Разсказъ "Мысль".-- Одинокій сверхъ-человѣкъ Керженцовъ.-- Его міровоззрѣніе.-- Месть Керженцова.-- Вопросъ о безуміи Керженцова.-- Не крахъ мысли, а крахъ одинокаго.
Разсказъ "Мысль" -- первое крупное по основной идеѣ произведеніе Андреева, хотя и небольшое по объему. Съ послѣдовательностью безжалостнаго пессимиста-аналитика Андреевъ подвергаетъ здѣсь разрушающему сомнѣнію достовѣрность человѣческой мысли -- основы жизни; Грозная раба человѣка, грозная сила, сокровище его... самое удивительное, самое непостижимое -- это человѣческая мысль. Въ ней божественность, въ ней залогъ безсмертія и могучая сила, не знающая преградъ. Простая мысль чернорабочаго -- уже величайшее чудо и глубочайшая тайна. И на это "чудо" Андреевъ совершилъ искусное нападеніе. Его герой, д-ръ Керженцовъ, все отвергшій, кромѣ мысли, убѣждается, что и это единственное вѣрное основаніе его жизни шатко и ненадежно. Никого въ мірѣ, говоритъ онъ, не любилъ я, кромѣ себя, а въ себѣ я любилъ не это грустное тѣло, которое любятъ и пошляки,-- я любилъ свою человѣческую мысль, свою свободу, я ничего не зналъ и не знаю выше своей мысли, я боготворилъ ее... восклицаетъ Керженцовъ {Впрочемъ, патетическіе возгласы Керженцова о беззавѣтной любви къ мысли нужно принимать съ большими ограниченіями. Изъ повѣсти Андреева мы узнаемъ дальше, что Керженцовъ любилъ и холилъ свое тѣло, цѣнилъ вкусный обѣдъ и хорошее вино, былъ сибаритомъ.}. Мысль измѣнила Керженцову подло, коварно, какъ измѣняютъ женщины и холопы. Подлая, лживая, служащая всякому, годная лишь на то, чтобы подобно холопу чистить сапоги, а не быть человѣческимъ богомъ -- мысль не можетъ быть тѣмъ основаніемъ, на которомъ человѣкъ хотѣлъ бы построить свое благополучіе и главное -- свою свободу и независимость. Для того, чтобы доказать эту мысль, Андреевъ ставитъ своего героя въ исключительныя условія, очень характерныя однако и для героевъ многихъ послѣдующихъ его разсказовъ. Прежде всего Керженцовъ -- крайне одинокій человѣкъ,-- холодный,-- натура замкнутая и эготическая. Въ изображеніи Керженцова и его психологіи замѣтно вліяніе идей Ницше, сочиненія котораго какъ разъ появились на русскомъ языкѣ въ концѣ XIX вѣка. Оставляя въ сторонѣ нѣкоторыя странности Керженцова, которыя могли быть пріобрѣтены и наслѣдственно, и потому не такъ ужъ интересны, отмѣтимъ только, что съ раннихъ лѣтъ Керженцовъ обнаруживалъ въ своемъ стремленіи къ свободѣ и независимости антисоціальные и аморальные инстинкты. Съ товарищами онъ не дружилъ. Часто прикидывался пріятелемъ ихъ и, воспользовавшись дружескимъ довѣріемъ товарища, гордо отбрасывалъ его отъ себя, радуясь своей независимости. Чтобы воспитать въ себѣ презрѣніе къ морали и тѣмъ "утвердить" свою свободу, Керженцовъ, будучи студентомъ пятаго семестра, укралъ изъ товарищеской кассы 15 рублей, зная, что его не заподозрятъ въ хищеніи, и эти деньги съ торжествомъ пропита въ ресторанѣ, несмотря на то, что онѣ предназначались голодному товарищу.; Обѣдая въ роскошномъ ресторанѣ, Керженцовъ lie испытывалъ ни малѣйшихъ угрызеній совѣсти. Напротивъ ему было очень весело, онъ былъ гордъ тѣмъ, что совершенно свободенъ отъ "будничной" морали. Въ другомъ случаѣ, чтобы попрать, какъ думалось ему, всѣ божескіе и человѣческіе законы, Керженцовъ, еще юношей, отправился ночью къ любовницѣ отца, горничной, въ тотъ моментъ, когда на столѣ въ сосѣдней комнатѣ лежало тѣло его отца. Отца своего Керженцовъ презираетъ, называя его жалкимъ картоннымъ паяцомъ, пьяницей, воромъ и трусомъ, хотя это былъ извѣстный адвокатъ и то, что называется порядочный человѣкъ. Единственный человѣкъ, котораго Керженцовъ уважалъ -- это былъ онъ самъ. Себя лелѣялъ и берегъ онъ для жизни, которую очень любилъ; любилъ глядѣть, когда въ тонкомъ стаканѣ играетъ золотистое вино, протянуться въ чистой постели, дышать чистымъ весеннимъ воздухомъ, читать интересныя и длинныя книги. Онъ любилъ себя, силу своихъ мускуловъ (хотя въ другомъ мѣстѣ онъ и отвергаетъ тѣло, которое, молъ, любятъ и пошляки),-- въ особенности любилъ онъ силу своей ясной и точной мысли. Ему доставляло величайшее наслажденіе сознавать, что онъ одинокъ, и ни одинъ любопытный взглядъ не проникъ въ глубину его души съ ея темными провалами и безднами, на краю которыхъ кружится голова. Для "великаго" въ своемъ одиночествѣ россійскаго ницшеанца -- все позволено. Есть преступленія только противъ самого себя. И судьямъ своимъ Керженцовъ открыто заявляетъ, что для него нѣтъ закона, нѣтъ недозволеннаго. Все можно. "Вы можете себѣ представить міръ, въ которомъ нѣтъ законовъ притяженія, въ которомъ нѣтъ верха, нѣтъ низа, въ которомъ все повинуется только прихоти и случаю. Я, докторъ Керженцовъ,-- этотъ новый міръ"..
II.
И водъ все позволяющій себѣ Керженцовъ задумываетъ отомстить женщинѣ, отказавшей ему въ любви, и хладнокровно готовитъ планъ убійства ея мужа,-- своего пріятеля. Такъ какъ единственное преступленіе, которое Керженцовъ признаетъ -- это преступленіе противъ самого себя, то онъ хочетъ совершить преступленіе вполнѣ безнаказанно и съ этой цѣлью остроумно и чрезвычайно обдуманно симулируетъ сумасшествіе. Все какъ нельзя лучше устраивается. Д-ръ Керженцовъ всѣмъ внушилъ мысль, что онъ сумасшедшій. Послѣ убійства пріятеля его отправляютъ на испытаніе въ психіатрическую больницу, и вотъ тутъ происходитъ "нѣчто- страшное", въ сравненіи съ чѣмъ каторга -- ничто. Керженцову заползаетъ въ голову ужасная мысль,-- не сумашедшій ли онъ на самомъ дѣлѣ. Возникаетъ ужасный вопросъ: притворялся-ли онъ сумасшедшимъ, чтобы убить, или убилъ, потому что былъ сумасшедшимъ и только считалъ себя здоровымъ, какъ всѣ сумасшедшіе.
Кто отвѣтитъ на это ужасное сомнѣніе? Умъ,-- ясный и точный, приводитъ ему одинаково сильные доводы и за, и противъ. Гдѣ же правда, на что опереться, кому вѣрить? Умъ тоже измѣнилъ человѣку, давая ему двойственные отвѣты. И, обращаясь къ экспертамъ, Керженцовъ говоритъ имъ: "развѣ въ вашихъ лысыхъ головахъ" работаетъ не та же мысль, вѣчно-лгущая, измѣнчивая, призрачная, какъ у меня? И чѣмъ моя хуже вашей? Вы станете доказывать, что я сумасшедшій, я докажу вамъ, что я здоровъ. Вы станете доказывать, что я здоровъ,-- я докажу вамъ, что я сумасшедшій. Вы станете доказывать, что нельзя красть, убивать, обманывать, потому что это безнравственность и преступленіе, а я вамъ докажу, что можно убивать и грабить, и что это очень нравственно. И вы будете мыслить и говорить, и всѣ мы будемъ правы, и никто изъ насъ не будетъ правъ". И нѣтъ судьи, который разрѣшилъ бы этотъ споръ и укрѣпилъ въ Керженцовѣ вѣру въ неизмѣнную силу мысли. Поколебалось великое основаніе жизни, и Керженцовъ летитъ въ бездну, и нѣтъ ему ни откуда спасенія. Гордый нѣкогда въ своемъ одиночествѣ, теперь Керженцовъ -- жалкій, растерянный Человѣкъ, ищущій помощи, но одинокій въ своихъ страданіяхъ.
Кто сильный протянетъ ему руку помощи? Никто. Никто! Гдѣ найдетъ онъ то вѣчное, къ чему могъ бы прилѣпиться своимъ жалкимъ, безсильнымъ, одинокимъ "я". Нигдѣ. И невольно у Керженцова выплываютъ изъ памяти впечатлѣнія дѣтства; передъ несчастнымъ "сверхъ-человѣкомъ" вырисовывается свѣтлая полянка, залитая солнцемъ, и на ней милая дѣвочка, маленькая, безпомощная, глупенькая. Она испугалась такой же маленькой, какъ и она, такой же глупенькой и добродушной собачки, и вся -- трепетъ и волненіе -- прячется между колѣнъ своей старухи-няни. Керженцову не у кого укрыться отъ того дѣйствительно страшнаго, что разверзло передъ нимъ свои бездны. Кругомъ его зіяющая пустота,-- ужасное, зловѣщее одиночество! Нѣтъ няни-религіи.
Керженцовъ умоляетъ судей спасти его вѣру въ силу мысли. Они должны признать его здоровымъ, а если нѣтъ, и если мысль,-- единственное цѣнное основаніе свободы и независимости одинокаго человѣка,-- то же призракъ, то же иллюзія,-- то міръ не стоитъ того, чтобы существовать.
И Керженцовъ готовъ тогда придумать самое сильное взрывчатое вещество, чтобы "взорвать на воздухъ проклятую землю, у которой такъ много боговъ, но нѣтъ единаго, вѣчнаго Бога". (Зародышъ идеи, положенной въ основаніе драмы -- "Савва").
По разсказу Андреева, сами эксперты-психіатры высказались поровну относительно вопроса о состояніи умственнаго здоровья Керженцова. Говорятъ, что въ московскомъ психіатрическомъ обществѣ вопросъ о психическомъ состояніи умственныхъ способностей Керженцова тоже подвергался обсужденію, и тоже голоса присутствующихъ психіатровъ раздѣлились поровну.
III.
Вопросъ о безуміи Керженцова съ психіатрической точки зрѣнія остался нерѣшеннымъ, но для литературныхъ цѣлей, поставленныхъ авторомъ, это только отчасти важно. Самое важное -- отмѣтить тѣ двѣ глубоко-пессимистическія идеи, которыя ставитъ" себѣ авторъ, и пытается разрѣшить для себя и для насъ,-- нельзя сказать, чтобы особенно умѣло и убѣдительно. Керженцевъ и своими рѣчами, и своимъ поведеніемъ слишкомъ походитъ на больного. Какой же тутъ крахъ мысли, если умственныя способности человѣка подъ сомнѣніемъ? Трагическаго въ поставленной проблемѣ мысли Андреевъ не схватилъ. Если Керженцовъ дѣйствительно свихнулся съ ума, то, ничего нѣтъ трагическаго въ томъ, что онъ пересталъ вѣрить своей мысли. Если онъ здоровъ, то условія одинокой и замкнутой жизни, внѣ всякихъ соціальныхъ связей опять-таки ставятъ мысль въ такое неблагопріятное положеніе, при которомъ сила и ясность ея не могли не пострадать. Керженцовъ отвергъ всѣ критеріи мысли. Онъ не признаетъ науки, не признаетъ психіатріи, не вѣритъ экспертамъ, которыхъ заранѣе считаетъ колпаками, и приходитъ въ,ужасъ, что его умъ, работающій въ пустотѣ, совершенно механически выполняетъ логическую работу, формулы которой могутъ быть одинаково снабжены и знакомъ плюсъ, И знакомъ минусъ. Ко всему въ добавокъ, рѣчь идетъ и не объ какой-нибудь великой истинѣ, разрѣшенія которой тщетно добивается Керженцовъ, какъ и все человѣчество, а объ очень, простомъ конкретномъ случаѣ -- болѣзни человѣка, которая требуетъ изученія, наблюденій, фактовъ, а не одной лишь голой логики для своего разрѣшенія.
Но кромѣ того, въ приведенной исторіи съ Керженцовымъ, вполнѣ очевидно, что "крахъ" мысли произошелъ отъ полнаго одиночества Керженцова. (Мысль -- продуктъ коллективнаго творчества человѣчества, а не одного человѣка. Если бы мысль была явленіемъ только индивидуальнымъ, то дважды два не было бы для каждаго четыре, а для всѣхъ разное.) Разорвавъ всѣ связи съ цѣлымъ, Керженцовъ добровольно лишилъ себя и всѣхъ критеріевъ мысли и всѣхъ путей къ ея утвержденію.
Даже если бы психіатры ошиблись, то все же никакого банкротства мысли не послѣдовало бы. Значитъ -- ошиблись, и ничего больше. Вотъ если бы Андреевъ представилъ безсиліе мысли въ поискахъ природы вещей, сущности явленій -- онъ бы стоялъ на почвѣ того, трагизма, который гнететъ человѣчество исконно и который не разъ уже находилъ свое выраженіе въ міровой литературѣ, начиная отъ древнихъ грековъ и кончая хотя бы "Фаустомъ" Гете и "Слѣпыми" Метерлинка.
Немощь нашей мысли, трагизмъ вѣчнаго невѣдѣнія, окутывающаго насъ густымъ туманомъ, сильнѣе и глубже представлены Метерлинкомъ. Несчастное человѣчество, сидящее на отмели временъ, какъ слѣпые на островѣ, со всѣхъ сторонъ окруженномъ страшнымъ океаномъ,-- таинственнымъ и невиданнымъ,-- представлено Метерлинкомъ съ потрясающимъ драматизмомъ. Вѣра угасла -- единый спутникъ человѣчества во тьмѣ, а знанія нѣтъ. Мы -- слѣпы! Этого настоящаго трагизма вѣчнаго невѣдѣнія въ своей "Мысли" Андреевъ не далъ. Его мы скорѣе находимъ въ разсказѣ "Стѣна", о которомъ говорили раньше. Гораздо сильнѣе оттѣнена другая, второстепенная для Андреева идея, которой авторъ можетъ быть и не сочувствовалъ -- но которая помимо его воли выступила на первый планъ -- это трагизмъ одиночества, ужасъ и безуміе отчужденности человѣка, сведшаго всю свою сложную жизнь къ одному процессу мышленія -- внѣ людей, внѣ морали, общественныхъ связей, внѣ времени и пространства.
Не крахъ мысли рисуетъ намъ "Мысль", а крахъ эготизма, банкротство "я", разорвавшаго всѣ связи съ цѣлымъ.