogaty i uboga wdowa 1).

1) "Сидѣлъ возлѣ окна Микута, другъ всего села. Сѣдыя волосы бороды падали на грудь. Изъ каждой хаты новая къ нему вела дорожка: бывалъ тутъ и богатый, и убогая вдова". Чит. "Pienia Wiejskie", Kraków 1811. стр. 176.

Насъ поразило одно обстоятельство: мы указывали уже, какъ часто и съ какимъ уваженіемъ возвращался Бродзинскій въ своихъ статьяхъ къ литературной дѣятельности Реклевскаго. Замѣчательно то, что въ курсѣ литературы и во всѣхъ отзывахъ, которые появились послѣ написанія "Вѣслава", Бродзинскій ни однимъ словомъ не обмолвился объ "Urodzinach" Реклевскаго, а также и о другомъ его произведеніи -- "Krakowiaki ", которыя главнымъ образомъ и послужили Бродзинскому образцомъ и матерьяломъ при созданіи "Вѣслава"; между тѣмъ въ 1815 году, въ первой статьѣ о Реклевскомъ, т. е. за пять лѣтъ до появленія "Вѣслава ", мы нахддимъ отзывы объ этихъ произведеніяхъ Реклевскаго!

Бродзинскій хвалитъ очень многія произведенія Реклевскаго: "Fauny", "Pierwsze tłoczenie", Wieńce"; говоритъ вскользь, что "поэтъ изображаетъ съ рѣдкой талантливостью веселье и обычаи поселянъ", и ни словомъ не упоминаетъ ö тѣхъ именно произведеніяхъ покойнаго друга, въ которыхъ всего лучше выразились "талантливость" поэта и его знаніе народа {При этомъ надо напомнить еще одно обстоятельство -- именно то, что произведенія Реклевскаго были слишкомъ рано забыты, и Бродзинскій уже въ 1815 году (т. е. черезъ два года послѣ выхода въ свѣтъ стихотвореній Реклевскаго) въ своемъ дневникѣ выражаетъ скорбь, что Реклевскаго никто не знаетъ и не читаетъ....}.

Была ли это только простая случайность? Судить не беремся. Но нельзя не признать, что заимствованія изъ Реклевскаго были довольно велики {Такъ напр., многія бытовыя сцены "Вѣслава" безспорно взяты изъ "Krakowiaków" Реклевскаго. Въ " Krakowiakach" ("Pienia wiejskie", стр. 99--103) подробно описаны отношенія Стася и Каси. Разсказъ ведется тѣмъ же ритмомъ, какъ и многія сцены "Вѣслава":

Przyjechali z obcej wsi parobeczki hoże,

Wprowadzili koniki na nasze podwórze.

Jeden z nich przed okienkiem w podkóweczki krzesze,

Kiedy Kasia w komorze czarny warkocz czesze.

Proszą, ojca i matki, by córce kazali --

Wyjść z komory. Ojczowie córkie zawołali.

Но родители не позволяютъ танцовать на дворѣ, потому -- что старый дѣдъ, который хочетъ еще выкормить своихъ внуковъ, лежитъ больной, въ избѣ; поэтому всѣ удаляются на средину села,

...gdzie cieniący dęby,

Gdzie często kochankowi poda dzięwcę gęby,

Gdzie jest ziemia ubita niedzielnemi tany,

Gdzie często spadnie w tańcu wianeczek ruciany и т. д.

Тамъ на серединѣ села, подъ тѣнью дубовъ сидятъ вокругъ старики, а молодежь при свѣтѣ пылающей лучины танцуетъ подъ веселые звуки незатѣйливой скрипки. Красавица Кася гуляетъ до самаго свѣта со своимъ Сгасемъ, который хвалится тѣмъ, что его не утомитъ никакой танецъ:

Po kilkunastu kołach na prost skrzypka stawa,

W podkóweczki uderza i śpiewkami wiela

Nadobny chłopiec rącze hasanie przezdziela;

Zagraj mi moję piosnkę, luby przyjacielu,

Bo ja będę za drużbę na twojem weselu,

А ty się kręć, dziewczyno! и т. д.

Стась, который такъ молодцевато притопываетъ ногой, пускаясь въ плясъ, такъ же какъ Вѣславъ, импровизуетъ краковякъ. Когда Стась поетъ:

Niemasz nic piękniejszego nad słońce na niebie,

Ni na ziemi piękniejszej, dziewczyno, nad ciebie,

I kiedy słońce zgaśnie, noc pola zamraeży

Pomiędzy nami świecą twoje śklniące oczy --

этотъ краковякъ напоминаетъ намъ другой -- тотъ, который пѣлъ Вѣславъ своей Галинѣ. Такъ же, какъ Вѣславъ, Стась любитъ всякое ухарство. Онъ никому не свернетъ съ дороги, никто его не обгонитъ, когда онъ, подобно Вѣславу, возвращается изъ Кракова.

żaden mi dziarski chłopak nie stanie na drodze,

Cztery krnie na jednem miejscu dzielnie wodzę

żaden mnie wóz, gdy jade z Krakowa nie minie и т. д.

Стась и Вѣславъ положительно одно и то же лицо, такъ же, какъ Янъ и Микута. Самая лучшая часть поэмы Бродзйнскаго -- сцена танцевъ и веселія въ селѣ, гдѣ жила Галина -- является не оригинальнымъ произведеніемъ поэта, а только дальнѣйшимъ развитіемъ того, что онъ нашелъ въ произведеніи своего друга. }.

Подражаніе Реклевскаго сказывается даже въ именахъ героевъ. Галина, Броника, Станиславъ, Вѣславъ, Іолента взяты безспорно изъ произведеній Реклевскаго {Чит. "Wiesław", "Jolenta", "Halina", "Nadzieja", "Zachęcenie do tańca", "Cztery doby roku" и др. "Pienia wiejskie", стр. 51, 64--65, 74--86 и т. д.}.

Но и для Бродзинскаго, и для Реклевскаго, очень можетъ быть, первымъ толчкомъ въ сторону народности и поэтическимъ образомъ служила знаменитая опера Войтѣха Богуславскаго "Cud, czyli krakowiacy i górale", которая впервые была поставлена на сценѣ въ 1794 году, 1-го мая, и имѣла громаднѣйшій успѣхъ, выдержавъ болѣе 150 представленій {Sowiński -- Zdanowicz, "Rys dziejów...", стр. 173.}.

Народный элементъ въ этой оперѣ весьма значителенъ; бытовыя сцены, краковякъ такъ же реальны, какъ и въ произведеніяхъ Реклевскаго и Бродзинскаго {Чит. напр. дѣйсти. I, сц. 6-я ("Cud, czyli krakowiacy i górale", "Bibl. Mrówki", t. 217).}. Устами студента (skubent!) Бардоса въ оперѣ выражается порицаніе школьной рутинѣ, благодаря которой люди забываютъ родной языкъ {Ibid. стр. 28.}. Этотъ же Бардосъ высказываетъ мысль о "добродѣтельности и простотѣ неизвращенной натуры" крестьянъ {Ibid. стр. 77, 99.}, защищаетъ права сердца {Czemu tak małe dary, wielką roskosz rodzą?

Czemu tak sercu miłe? Bo e serca pochodną.

Чит. стр. 82.}, обнаруживаетъ извѣстный демократизмъ и вражду къ панамъ {Ibid. стр. 83, 101.}. На сценѣ игра талантливыхъ актеровъ могла сдѣлать это первое народное произведеніе еще болѣе реальнымъ. Намекъ на гораловъ въ характеристикѣ Вѣслава доказываетъ, что Бродзинскому было хорошо извѣстно это замѣчательное произведеніе В. Богуславскаго {Гощинскій въ свой статьѣ: "Nowa epoka poezyi polskiéj" говоритъ объ этомъ произведеніи Богуславскаго: "była to daleka wprawdzie, ale pierwsza zapowied nia polsMéj literatury, pierwsze zadrżenie płodu ożywiającego się w matki wnętrznoścach, pierwszy znak życia istoty mającej przyjść na świat -- po kilkudziesięciu latach. Nie ważmy lekce tego niepozornego utworu", и затѣмъ указываетъ, что прошло 30 лѣтъ "między pierwszem а drugim objawieniem się polskićj narodowéj poezyi, między operą Bogusławskiego а Wiesławem Brodzińskiego", прямо ставя такимъ образомъ въ тѣсную связь преемства эти два народныя произведенія ("Powszechny pamiętnik nauk i umiejętności", Kraków, 1835, zesz. II, стр. 206--207).}.

Такимъ образомъ въ "Вѣславѣ" отразились различныя вліянія: Богуславскаго, Реклевскаго, Гёте и, можетъ быть, даже Котляревскаго.

Намъ остается разсмотрѣть отзывы польской критики о "Вѣславѣ" и опредѣлить его значеніе въ исторіи польской литературы.

О томъ, что "Вѣславъ" произвелъ очень сильное впечатлѣніе, и молодежь учила его на память, мы имѣемъ опредѣленное свидѣтельство только одного Поля {Fr. Henr. Lewenstam, "Kurs publiczny literatury polskiéj XIX. st.", W. 1867, zesz. 2, стр. 58.}, другіе даютъ болѣе умѣренныя свидѣтельства успѣха "Вѣслава" {Объ этомъ чит. 1-ю главу нашей работы, стр. 47--49.}, и на основаніи ихъ можно сказать, что поэма была встрѣчена довольно безразличными отзывами критики. Умѣренныя похвалы представителей всѣхъ литературныхъ партій {Козьминъ, Мохнацкій, Дмоховскій, Моравскій, Грабовскій.} доказываютъ безцвѣтность и незначительность достоинствъ произведенія Бродзинскаго. Значеніе "Вѣслава" прежде всего опредѣляется общимъ состояніемъ польской литературы въ началѣ этого столѣтія. Безцвѣтная и худосочная, она, по выраженію Крашевскаго, напоминала собой анемичную женщину, воспитанную за границей, нарумяненную, всю въ блесткахъ и побрякушкахъ, чуждую краю, презирающую все свое {"Athenęum" 1844, "Słówko о K. Br.", стр. 17 и слѣд.}. Тамъ, гдѣ бездарный писака Мольсісій, "воспѣвавшій и Христа, и Ирода", считался поэтомъ, живая струя народности и художественности въ поэзіи Бродзинскаго не могли не оказать своего довольно значительнаго вліянія на общество и литературу. Но оно не было очень велико. Хотя по поэтическимъ достоинствамъ "Вѣславъ" безспорно гораздо выше "Бѣдной Лизы", тѣмъ не менѣе эта послѣдняя оказала гораздо болѣе серьезное и благотворное вліяніе на русскую литературу, чѣмъ "Вѣславъ" -- на польскую. О "Бѣдной Лизѣ" много говорили, писали, подражали ей ("Марьина Роща" Жуковскаго); ничего подобнаго не случилось при появленіи "Вѣслава". Главная заслуга Бродзинскаго это то, что его произведенія нравились, были доступны и понятны широкой публикѣ, но на молодыхъ писателяхъ его поэзія не оставляла замѣтныхъ слѣдовъ. Изъ польско-украинскихъ поэтовъ ей отчасти подчинился Залѣсскій, изъ варшавскихъ -- Витвидкій, изъ Виленскихъ -- Одынецъ, все второстепенные поэты. Вообще литовская школа писателей, какъ это видно и изъ "Воспоминаній" Одынца, развивалась вполнѣ самостоятельно. Д-ръ П. Хмѣлёвскій въ самомъ гадательномъ тонѣ говоритъ о возможности вліянія Бродзинскаго на Мицкевича: "Мицкевичъ изъ любви и по обязанности, вѣроятно, слѣдилъ за успѣхами родной литературы и читалъ поэму Бродзинскаго "Вѣславъ", въ которой поэтъ представилъ намъ крестьянъ не по шаблону..." и т. д. {Р. Chmielowski, "Adam Mickiewicz", t. I, стр. 174--5.}. О вліяніи на Мальчевскаго и Гощинскаго и рѣчи быть не можетъ: "первая фіалка" не имѣла еще сильнаго запаха и скоро отцвѣла. Вотъ почему уже въ 1844 году Крашевскій могъ допустить мысль о томъ, что многіе изъ польскихъ читателей не знаютъ, что сдѣлалъ и чѣмъ извѣстенъ Бродзинскій {"Zapytajcie mnie może (nie jeden się znajdzie, co pytać będzie zmuszony), co tak wielkiego uczynił Brodziński" ("Słówko...", стр. 14).}; на равнодушіе къ нему и забвеніе указываетъ и Скимборовичъ {"O K. Br. i jego pismach" -- "Przyjaciel Ludu" NoNo 46--48.}; на это же жалуется и Земенская, которая находитъ еще въ 1841 году, что Бродзинскій мало извѣстенъ {"Pierwiosnek" 1841 г. ("Czuły ten poeta mało jest u nas znany, mało cieniony..." и т. д., стр. 58).}, а 1844 году удивляется тѣмъ, кто судитъ о Бродзинскомъ съ точки зрѣнія "раціонализма и соціализма" (!) и потому неспособенъ оцѣнить его {"Pielgrzym" 1844, t. II, стр. 186--206.}. Жалобы на то, что Бродзинскій и до сихъ поръ не оцѣненъ, повторяетъ тотъ же Скимборовичъ и въ 1846 году {"Kuczci Brodzińskiego" ("Przegl. Naukowy", 1846, No 16).}. Въ наше время о томъ, что Бродзинскій совершенно забытъ, свидѣтельствуютъ Дмоховскій, Гавалевичъ и мн. др. {"Вѣславъ", какъ сообщаетъ "Kraj" (1888 г.), переводится на болгарскій языкъ. На польскомъ онъ дождался прекраснаго иллюстрованнаго изданія съ предисловіемъ г. Гавалевича.}. Тѣмъ не менѣе изъ современныхъ критиковъ большинство признаютъ произведенія Бродзинскаго вполнѣ народными, художественными, и только одинъ Спасовичъ въ своемъ замѣчательномъ очеркѣ исторіи польской литературы говоритъ, что они "милы и граціозны, но блѣдны и слащавы въ сравненіи съ произведеніями его же слушателей и Мицкевича" {А. Н. Цыпинъ и Спасовичъ, "Исторія славянскихъ литературъ", Спб. 1881, т. II, стр. 615.}. На успѣхахъ Бродзинскаго самымъ фатальнымъ образомъ сказалась близость его къ новой, свѣтлой эпохѣ польской поэзіи. Его "Вѣславъ" явился какъ разъ въ исходѣ переходной эпохи и на рубежѣ новой эры, и слабый, чуть-чуть брезжащій свѣтъ его поэзіи померкъ въ лучахъ сіянія, окружавшаго высокохудожественныя произведенія молодыхъ поэтовъ. Отъ того-то даже лучшія и безспорно талантливыя произведенія Бродзинскаго не имѣли прочнаго успѣха, не были въ должной мѣрѣ оцѣнены современниками, не оказали на нихъ сильнаго вліянія. Было бы однако несправедливо утверждать, что Бродзинскій былъ забытъ польской критикой. Начиная съ 1820 года и до нашихъ дней, мы насчитали изъ года въ годъ до 50 статей, посвященныхъ литературной дѣятельности Бродзинскаго, и въ этомъ отношеніи, какъ кажется намъ, на забвеніе его памяти жаловаться не приходится. При жизни же поэта въ общемъ хорѣ лестныхъ отзывовъ о его произведеніяхъ, мы не знаемъ ни одного голоса, звучавшаго диссонансомъ, рѣзкой критикой. Хвалили однако преимущественно эклектики.

Дмоховскій писалъ: "Кто же не увидитъ въ "Вѣславѣ" вѣрнаго изображенія народа? Кому не понравится та простота, кототорой дышетъ эта идиллія? Кто же не будетъ признателенъ автору за то, что онъ въ своихъ пѣсняхъ сохранилъ способъ выраженія, чисто польскій и сельскій и въ то же время милый и благородный,-- достоинство, которое встрѣчается теперь (!) такъ рѣдко?" {"Biblioteka Polska" 1825.}

Это самый лестный отзывъ о "Вѣславѣ" Бродзинскаго; отзывы романтиковъ, какъ мы уже знаемъ, гораздо болѣе умѣренные {Такъ, Мохнацкій въ своей "Исторіи польской"литературы" въ 1830 году только вскользь упоминаетъ объ авторѣ "Вѣслава" (чит. стр. 118, 145) и только въ одномъ мѣстѣ говоритъ: "Mieli ż choć jedną powieść tak ojczystą i tak miejscową, jaką, jest "Marya", "Wiesław", "Grażyna", "Rapsod rycerski" (стр. 14).}, и только юный Красинскій въ 1830 году хвалитъ по прежнему усердно произведенія Бродзинскаго и его талантъ {Чит. "Bibliothèque universelle" 1830: "....L'un de nos professeurs les plus distingués, m-r Brodziński est le premier qui а instruit de nos jours un genre de poésie vraiment national et qui n'appartient ni à l'école classique, ni à l'école romantique. Beau par за simplicité, il est à la fois doux et mélancolique. En le lisant on éprouve l'influence d'un charme irrésistible..." и т. д. ("Lettre sur l'état de la lit. pol.").}. Но тотъ же Дмоховскій по поводу таланта Бродзинскаго даетъ гораздо болѣе сдержанный отзывъ въ 1822 году, когда вышло въ свѣтъ первое собраніе стихотвореній Бродзинскаго {Мы привели отрывки изъ него на стр. 48; отмѣтимъ теперь, что Дмоховскій дѣлаетъ довольно справедливыя упреки Бродзинскому относительно языка; такъ напр., нельзя сказать: "Ojczyzna stanem moim", "Z piekłem niebo łańcuch wije" или: dzień przyszłości iviekiem liczeni, wiek przeszłości jest jak niczem, do przyszłości utęshnienia w późne żale przesłość zmienia. Здѣсь что ни строчка, то неправильность и т. д.}.

Этимъ собраніемъ Бродзинскій какъ-бы подводитъ итогъ своей литературной дѣятельности. Съ 1822 года онъ отдается наукѣ, а поэзіи удѣляетъ только свободное время.

Чтобы закончить разсмотрѣнный нами періодъ поэтической дѣятельности Бродзинскаго, отмѣтимъ еще три стихотворенія, понравившихся въ свое время публикѣ. На первомъ мѣстѣ долженъ быть поставленъ "Легіонистъ" {"Pam. Warsz." 1820, t. XVII, 396. Въ познанскомъ изд. не напечатано.}. Это діалогъ между молодымъ Лехитомъ, прискакавшимъ въ Италію, и итальянцемъ, сердечно встрѣтившимъ гостя.

Молодой Лехитъ удрученъ страшнымъ горемъ -- потерей независимости своей отчизны, и вотъ онъ отправляется теперь служить чужимъ. Итальянецъ пробуетъ утѣшить Лехита указаніемъ одинаковой исторической судьбы всѣхъ народовъ.

Zwodnia twoja otucha, nieszczęsny młodzianie,

Naród ginie, jak człowiek, z grobu nie powstanie.

Вѣдь такъ же погибъ гордый Римъ, заковавшій весь міръ въ кандалы; и все такъ же цвѣтетъ и оцвѣтаетъ.

Легіонистъ оспариваетъ это мнѣніе съ необыкновеннымъ благородствомъ и воодушевленіемъ. Онъ не допускаетъ и мысли объ окончательной гибели родины. Римъ былъ тираномъ всего свѣта, желѣзомъ добывалъ онъ себѣ славу и могущество, а поляки -- народъ мирный, земледѣльческій:

żelazną zasłynęły potęgą Rzymiany,

Miecz zdobywał ich kraje; trzymały kajdany,--

U nas pługiem żelazo, złotem byli kłosy;

Koń do boju, iz pługa do obrony kosy.

Własneśmy tylko ziemie po ojcach orali,

Przy swoich tylko miedzach szable zatykali.

А kiedyśmy porządkiem wolność wieńczyć chcieli

Obcy na pola nasze zewsząd się zbieżeli.

Jeszczeć mojej ojczyzny nie biła godzina,

Gdy dotąd duch jej czuwa w krwi każdego syna.

Gdy wolność czuć przestali, upadli Rzymianie,

Ja pójdę na kraj świata abym walczył za nie. 1)

1) "Желѣзною мощью прославился Римъ: мечъ далъ имъ края, кандалы ихъ держали. У насъ же желѣзо служило для плуговъ, и колосъ былъ золотомъ нашимъ. Отъ плуга мы брали коня на войну; намъ косы были для защиты. Мы только отцовскія земли пахали, на ихъ лишь межѣ свои сабли втыкали. И вотъ, когда вольность съ порядкомъ вѣнчать мы хотѣли, на наши ноля отовсюду враги налетѣли... Но нѣтъ, не пришелъ еще часъ для отчизны послѣдній, когда ея духъ -- въ крови каждаго сына ея. И Римъ вѣдь погибъ, когда сталъ равнодушенъ въ свободѣ; а я на край свѣта пойду, защищая ее!"

Итальянецъ прельщаетъ бѣглеца роскошной природой Италіи, прелестями изящныхъ искусствъ ея, радостями счастливой семейной жизни и предлагаетъ ему забыть о несчастной, погибающей родинѣ, потому-что "для добрыхъ и любящихъ людей всюду отечество". Но нѣтъ! Полякъ не измѣнитъ отчизнѣ, вернется домой, но тогда, когда родина будетъ свободна; тогда онъ вручитъ саблю отцу, а сердце возлюбленной.

Gdy tak mówił, posłyszał ukraińskie dumy 1);

Ciągną z góry cienistej legionów tłumy;

Jako strzała naprzeciw leci konik wrony,

А potomek Rzymianów stoi zadziwiony 2).

1) Ср. у Ревлевскаго: "Kiedy Podolskie wyciągali dumy" ("Halina", "Pienia wiejskie", стр. 64--65). Содержаніе этого стихотворенія отчасти напоминаеті' "Ольдину" Бродзинскаго.

2) Ср. послѣднія строчки "Спора" Лермонтова.

Стихотвореніе пользовалось особеннымъ успѣхомъ среди военныхъ {L. Siemieński, "Tryumf poety".}; оно льститъ народной гордости, объясняя всѣ скитанія польскихъ войскъ (даже въ Италіи!) патріотическимъ мотивомъ, и возбуждаетъ благородныя чувства, любовь къ свободѣ. Другое дѣло, насколько правъ поэтъ, когда онъ говоритъ, что поляки

Na własnych tylko miedzach szahle wtykali;

точно также, мы не станемъ указывать и на странную аномалію, въ силу которой "ukraińskie tłumy" поведены были биться за "утраченную вольность" чуждаго имъ государства... Для насъ важно это стихотвореніе только въ художественномъ отношеніи; въ этомъ смыслѣ оно очень удачно. Возвышенный патріотическій тонъ, горячая вѣра въ лучшее будущее уравновѣшиваютъ въ немъ чувства отчаянія и горечи по поводу многихъ не сбывшихся надеждъ...

Поэтъ дѣйствительно горячо и искренне любилъ свою родину не только, какъ идею, какъ воспоминаніе о прошломъ,-- онъ любилъ ее такою, какою она есть теперь, любилъ ея сѣренькое небо, ея поля, луга, лѣса, ея пѣсни и добрый простой народъ. Эти чувства привязанности къ родному краю выражены имъ въ двухъ глубокопрочувствованныхъ стихотвореніяхъ: "Pobyt na górach karpackich" {"Pam. Warsz." 1822, январь.} и "Powrót z Włoch" {Напис. въ Швейцаріи въ 1826 году. Чит. Chmielowski, "Szkyce"... 181, Bełc., 439.}. Изъ лучшихъ произведеній разобраннаго нами періода поэтической дѣятельности Бродзинскаго можно отмѣтить еще большее дидактическое стихотвореніе: "Kłos" {"Pam. Warsz." 1822, VIII, 364. Въ виленск. издан. нѣтъ. Въ познанскомъ I, стр. 21.}, нечуждое достоинствъ и граціи.

Вотъ почти и всѣ оригинальныя произведенія этого періода, заслуживающія вниманія.

Со времени вступленія въ университетъ творчество Бродзинскаго ослабѣваетъ, начинается паденіе его таланта. Такимъ образомъ оскудѣніе поэтической энергіи Бродзинскаго наступило много раньше общаго упадка силъ нашего тщедушнаго и болѣзненнаго поэта.