1828 -- 1830 годы, предшествующіе революціи, были временемъ настоящей оргіи романтической. Литература находилась въ какомъ-то безуміи экзальтаціи: кумиры были низвергнуты и подраны, возбужденіе и негодованіе противъ существующаго порядка дошли до крайняго предѣла, программа дѣятельности, провозглашенная въ "Одѣ къ молодежи", казалось, была близка къ осуществленію; оставалось только довести общество до крайней степени напряженія, и взрывъ былъ неизбѣженъ. Разъ была намѣчена такая цѣль, понятно, что умѣренность и благоразумная разсудительность не могли играть никакой роли: на сторонѣ романтиковъ были безспорные таланты; это служило достаточнымъ оправданіемъ и прикрытіемъ всевозможныхъ публицистическихъ и критическихъ крайностей, изъ-за которыхъ отчасти противники романтиковъ не хотѣли видѣть безспорныхъ достоинствъ и таланта главныхъ представителей романтической поэзіи. Извѣстно, какую бурю вызвала знаменитая статья Мицкевича: "О krytykach і recenzentach war szawskich " (1829). Весьма вѣроятно, что и Бродзинскій, возмущенный этой статьей, въ pendant къ ней написалъ злую замѣтку "Recenzenci i estetycy" {"Pisma", t. VII, 233--237.}, направленную противъ критиковъ "украинской" школы, а отчасти и противъ самого Мицкевича. Бродзинскій давно чувствовалъ себя обиженнымъ, видя, что его кроткій и тихій голосъ заглушенъ, а "неблагодарные ученики", нисколько не считаются съ его совѣтами. Научный авторитетъ, казалось, давалъ Бродзинскому право на уваженіе, а къ нему относились только съ почтительной снисходительностью. Скромный, но не чуждый чувства собственнаго достоинства Бродзинскій былъ обиженъ и задѣтъ за живое. Впервые раздраженіе его вылилось въ такой ѣдкой и притомъ личной формѣ. Исполненная желчи статья его носитъ сатирическій характеръ притворной скромности и простодушія, уступающихъ дорогу "геніямъ".
"Съ нѣкоторыхъ поръ, говоритъ авторъ, появилось въ Варшавѣ нѣсколько писателей, навѣрное молодыхъ и навѣрное прибывшихъ изъ провинціи, которые завладѣли литературнымъ отдѣломъ нашихъ періодическихъ изданій и возвѣщаютъ теперь о поэзіи понятія въ такой степени возвышенныя и новыя, что намъ простякамъ остается только раскрыть ротъ отъ удивленія и молчать. А нѣкоторые наши редакторы такъ любезны и внимательны къ пріѣзжимъ, что позволяютъ каждому, лишь-бы только наполнить пустыя мѣста, верещать (wrzeszcząc) что заблагоразсудится, и придерживаются очевидно того (мнѣнія, что не бѣда, если гости ссорятся, лишь-бы трактиръ былъ полонъ. Поэтому мирные обыватели боятся заходить въ такіе трактиры, чтобы не нарваться на непріятности; а гости въ свою очередь становятся все смѣлѣе и смѣлѣе; они окончательно завладѣваютъ трактиромъ и въ своихъ шумныхъ спорахъ и крикахъ заявляютъ, что на ихъ сторонѣ правда, между тѣмъ какъ никто изъ пріятелей классицизма не осмѣливается имъ отвѣчать ("Gazeta Polska" No 80).
"Однако, чтобы кто-ниб.удь не подумалъ, что мнѣнія, высказываемыя въ такихъ трактирахъ, раздѣляются всѣми, я, скромный обыватель, осмѣлюсь высказать свое низменное мнѣніе (poziomemi myśli), если только господа, такъ высоко летающіе, соблаговолятъ меня выслушать".
Въ такомъ грубовато-сатирическомъ тонѣ написана вся статья. Заканчивается она приведенной уже нами вылазкой противъ Мицкевича.
Двѣ другія статьи Бродзинскаго "О krytyce" и "О exaltacyi і entuzyazmie " впервые появились въ печати въ 1-мъ томѣ новаго изданія его сочиненій (1830) {"Pisma rozmaite "Kazimierza Brodzińskiego. Tom pierwszy. W Warszawie, nakładem autora, 1830 г. Здѣсь помѣщены статьи:,0 krytyce", "О życiu i pismach Karpińskiego", "O satyrze", "O Fabianie Birkowskim", "O elegii", "O exaltcyi i entyzyazmie".}. Но статья "О exalt. i entuzyazmie" собственно говоря составляетъ одну изъ глазъ курса эстетики, читаннаго Бродзинскимъ въ 1826 году въ университетѣ. Такимъ образомъ она даетъ намъ понятіе о настроеніи и взглядахъ Бродзинскаго въ теченіи послѣдняго пятилѣтія 20-хъ годовъ {Вообще о романтизмѣ вскользь у Бродзинскаго разбросано много замѣчаній въ курсѣ литературы, а такліе и эстетики. Много замѣчаній мы находимъ и въ очеркѣ, посвященномъ жизни и сочиненіямъ Карпинскаго ("Pisma rozmaite", 1830, а также т. V, познанскаго изд.). въ статьѣ "О Кохановскомъ", t. IV), въ 4-мъ же томѣ на стр. 10, 453; въ t. VI, 84, 101, 178, 200, 215, 305, 313 и т. д.}. Въ статьѣ "О exalt. і entuzyazmie", замѣчанія, направленныя противъ романтизма и романтиковъ, сдѣланы по обыкновенію какъ-бы вскользь, такъ-что кажется, будто главной задачей автора было желаніе выяснить различіе между нѣкоторыми синонимическими понятіями. Въ дѣйствительности же посредствомъ разбора понятій "экзальтація" и "энтузіазмъ" авторъ очень искусно подходитъ къ другой цѣли.
Какъ ни въ чемъ не бывало, разбираетъ онъ синонимы gorliwość, zapał, zagorzalec, zapaleniec, szaleniec, gorliwy, żarliwy, и каждое опредѣленіе является у него, собственно говоря, укоромъ или колкимъ намекомъ противъ какого-нибудь романтическаго прегрѣшенія или увлеченія.
Такъ, опредѣляя различіе синонимовъ zagorzalec i zapaleniec, zamącony и obłąkany, szaleniec, Бродзинскій по этому поводу замѣчаетъ, что многія мечтанія метафизиковъ являются попросту "obłąkaniem", а поэтическій восторгъ (zapał) часто переходитъ въ безуміе (szal), которое можетъ само себя поражать, но не создастъ ничего совершеннаго {"Dziady", "Grażyna", "Sonety", "Konrad Wallenrod", "Marya", "Zamek Kar niowski" -- были уже извѣстны Бродзинскому.}. Каждое "необыкновенно оригинальное поэтическое произведеніе приводитъ неудачныхъ послѣдователей къ безумію. Такъ, Донъ-Кихотъ, сбитый съ толку (obłąkany) рыцарскими романами, помѣшался (VI, 159). Энтузіасты (zapaleńcy) "похожи на людей, предающихся азартнымъ играмъ, въ которыхъ выигрышъ или проигрышъ не зависитъ отъ соединенія разсудительности и случая, но отъ страстей и случая; каждое новое впечатлѣніе занимаетъ его, потому-что непосредственно поражаетъ его воображеніе. Такіе люди могутъ быть слѣпыми противниками того, что только-что защищали. Сообразно тому или другому ярлычку, который случайно присталъ къ нему, они будутъ поворачиваться то вправо, то влѣво; съ одинаковымъ ожесточеніемъ они будутъ нападать на дѣло, которое сами начали, и наоборотъ. Каждаго, кто держится собственнаго мнѣнія, и даже тѣхъ, кто не съ одинаковымъ воодушевленіемъ защищаетъ ихъ же дѣло, они считаютъ своимъ противникомъ. Какъ горячія головы, они не признаютъ ничего посредствующаго и видятъ только рьяныхъ сторонниковъ или противниковъ {Очевидныя указанія на самого себя.}. Если они служатъ доброму дѣлу, то причиняютъ ему всего чаще ущербъ, внушая къ нему подозрѣніе и даже отвращеніе, если пристанутъ къ господствующему настроенію,-- что обыкновенно и бываетъ,-- то дѣлаются орудіемъ распространенія и расжиганія страстей, являясь всего чаще жертвою холоднаго эгоизма или чужихъ расчетовъ, которымъ слѣпо вѣруютъ. Ихъ настроеніе можно сравнить съ тѣмъ, въ какое приходятъ люди подъ вліяніемъ спирта или, попросту сказать, водки, подливаемой мужикамъ въ кабакахъ людьми расчетливыми и болѣе трезвыми... Когда такіе люди выступаютъ на арену общественной дѣятельности, они являются знаменіемъ времени и карою неразгаданныхъ и суровыхъ предопредѣленій".
Косвенные намеки смѣняются открытыми нападками, когда авторъ переходитъ къ вопросу о значеніи здраваго смысла въ поэзіи и говоритъ о геніальности. Тутъ Бродзинскій не щадитъ ни сторонниковъ разсудочности, ни тѣхъ, кто вѣритъ въ одну геніальность и силу фантазіи. Относительно первыхъ онъ говоритъ: "почитатели опыта, пріобрѣтаемаго при посредствѣ ощущеній, хорошо бы сдѣлали, если бы не заставляли каждаго вѣрить только въ чистый разумъ, потому-что въ такомъ случаѣ эти добрые и полезные люди становятся тоже своего рода энтузіастами (zapaleńcami), фанатиками, смѣшными въ своемъ деспотизмѣ".
Еще хуже первыхъ, но мнѣнію Бродзикскаго, тѣ, которые хотятъ жить одними абстракціями.
"Обыкновенно этой опасной дорогой увлекается молодежь, полная довѣрія къ своимъ собственнымъ силамъ: она признаетъ особенную породу геніальныхъ людей, которые не довольствуются уже аристократическимъ происхожденіемъ (какъ классики), а прямо ведутъ свой родъ съ неба. Они ведутъ себя еще надменнѣе, чѣмъ сторонники здраваго смысла".
Эти геніи "пренебрегаютъ вещами самыми очевидными только потому, что ихъ признаютъ всѣ и во всѣ времена. Кажется, они готовы были бы выпустить изъ молитвы Господней слова: "хлѣбъ нашъ насущный", потому-что этотъ хлѣбъ -- насущный, повседневный {Любопытно, что Горацій въ своемъ "Посланіи къ Пизонамъ" возстаетъ противъ подобныхъ же крайностей. Онъ пишетъ:
"Ingenium misera qnia fortunatius arte
Credit et excludit sanos helicone poëtas
Democritus, bona pars non ungues ponere curat,
Non Ѣагъат, sécréta petit loca, balnea vitat.
Nanciscetur enim pretium nomenque poëtae,
Si tribus Anticyris caput insanabile nunquam
Tonsori Licino commiserit" и т. д.
"Ars po'ëtica", 295--301.}. Они объявили себя привилегированными дѣтьми природы, а возстаютъ именно противъ всего самаго естественнаго и почтеннаго по своей простотѣ и въ людяхъ, и въ природѣ. Они откажутся отъ дороги, указываемой здравымъ смысломъ и предпочтутъ блуждать по невѣдомымъ тропинкамъ въ погонѣ за призраками.
На помощь этимъ "геніямъ", увлекающимъ молодежь своей "дерзостью", являются критики, которые кричатъ, что геній ничего общаго не имѣетъ съ людьми, что его создаютъ необузданныя страсти и воображеніе, что имъ не обязательны даже предписанія морали; "мало того -- они идутъ дальше и утверждаютъ на основаніи новѣйшихъ эстетиковъ, что разумъ небезопасенъ для поэзіи, а польза и нравственныя дѣли чужды ей. Эти люди утверждаютъ, что въ своемъ творчествѣ они руководятся божественнымъ вдохновеніемъ, силою страсти и фантазіи, и потому де всякія предписанія искусства и изящнаго вкуса совершенно излишни".
Съ большей энергіей Бродзинскій отвергаетъ эти крайнія мнѣнія "неистовствующаго" романтизма.
Съ цитатами изъ Канта, Гердера, Рихтера, Шиллера, Гете, слѣдитъ онъ шагъ за шагомъ и разбиваетъ по пунктамъ ошибочныя мнѣнія романтиковъ. Онъ тоже вѣритъ во вдохновеніе, но не признаетъ вдохновеннымъ каждаго, кто кричитъ объ этомъ. Онъ не понимаетъ, какъ можно отрицать вкусъ, здравый смыслъ и логику въ поэтическихъ произведеніяхъ. "Что бы не говорили романтики, а хорошіе образцы всегда сохранятъ свое значеніе {Ср. Горацій, "Ars poëtika", стихи 309--316.}, и Расинъ останется Расиномъ".
"Какъ Виргилій ввелъ Данте, такъ и другіе древніе писатели будутъ вводить современныхъ поэтовъ въ свѣтъ новой поэзіи". Англичане,-- народъ вполнѣ оригинальный и самобытный, всегда высоко цѣнили классиковъ и на нихъ воспитывались.
"Геній не сумашедшій, онъ долженъ быть спокойнымъ и ясно созерцающимъ ту дорогу, которой онъ идетъ, какъ Аполлонъ, увѣренно правящій своей колесницей".
Поэтъ не можетъ быть слѣпымъ орудіемъ своихъ восторговъ, которые не всегда вѣдь идутъ съ неба.
"Геніальность была бы слишкомъ грустнымъ даромъ неба, если бы человѣкъ, одаренный ею, ничѣмъ не былъ обязанъ самому себѣ. Чѣмъ больше силъ влила въ него природа, тѣмъ больше онъ долженъ усовершенствоваться образованіемъ.
"Со времени Байрона распространяется всюду убѣжденіе, крайне вредное для нравственныхъ и поэтическихъ понятій, будто человѣкъ, одаренный сильнымъ чувствомъ, можетъ найти свою стихію въ страстныхъ необузданныхъ стремленіяхъ".
Его подражатели стремятся въ адъ, пытаются взнестись на небо, выводятъ духовъ. "Эти гиганты не могутъ достигнуть неба и потому кидаются въ пропасти, избѣгаютъ свѣта, борятся съ природой" и т. д.
А между тѣмъ "прогрессъ истинной цивилизаціи заключается въ умиротвореніи необузданныхъ страстей".
Вмѣстѣ съ Гердеромъ Бродзинскій утверждаетъ, что "тотъ, кто хочетъ жить одной головой, такой же уродъ, какъ и тотъ, кто хочетъ жить однимъ сердцемъ. Здоровый человѣкъ живетъ и тѣмъ, и другимъ, и т0, что все въ немъ на своемъ мѣстѣ -- сердце не въ головѣ, а голова не въ сердцѣ -- собственно и дѣлаетъ его человѣкомъ".
Бродзинскій даетъ очень интересную характеристику Байрона, котораго онъ признаетъ необыкновеннымъ геніемъ, выразителемъ нашего вѣка въ такой степени, какъ Шекспиръ своего. Это, по его мнѣнію, падшій ангелъ; Байронъ проникся духомъ вѣка со всей силою своего генія и изображалъ извращенную сторону своего времени въ высшей степени натурально. Байронъ является самымъ лучшимъ выраженіемъ необузданности страстей (namiętności) вѣка, явившейся слѣдствіемъ усталости и отчаянія пытливаго ума. "Это падшій и вмѣстѣ съ тѣмъ ищущій обновленія ангелъ".
"Кто не умѣетъ понять этого генія во всей его правдѣ, въ его природѣ, кто силится повторить его впечатлѣнія безъ его творческой силы, тотъ создаетъ фальшивые характеры, чуждые художетвенности и правды".
Характеризуя Байрона, этого "падшаго и вмѣстѣ ищущаго обновленія ангела", Бродзинскій предостерегаетъ отъ рабскаго подражанія ему тѣхъ, кто не одаренъ его творческой силой {Подобные отзывы повидимому были повсемѣстны. Мы встрѣчаемъ ихъ и въ русской литературѣ 20-хъ и 30-хъ годовъ; вѣроятно, они навѣяны нѣмецкой критикой (чит. Весина, "Очерки русск. жур н."; сравни также превосходный отзывъ Бѣлинскаго, т. II, 391--392).}. Противъ стремленія романтиковъ къ оригинальности, противъ ихъ геніальничанія Бродвинскій выступаетъ съ цитатой изъ Канта, боровшагося въ свое время противъ необузданнаго геніальничанья Вертеровской молодежи "Sturm und Drang" періода {Кантъ говоритъ: "Я не хочу рѣшать вопросъ, какую пользу приносятъ міру геніи, которые прокладываютъ новые пути, указываютъ новые горизонты, и какая польза -- отъ скромныхъ работниковъ которые упорнымъ трудомъ и мыслью, постепенно прогрессирующей съ помощью опыта, хотя и не созидаютъ эпохи, но весьма значительно содѣйствуютъ развитію наукъ и знанія; они не возбуждаютъ удивленія, но за то и не вносятъ никакого безпорядка. Но есть родъ людей, будто бы геніальныхъ, утверждающихъ, что они отъ природы надѣлены блестящими мыслями и идеями и считающихъ удѣломъ посредственности всякія научныя занятія и изслѣдованія. Эти люди весьма вредны для научнаго и общественнаго прогресса, такъ-какъ они толкуютъ о самыхъ важныхъ предметахъ такимъ авторитетнымъ тономъ, какъ будто умы ихъ просвѣтлены самой мудростью, и этимъ ловко прикрываютъ убожество своего духа. И нѣтъ противъ нихъ никакого иного оружія, какъ только насмѣшка; самому же слѣдуетъ совершенно не считаться съ этимъ фиглярствомъ, а продолжать совершенствоваться, терпѣливо и прилежно работая, приводя въпорядокъ и ясность свои мысли". "Anthropologie", 163. Чит. "Pisma" Бродзинскаго, t. VI, стр. 163. Ср. Геттнеръ, "Нѣмецк. литература", t. III, кн. 3. (отзывъ Канта во введеніи приводится).}.
Романтиковъ Бродзинскій обвиняетъ въ томъ, что они считаютъ себя сторонниками нѣмецкой литературы и философіи; въ томъ же, въ чемъ слѣдовало бы подражать -- въ трудолюбіи и начитанности, они не особенно то слѣдуютъ своимъ учителямъ. Вообще де романтики не любятъ читать, и имъ чужды образцы классической литературы; каждый, берущійся за перо, читаетъ только любимыхъ писателей и считаютъ это вполнѣ достаточнымъ для своего образованія; въ остальномъ должно де помочь вдохновеніе; вслѣдствіе этого они не могутъ даже дать толковый отвѣтъ на нападки противниковъ и "только вздыхаютъ по поводу сужденій критиковъ, взирающихъ на нихъ черезъ свое " szkiełko" {Очевидный намекъ на Мицкевича и его стихотвореніе "Romantycmość ", содержаніе котораго таково: дѣвушка потеряла своего возлюбленнаго; ночью онъ приходитъ къ ней, бесѣдуетъ до позднихъ пѣтуховъ, потомъ исчезаетъ. Дѣвушка объясняетъ свое горе прохожимъ; изъ толпы выдѣляется старикъ "ze szkiełkiem" (Янъ Снядецкій) и заявляетъ самоувѣренно:
"Ufajcie memu oku i szkiełku:
Nic tu nie widzę dokoła!"
Извѣстенъ отвѣтъ Мицкевича:
"Martwe znasz prawdy, nieznane dla ludu,
Widzisz świat w proszku, w każdej gwiazd iskierce;
Nieznasz prawd żywych, nie obaczysz cudu!
Miej serce i patrzaj w serce!"
(А. Mickiewicza, Warsz., 1888, I, 7).}. Если же романтики сами начинаютъ сочинять критики, то вслѣдствіе отсутствія опредѣленнаго плана, согласно ихъ привычкѣ работать по вдохновенію, вслѣдствіе недостаточной начитанности и эрудиціи они сочиняютъ настоящія "лирическія" рецензіи {Это замѣчаніе, относящееся по всей вѣроятности къ критику Мохнацкому, не совсѣмъ несправедливо. Кто прочелъ до конца его книгу "О польской литературѣ XIX вѣка", тотъ согласится съ Бродзинскимъ, что романтики не особенно заботились о планѣ, порядкѣ и послѣдовательности изложенія.}, которыя такъ же скоро забываются, какъ и появляются въ свѣтъ {О лирическихъ рецензіяхъ Бродзинскій говоритъ въ статьѣ "О krytyce". "Piśma", t. V, стр. 552.}. Художественныя произведеніе пишутся также небрежно и потому имѣютъ много недостатковъ, о которыхъ Бродзинскій говоритъ въ статьяхъ "О exaltacyi" и "О krytyce". Прежде всего въ нихъ поражаетъ отсутствіе какого бы то ни было плана {"Pisma", t. V, "О krytyce", стр. 558.}, полное пренебреженіе къ какимъ-бы то ни было предписаніямъ искусства, отсутствіе цѣльности. Въ изложеніи безпорядокъ, постоянныя отступленія, смѣшеніе комическаго съ трагическимъ, изображеніе пошлаго, вслѣдствіе стремленія рабски копировать дѣйствительность, философскія отступленія, которымъ не мѣсто, по мнѣнію Бродзинскаго, въ поэтическомъ произведеніи, непонятныя фантастическія мечтанія и т. д.
Въ содержаніи романтическихъ произведеній Бродзинскій видитъ отсутствіе простоты и природы, аффектацію, преувеличенную поэтическую экспрессію, необузданность страстей, вѣчную меланхолію, неумѣстную дикость понятій, стремленіе выводить людей ненормальныхъ умственно и физически; вообще проглядываетъ какое-то удивительное стремленіе къ необычайному, фантастическому, замѣчается искусственный энтузіазмъ, напыщенность и надутость {Чит. "О exaltacyi", такте и "О krytyce".}.
"Не успѣли они, говоритъ Бродзинскій о молодыхъ писателяхъ, освободиться отъ вліянія французскаго псевдоклассицизма, какъ тотчасъ бросились разъѣзжать по аравійскимъ степямъ, взбираться на скалы Скандинавіи; одинъ талантъ далъ почувствовать красоты восточной поэзіи, и всѣ вообразили, что арабская поэзія ближе къ намъ, чѣмъ классики" ("О krytyce", t. V, 552). Языкъ романтиковъ обилуетъ дровинціализмами, массой новыхъ сочиненныхъ словъ, такъ-что, по мнѣнію Бродзинскаго, по прошествіи какихъ-нибудь 10 лѣтъ никто, пожалуй, не пойметъ польской книжки...
Въ поученіе и примѣръ романтикамъ Бродзинскій приводитъ Гете и Шиллера, которые совершенно отрѣшились отъ изложенныхъ выше недостатковъ въ своихъ лучшихъ произведеніяхъ и потому могутъ служить прекраснымъ образцомъ для тѣхъ, у кого сохранилась еще хоть капля здраваго смысла.
Въ общемъ совѣты Бродзинскаго сводятся къ слѣдующему заключенію:
"Какъ философія, которая бы учила только размышлять, доказывать, не требовала бы соотвѣтственнаго поведенія,-- была для насъ мертвой и безжизненной; такъ и поэзія, подчиненная одной только фантазіи и необузданности страстей, была для насъ зрѣлищемъ сумашествія или безобразій пьянства, зрѣлищемъ, достойнымъ базарной площади" ("О krytyce", VI, 167).
Несочувствіе Бродзинскаго романтическому направленію было выражено здѣсь, какъ видимъ, весьма опредѣленно и довольно рѣзко; къ тому же въ тонѣ его рѣчи чувствуется какое-то личное раздраженіе, нѣкоторая досада на то, что его мнѣнію не придаютъ должнаго значенія и такимъ образомъ какъ-бы не хотятъ считаться съ нимъ и признавать его авторитетъ, какъ ученаго профессора, критика и поэта. Въ такомъ же тонѣ написана и другая статья "О krytyce" (1829--1830), изъ которой мы уже привели нѣсколько выдержекъ.
Нѣкоторыя его замѣчанія собственно о критикѣ и критикахъ заслуживаютъ вниманія. Бродзинскій признаетъ за ней безспорное значеніе и пользу. Знаменитые писатели понимали это и отдавали свои произведенія на судъ другихъ и собственной критики. Критическія и эстетическія замѣчанія мы находимъ у Шекспира. Шиллеръ и Гете также оказали огромное вліяніе на эстетическое развитіе публики своими критическими статьями. Корнель и Расинъ также давали въ рѣчахъ отчетъ о своей творческой дѣятельности.
"Правда, изящныя искусства, говоритъ Бродзинскій вслѣдъ за Катръ-мэръ-де-Кенси, возникли не изъ теоріи, а наоборотъ: теорія возникла изъ прекрасныхъ произведеній; но есть и превосходныя теоріи, которые могутъ быть названы въ своемъ родѣ прекрасными произведеніями ".
Критика, думаетъ Бродзинскій, не создастъ генія, потому-что геній -- даръ неба; но хорошая критика можетъ и должна распространять хорошій вкусъ, она должна объяснить, растолковать обществу съ точки зрѣнія этого хорошаго вкуса художественныя созданія генія {Тоже говоритъ Бродзинскій и въ своей рѣчи " О powołaniu i obowiązkach młodzieży akademicznej" 1826 года. "Pisma", t. VIII, 43--82.}. Польскую критику Бродзинскій признаетъ неудовлетворяющей своему назначенію. До конца прошлаго вѣка она разсуждала съ чужого голоса, и только съ того времени, какъ "незабвенной памяти Александръ I, благодѣтель поляковъ, позволилъ, чтобы его имя величали на большемъ числѣ языковъ", появились зародыши критики. Совершенно неожиданно всѣ понятія о вкусѣ должны были измѣниться. Французскія теоріи были вытѣснены мало-по-малу нѣмецкими, но все это пришло слишкомъ поздно. "Всѣ споры о классицизмѣ и романтизмѣ давно уже забыты нѣмцами и возобновлены уже французами {Бродзинскій намекаетъ здѣсь, очевидно, на ново-романтическое движеніе "юной Франціи".}, а мы все еще толчемся на одномъ мѣстѣ".
Въ настоящее время "каждый, вкусившій (dorwawszy) розогъ отъ какого-нибудь нѣмецкаго профессора, норовитъ загнать въ свою школу все общество, требуетъ изученія метафизики отъ всѣхъ, кто хочетъ судить о поэтическихъ достоинствахъ баллады или сонета.
"Новые критики, стыдясь старыхъ заблужденій, вопіютъ теперь: "nierządem stoi poezya!" Они кладутъ на все свое veto и заявляютъ: "никому изъ смертныхъ не позволено судить поэтовъ, они не суть обитатели этой земли!" (V, 555).
Вліяніе этихъ критиковъ -- съ грустью сознается Бродзинскій -- слишкомъ велико. "Они запрудили литературу массой мелкихъ періодическихъ изданій и почти одни у насъ имѣютъ право голоса въ вопросахъ общественныхъ, тогда какъ ученые, имѣющіе за себя авторитетъ науки, смолкли, а иные отстали отъ вѣка; они хвалятъ произведенія только своихъ приверженцевъ. Художественныя достоинства произведеній не имѣютъ для нихъ никакого значенія. Они обращаютъ вниманіе только на одно: къ какому роду принадлежитъ данное произведеніе. Въ этомъ весь вопросъ, и на эту тему ведутся длинные споры" ("Pisma K. В.", V, 556).
Статьи Бродзинскаго не оставались, конечно, безъ отвѣта. Мохнацкій, Грабовскій, Островскій выступили противъ Бродзинскаго тѣмъ суровѣе, что въ Варшавѣ Бродзинскій былъ единственнымъ человѣкомъ, котораго уважали всѣ партіи и къ голосу котораго отчасти прислушивались. Рѣшительное выступленіе Бродзинскаго противъ романтиковъ требовало не менѣе рѣшительнаго отпора. Возбудили общее вниманіе послѣднія статьи Бродзинскаго; но благопріятный отзывъ о нихъ мы нашли только въ одномъ журналѣ, въ которомъ Бродзинскій сотрудничалъ,-- въ "Pamiętn. dla płci pięknej" за 1830 г. Уже съ самаго начала года мы встрѣчаемъ тутъ самые лестные отзывы о Бродзинскомъ по поводу его перевода элегіи Кохановскаго {"Pam. dla płci pięknej", W., 1830, t. I, стр. 47. Замѣчательно, что среди массы статей о Бродзинскомъ самыя лестныя принадлежатъ женщинамъ и помѣщены въ женскихъ журналахъ.}. Еще до появленія новаго изданія сочиненій Бродзинскаго, редакція этого журнала высказывала свою радость по поводу предстоящаго ихъ выхода, признавая Бродзинскаго единственно "способнымъ указать истинный путь и цѣли" для польской литературы {Ibid. "Prenumerata na literacko-estetyczne prace K. Brodzińskiego", стр. 86.}.
Наконецъ, по выходѣ въ свѣтъ 1-го тома сочиненій Бродзинскаго, появляется рецензія, въ которой признается, что "всѣ непредубѣжденные знатоки литературы приняли произведенія эти съ восторгомъ и прочли ихъ съ интересомъ" {Ibid. "Pisma K. B-ego", t. II, стр. 175.}. Рецензія отмѣчаетъ нападки на Бродзинскаго и довольно неожиданно сравниваетъ ихъ съ подобными же вылазками противъ Мицкевича, совѣтуя автору отвѣчать на нихъ молчаніемъ {"Pisma czasowe umrą z swoją datą, а chwała wielkiego męża do sądu wieków należy" (ibid.).}.
Гораздо болѣе сдержанный отзывъ о произведеніяхъ Бродзинскаго даетъ нѣкто Е. К. {"Gazeta Polska" 1830, No 124.}: онъ во многомъ уже несогласенъ съ Бродзинскимъ, и нѣкоторыя замѣчанія его въ этомъ отношеніи весьма даже двусмысленны {Напр. "Pięknie powiedziały młody poeta: "Mysi gdy młoda nie rozwiła, już się nigdy nie rozwija...."}. Онъ уже рѣшается защищать молодежь отъ нападокъ Бродзинскаго, находя, что и "молодежь, правильно руководимая, можетъ имѣть зрѣлыя сужденія" и т. д. {Ibid. стр. 4.}.
Всѣ эти статейки за и противъ не могли имѣть да и не имѣли никакого вліянія на текущія событія. Совсѣмъ иное значеніе имѣетъ отповѣдь Островскаго "Со są prawidła" громовымъ ударомъ разразившаяся надъ головою бѣднаго Бродзинскаго {"Powszechny Dziennik Krajowy" 1830 r., 12 мая, No 130, стр. 660--662; девять столбцовъ.}.
"Когда Мицкевичъ писалъ,-- такъ начинаетъ Островскій свою статью,-- что варшавскіе ученые хотятъ устроить рогатки противъ новыхъ идей, я думалъ, что онъ хотѣлъ только разсмѣшить читателя, ибо никто не рѣшится высказать такой нелѣпой мысли; оказалось, что я ошибся: такъ думаетъ Бродзинскій". Къ самому Бродзинскому Островскій, однако, относится съ признаніемъ, публично высказаннымъ въ свое время. "Онъ первый у насъ мыслилъ о новомъ направленіи и задачахъ искусства и литературы, но теперь, когда сѣмена брошенныя имъ, пали на благодарную почву", Бродзинскій не узнаетъ своихъ всходовъ, не признаетъ ни такихъ замѣчательныхъ ученыхъ, какъ Лелевель, увѣнчанныхъ уже европейской славой, ни нашего поэта Мицкевича, котораго считаетъ, повидимому, экзальтированнымъ, сумасшедшимъ, моднымъ геніемъ. Бродзинскій, однако, напрасно думаетъ, что можно соединить духъ прежней литературы съ новыми стремленіями. Это немыслимо. Въ области духа, мысли, нѣтъ обязательныхъ неизмѣнныхъ правилъ. Нѣтъ! Мысль всегда, постоянно прогрессируетъ!
-- "Авторъ требуетъ правилъ, но какихъ,-- мы незнаемъ" -- "Можно быть почтеннымъ, благороднымъ, прекраснымъ человѣкомъ, можно имѣть всѣ добродѣтели, необходимыя въ обществѣ, и не понимать Канта и этой пресловутой метафизики и философіи, преслѣдуемыхъ у насъ вслѣдствіи ихъ яко-бы темноты и непонятности ". "Бродзинскій вообще не имѣетъ опредѣленныхъ принциповъ, онъ самъ себя не понимаетъ, самъ себѣ противорѣчитъ". Островскій приводитъ цѣлый рядъ такихъ противорѣчій: Бродзинскій то признаетъ, то не признаетъ для генія обязательность правилъ, Шекспиръ у него то натураленъ, то не натураленъ; Бродзинскій твердитъ, что каждая эпоха имѣетъ свою физіономію и признаетъ, что Байронъ вѣрно изображалъ свое время, и въ то же время мечетъ въ него громы своего негодованія, называетъ неестественнымъ. Десять разъ перечиталъ Островскій опредѣленіе поэтики Бродзинскаго и пришелъ къ заключенію, что самъ авторъ не понимаетъ истиннаго значенія поэтики; точно также и въ философіи Бродзинскій отвергаетъ матеріализмъ, а между тѣмъ его психологическія понятія -- сущій эмпиризмъ- И при такой неясности собственныхъ воззрѣній Бродзинскій смѣетъ гнѣваться на "фабрикантовъ газетнаго сектаторства", говорить, что при современномъ положеніи дѣла, ученые только пожимаютъ плечами или совсѣмъ замолкаютъ. "Какіе же это ученые, спрашиваетъ Островскій, гдѣ ихъ права на это почетное званіе, какими трудами, какими заслугами пріобрѣли они себѣ это званіе"... "Бродзинскій говоритъ, что одни ученые замолкли, а другіе забросили занятія (zanedbali); но, Богъ мой, кто же станетъ считать молчащихъ и бездѣльниковъ (próżniaków) за ученыхъ, кто станетъ уважать людей, добровольно покидающихъ поле битвы, трудовъ, мысли, равнодушно, а можетъ быть и съ пренебреженіемъ взирающихъ на усилія этой мысли, стремящейся къ лучшей поэзіи,-- восходящей зарѣ цивилизаціи". Кого уважать? Давителей мысли, сторонниковъ застоя въ искусствѣ поэзіи, философіи!"
"Бродзинскій рекомендуетъ умѣренность, хочетъ задержать! Что задержать? Мысль, идеи, стремленія литературы? Онъ не хочетъ уразумѣть той истины, великой истины, что эта усиленная работа мысли, такъ во всемъ подорвавшая существующія понятія, есть безспорное свидѣтельство серьезнаго умственнаго оживленія, свидѣтельство совершенствованія и прогресса, которыя предвѣщаютъ только новые успѣхи просвѣщенія".
"Мы не имѣемъ гордаго желанія поучать, не пожимаемъ плечами, видя чужое непониманіе, не дерзаемъ сами себя называть учеными; охотно подавляемъ въ себѣ это несчастное "я"; но мы чувствуемъ потребность мыслить и дѣйствовать, и мы мыслимъ дѣйствуемъ! Результаты узрятъ и оцѣнятъ потомки. Сильные своей вѣрой, сильные могуществомъ мысли, отвергаемъ мы прошлое со всѣми его правилами и предписаніями, дерзаемъ идти новыми путями, руководясь вдохновеніемъ, этой творческой силой, взнесшей уже человѣчество на такую высоту {Не смотря на такую энергическую отповѣдь Островскій нѣсколько разъ говоритъ съ почтеніемъ и расположеніемъ о личности Бродзинскаго.}.
Бродзинскій невидимому не ожидалъ подобнаго нападенія Онъ былъ такъ имъ ошеломленъ и огорченъ, что рѣшилъ остановить дальнѣйшее печатаніе своихъ произведеній. Оба его отвѣта Островскому, и на его "замѣчанія объ экзальтаціи" {Odpowiedź P. J. В. Ostrowskiemu, Pisma, VIII, 40--43.}, и на статью только что нами приведенную, отличаются весьма скромнымъ и даже нерѣшительнымъ тономъ {Его отвѣтъ появился черезъ 4 дня въ No 134 "Powsz. Dz. Kraj". Здѣсь онъ между прочимъ заявляетъ, что такіе писатели, какъ Мицкевичъ, не нуждаются ни въ похвалахъ, "а ni tak niewczesnej obrony" стр. B84.}. Въ защиту Бродзинскаго выступилъ нѣкто Р--а {Ibid. No 134.}, совѣтуя Островскому трудиться и больше учиться тогда онъ научится и другихъ уважать!.. Статейка, однако, не представляетъ интереса, точно также какъ и почтительно любезный отвѣтъ на неё Островскаго. Для насъ важно то, что подъ впечатлѣніемъ отповѣди Островскаго Бродзинскій болѣе не появлялся въ печати вплоть до самой революціи. Какое участіе принималъ Бродзинскій въ революціи, извѣстно уже намъ изъ предыдущей главы. Теперь отмѣтимъ только то, что революція, увлекшая и самого Бродзинскаго, принесла и болѣе справедливую оцѣнку его дѣятельности. 5-го января 1831 года новый органъ "Nowa Polska" въ 1-мъ No приноситъ намъ въ высшей степени интересную статью, характеризующую главныя теченія польской литературы въ періодъ отъ 1815 до 1881 года, и воздающее должное и заслугамъ Бродзинскаго, четыре же мѣсяца спустя въ той же газетѣ Островскій пишетъ свою "Исповѣдь" {Ibid, No 140.}, въ которой говоритъ о Бродзинскомъ слѣдующее: "Еще въ 1824 году, когда Бродзинскій не зналъ ничего о моемъ существованіи, я питалъ уже къ нему почтеніе... я писалъ ему, что мать дала мнѣ жизнь, природа -- способности, а онъ развилъ ихъ, довелъ до совершенства"... "Бродзинскій былъ моимъ духовнымъ отцомъ, истиннымъ благодѣтелемъ; но когда Бродзинскій нѣсколько измѣнилъ свой образъ мыслей (nieco zmodyfikował)... я возсталъ противъ него главнымъ образомъ изъ политическихъ цѣлей. Дѣло шло къ революціи, а Бродзинскій выступилъ противникомъ насилій. Я рѣшился пожертвовать своимъ личнымъ расположеніемъ ради высшихъ соображеній... Я рѣшился сказать, что народы имѣютъ право, должны стремиться къ своему счастью хотя бы съ помощью переворота. Это была прокламація независимости, революціи! Самъ Бродзинскій согласился съ этимъ когда сказалъ мнѣ послѣ 29 ноября: "кто же могъ догадаться, что вы думаете о революціи" -- "И теперь, не смотря на различіе въ принципахъ и взглядахъ, я не хочу быть не благодарнымъ... незабываю, чѣмъ я обязанъ Бродзинскому, и всегда сохраню къ нему истинное почтеніе".