Тяжелый рокъ въ жизни Василія Ѳивейскаго.-- Его несчастья.-- Одиночество о. Василія.-- Замкнутость.-- Отчужденность отъ прихода.-- Отношеніе къ семьѣ.-- Вѣра въ Бога.-- Отношеніе къ людскому горю.-- Жажда чуда.-- Отношеніе прихода къ о. Василію.-- Иванъ Порфирьевичъ.-- О. Василій -- явленіе исключительное среди священниковъ.-- Языкъ повѣсти.-- Почему не удалось чудо.-- Крахъ одиночества, а не религіи.
Уже въ "Мысли" Андреевымъ намѣчены три слѣдующихъ его произведенія: "Василій Ѳивейскій", "Елеазаръ" и "Савва".
Въ прямой связи съ "Мыслью" находится повѣсть: "Жизнь Василія Ѳивейскаго", ставящая проблему религіозной истины и разрѣшающая ее въ томъ же отрицательномъ направленіи, какъ и проблему мысли.
На этой идеѣ запнулся Керженцовъ. Когда въ припадкѣ безумія онъ пробовалъ въ больницѣ удавиться на полотенцѣ, къ нему подошла сидѣлка, ухаживающая за больными,-- Маша, тихая, безотвѣтная, даже неграмотная женщина,-- подошла и схвативши за руки сказала:
-- Не надо, голубчикъ!
Только два слова: "не надо". Но въ нихъ заключалась какая-то удивительная сила, повліявшая на умнаго и независимаго Керженцова. Онъ подчинился этой силѣ. И понялъ, что она кроется въ неизвѣстной и недоступной ему, Керженцову, глубинѣ Машиной души. Она что-то знаетъ... Но для Керженцова это знаніе уже не существовало. Для него это только темная коморка нехитраго дома Маши; у Керженцова эта комната давно пуста. Тотъ, кто тамъ жилъ, умеръ и не воскреснетъ вновь. Для Керженцова лично Богъ умеръ. Но какъ проблема жизни -- проблема религіознаго сознанія Богъ еще живъ. Андреевъ подходитъ со своимъ пессимистическимъ динамитомъ и къ этому устою человѣчества.
Герой его повѣсти -- человѣкъ вѣрующій, священникъ о. Василій. Но это странный человѣкъ и странный священникъ,-- о. Василій.
Какой-то не похожій на другихъ, тоже, какъ Керженцовъ, замкнутый въ себѣ, одинокій, чуждый людямъ, равнодушный къ нимъ,-- своеобразный типъ индивидуалиста. Человѣкъ, по общему впечатлѣнію,-- непріятный, несимпатичный, отъ котораго всегда сторонились прихожане.
И самая жизнь о. Василія какая-то странная, необыкновенная.
Надъ всей жизнью Василія Ѳивейскаго тяготѣлъ суровый и загадочный, рокъ. Точно проклятый невѣдомымъ проклятьемъ, онъ съ юности несъ тяжелое бремя печали, болѣзней и горя, и никогда не заживали на сердцѣ его кровоточащія раны.
Только-что сложилась было его тихая, скромная семейная жизнь, какъ вдругъ -- страшное несчастье: любимый сынъ утонулъ, купаясь въ рѣкѣ. Жена въ безумномъ горѣ начинаетъ пить. Самъ о. Василій потрясенъ нежданнымъ и несправедливымъ ударомъ. Какая-то мрачная мысль закрадывается въ его голову. Онъ никому не высказалъ своихъ мыслей и, успокоивъ жену, послѣ перваго ея припадка пьянства, вышелъ въ поле и поднявъ свои маленькіе глаза къ верху, произнесъ отчетливыя слова:
-- Я -- вѣрю.
И, точно кому-то возражая, кого-то страстно убѣждая и предостерегая, онъ снова повторилъ:
-- Я -- вѣрю.
Между тѣмъ въ припадкѣ пьяной страсти и жажды материнства попадья стала требовать отъ мужа исполненія супружескихъ обязанностей и зачала ребенка.
Счастье, казалось, вновь улыбается семьѣ о. Василія; попадья перестала пить; гордая своей беременностью, она радостно ждала ребенка, съ достоинствомъ держала себя передъ прихожанами. Но зачатый въ пьяномъ видѣ ребенокъ,-- сынъ, оказался полнымъ идіотомъ, полузвѣремъ.
О. Василій жилъ одиноко со своимъ страшнымъ горемъ, со своими тяжелыми мыслями и сомнѣніями. Только одинъ разъ жена его съ той ясновидящей чуткостью, которая свойственна любящимъ, угадала причину вѣчнаго молчанія о. Василія и его холодной сдержанности. "Ты въ Бога не вѣришь, вотъ что"... сказала какъ-то вдругъ пьяная попадья своему мужу. Но онъ рѣзко оборвалъ ее и наставительно отвѣтилъ: "Это неправда. Думай, что говоришь. Я вѣрю въ Бога".
Но странныя мысли шевелились въ напряженно работавшемъ мозгу деревенскаго священника, толпились надъ его головой, укрыли его отъ людей туманомъ отчужденности. Такъ непостижимо чуждъ онъ былъ всему, какъ если бы онъ не былъ человѣкомъ, а только движущейся его оболочкой. Глубокая дума была начертана во всѣхъ его движеніяхъ. Была она въ его тяжелой поступи, въ медлительности запинающейся рѣчи, когда между двумя сказанными словами зіяли черные провалы притаившейся далекой мысли. И холоденъ онъ былъ съ окружающими и безконечно одинокъ. Однажды о. Василій заговорилъ со своей полузаброшенной и нелюбимой дочерью Настей.
-- Подойди и поцѣлуй меня.
-- Не хочу.
-- Ты меня не любишь?
-- Нѣтъ, я никого не люблю.
-- Какъ и я!
И ноздри попа раздулись отъ сдержаннаго смѣха.
Подчеркиваемъ это удивительное признаніе священника Ѳивейскаго. Онъ вѣритъ въ Бога, а не въ любовь, и людей онъ не любитъ.
Всѣ свои несчастья, а они не прекращались, о. Василій переносилъ сурово, но спокойно. И только однажды онъ передъ женой прорвался "огромный и страшный въ своемъ отчаяніи" и громко, такъ громко, какъ будто въ каждомъ звукѣ его словъ звенѣла металлическая слеза, воскликнулъ:-- бѣдная, бѣдная! Всѣ бѣдные. Всѣ плачутъ. И нѣтъ помощи! О-о-о!.. И вдругъ поднявъ кверху остановившійся взоръ закричалъ пронзительно и изступленно:
-- И ты терпишь это! Терпишь! такъ вотъ же... и высоко поднялъ сжатый кулакъ, но не докончилъ рѣчи: у ногъ его билась въ истерикѣ перепуганная попадья.
Подъ вліяніемъ отчаянія, подъ гнетомъ все новыхъ бѣдствій о. Василій сталъ явно мѣняться. "Небывалое творилось въ его умѣ". До сихъ поръ существовала крохотная земля, и на ней жилъ одинъ огромный о. Василій со своимъ огромнымъ горемъ и огромными сомнѣніями. Теперь же земля выросла, стала необъятною и вся заселилась людьми, подобными о. Василію".
Сердце, растерзанное горемъ, становится мягче и доступнѣе чужимъ страданіямъ. Среди массы страдающихъ о. Василій почувствовалъ себя, какъ одинокое дерево, вокругъ котораго внезапно выросъ безграничный и густой лѣсъ, и о. Василій отдался теплой волнѣ сочувствія и, казалось, исчезло и его одиночество. "Но вмѣстѣ съ нимъ сокрылось и солнце, и пустынныя, свѣтлыя дали, и плотнѣе сдѣлался мракъ ночи". {Курсивъ нашъ, какъ и во всѣхъ другихъ мѣстахъ, гдѣ мы цитируемъ Андреева.} Близость къ людскому горю не облегчила и не освободила о. Василія, а только еще сильнѣе прикрѣпила его къ непроницаемому мраку жизненной ночи.
И когда о. Василій исповѣдывалъ своихъ прихожанъ внимательно, безжалостно и даже безстыдно выпытывая у нихъ всю правду, онъ понималъ, что за тысячами маленькихъ, разрозненныхъ, враждебныхъ правдъ сквозили туманныя очертанія одной великой всеразрѣшающей правды. Всѣ чувствовали ее, и никто не умѣлъ назвать ее человѣческими словами эту огромную правду -- о Богѣ и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человѣческой жизни.
О. Василій началъ чувствовать эту правду то какъ отчаяніе, то какъ безумный страхъ, то какъ жалость, гнѣвъ и надежду.
Мысль о человѣческомъ горѣ захватила о. Василія врасплохъ. Онъ никогда не думалъ объ этомъ. Онъ жилъ своими интересами, а когда открылось мірское горе, онъ стоялъ изумленный, смущенный безъ всякихъ практическихъ и жизненныхъ путей для борьбы со зломъ. И единственнымъ выходомъ являлось для него чудо.
И здѣсь съ о. Василіемъ творилось что-то небывалое. Новая жизнь входила въ старое тѣло, и умъ и сердце его плавились уже на огнѣ непознаваемой правды. Но по виду онъ оставался все тѣмъ же суровымъ, холоднымъ, недоступнымъ попомъ.
II.
Въ сущности о. Василій не переставалъ быть одинокимъ и со своими новыми настроеніями, овладѣвавшими постепенно его душой. На одно мгновеніе это сдѣлалось ясно даже пьяной попадьѣ; она поняла, что онъ одинокъ, не принадлежитъ ей "и никому, и ни она, и никто не можетъ этого измѣнить. " И если бы сошлись добрые и сильные люди со всего міра, обнимали бы его, говорили бы ему слова утѣшенія и ласки,-- онъ остался бы также одинокъ " (курсивъ нашъ).
Между тѣмъ надвигалось что-то огромное и невыразимо ужасное, какъ безпредѣльная пустота и безпредѣльное молчаніе. Дѣло было такъ. О. Василій рѣшилъ бросить духовное званіе и начать новую жизнь. Быстро проходитъ нѣсколько свѣтлыхъ мѣсяцевъ, озаренныхъ свѣтомъ прекрасной и неопредѣленной мечты. Новое ужасное несчастье -- пожаръ и смерть въ пламени рухнувшаго дома пьяной жены и дочери производитъ на о. Василія рѣшающее вліяніе. Онъ остается теперь одинъ одинешенекъ со своимъ идіотомъ-сыномъ. Столько несчастій на одну голову! Это не можетъ быть случайно. Тамъ, гдѣ раньше онъ видѣлъ только хаосъ и злую безсмыслицу, есть очевидно какая-то высшая воля, и ея рукой начертанъ вѣрный и прямой путь. Есть Богъ, и это Онъ обратилъ жизнь о. Василія въ пустыню для того, чтобы онъ оставилъ избитые и кривые пути жизни, по которымъ блуждали люди, и въ свободномъ и безбрежномъ просторѣ ея искалъ новаго и смѣлаго пути. Теперь для него ясно: на невѣдомый подвигъ и невѣдомую жертву избранъ онъ, Василій Ѳивейскій, святотатственно и безумно роптавшій на судьбу. И въ порывѣ восторга и безпредѣльной униженности, изгоняя изъ самой рѣчи слово "Я", онъ говоритъ:
-- Вѣрую!
-- Онъ далъ мнѣ видѣть жизнь и испытать страданіе и остріемъ моего горя проникнуть въ страданіе людей.
Богъ явитъ на немъ свое величіе, какъ нѣкогда явилъ его на многострадальномъ Іовѣ. Это укрѣпленіе въ вѣрѣ, какъ единственной опорѣ среди колеблющихся отъ вихря устоевъ личнаго счастья, изображено въ разсказѣ Андреева очень тонко и психологически весьма правдиво. Едва-ли не самая цѣнная сторона разсказа -- это картина обращенія къ Богу подъ вліяніемъ лавины страданій и несчастій.
И такъ на подвигъ! Но гдѣ же подвигъ? Въ чемъ онъ заключается? Это видно будетъ потомъ. Развѣ думаетъ о пути стрѣла, посланная сильной рукой. Она летитъ и пробиваетъ цѣль, покорная волѣ пославшаго.
И такъ покорность невѣдомой цѣли. Никакихъ планомѣрныхъ дѣйствій, никакихъ перемѣнъ въ жизни. Только еще больше суроваго аскетизма въ отношеніи къ себѣ. О. Василій погружается въ чтеніе священныхъ книгъ, въ этотъ непостижимый міръ, чудесный міръ кроткой жалости и прекрасной жертвы. Истина найдена; тьма исчезла: "Доколѣ Я въ мірѣ -- Я свѣтъ Mipy".
И только еще усерднѣе служитъ о. Василій въ церкви. Теперь уже онъ не довольствуется праздниками. Въ тепло и зимній холодъ, еле согрѣвая окоченѣвшія руки, чтобы держать ими крестъ и чашу, каждый день раннимъ утромъ совершаетъ онъ литургію, и только одинъ псаломщикъ помогаетъ ему въ церковномъ служеніи, потому что даже дьяконъ отказался ходить ежедневно.
И такъ опять одинъ, опять вдали отъ людей и дѣятельной любви, живетъ о. Василій со своими великими и полными гордаго самомнѣнія мечтами, и ждетъ чуда.
Настаетъ, по мнѣнію о. Василія моментъ, когда Богъ долженъ наконецъ явить чудо. Дольше ждать нельзя. Обваломъ убило Мосягина, у котораго осталась жена и четверо дѣтей безъ всякихъ средствъ къ существованію. Это тотъ самый Мосягинъ, котораго о. Василій пристроилъ работникомъ къ церковному старостѣ Ивану Порфирьевичу. И такъ уже люди давно смотрятъ на попа съ сомнѣніемъ: не то святой, не то грѣшникъ. А тутъ еще несчастіе съ Мосягинымъ. Божье неблагословеніе явно падаетъ не только на о. Василія и его семью, но и на всѣхъ тѣхъ, кѣмъ онъ интересуется. Особенно озлобленъ на него Иванъ Порфирьевичъ -- эта прямая противоположность о. Василію. У Ивана Порфирьевича все ясно, все на мѣстѣ, все въ порядкѣ; у него и курица безъ причины подохнуть не смѣетъ: "прикажу въ щи зарѣзать, тогда и околѣетъ". Чудесно обрисованная Андреевымъ фигура -- представителя "порядка", сильнаго, увѣреннаго въ себѣ, спокойнаго хозяина-государственника. Кулакъ и опора установленному порядку. Онъ давно ненавидитъ -- или вѣрнѣе, презираетъ -- о. Василія. Въ его фигурѣ, въ его молчаніи, въ его дѣйствіяхъ для Ивана Норфирьевича что-то неясное, сомнительное. Не то святость, не то неблагонадежность. Или прямо съ ума спятилъ "поганецъ", "своеволецъ" и хочетъ все "по своему гнуть". Иванъ Порфирьевичъ является къ попу и говоритъ ему рѣшительно и опредѣленно:
-- Уходи по добру по здорову. Уходи!
Настаетъ день похоронъ Мосягина. "Грозный восторгъ" брызжетъ огнемъ изо всѣхъ поръ лица о. Василія. Онъ и ликуетъ и рыдаетъ. Настала по его мнѣнію великая минута. По серединѣ церкви лежитъ зловонное тѣло Мосягина. О. Василій устремляется къ гробу и, поднявъ повелительно правую руку, торопливо говоритъ разлагающемуся трупу:
-- Тебѣ говорю, встань!
Общее смятеніе, испугъ, бѣгство изъ церкви. И "со свѣтлою улыбкой сожалѣнія къ ихъ невѣрію и страху, весь блистая мощью безграничной вѣры", о. Василій возгласилъ вторично съ торжественной и царственной простотой:
-- Тебѣ говорю, встань!
И въ третій разъ говоритъ онъ тихо и строго:
-- Семенъ, тебѣ говорю, встань!
"Но смраднымъ, холодно свирѣпымъ дыханіемъ смерти отвѣчаетъ ему потревоженный трупъ.
Тогда о. Василій Ѳивейскій обращается къ самому Богу.
-- Ты обмануть меня хочешь?.
И ждетъ. Отвѣта нѣтъ.
-- Такъ зачѣмъ же я вѣрилъ? Такъ зачѣмъ же Ты далъ мнѣ любовь къ людямъ и жалость -- чтобы посмѣяться на до мной. Такъ зачѣмъ же Ты всю жизнь держалъ меня въ рабствѣ, въ плѣну, въ оковахъ? Ни мысли свободной, ни чувства, ни вздоха! Все однимъ Тобой, все для Тебя. Одинъ Ты! Ну, явись же -- я жду!
И въ позѣ гордаго смиренія ждетъ отвѣта одинъ передъ чернымъ свирѣпо торжествующимъ гробомъ".
Но вмѣсто голоса Бога онъ слышитъ вдругъ хохотъ своего сына-идіота. Это онъ теперь лежитъ въ гробу и смотритъ на попа прищуренными глазами, и въ церкви раздается хохотъ, подобный грому. Рушится высокій куполъ, колышется и гнется полъ, въ самыхъ основахъ своихъ разрушается и падаетъ міръ. И въ ужасѣ выбѣгаетъ о. Василій изъ церкви и стремительно несется вдоль деревни, въ поле, подальше отъ хаоса разрушенья и въ трехъ верстахъ отъ села падаетъ замертво, сохраняя и мертвымъ такое положеніе, какъ будто-бы продолжалъ бѣжать.
III.
Такъ изображаетъ Андреевъ крахъ религіозной идеи. На обращеніе къ Богу -- отвѣтомъ является ужасное зловѣщее молчаніе или гнусный хохотъ идіота: гу-гу-гу-гу!
Мы отмѣтили всѣ типичныя мѣста изъ повѣсти Андреева, и подборъ ихъ даетъ намъ достаточный матерьялъ для сужденій, предрѣшаетъ уже нашу точку зрѣнія. Нельзя не сознаться, что и на этотъ разъ для постановки проблемы религіознаго сознанія избрана чрезвычайно исключительная обстановка и дѣйствуютъ чрезвычайно странные люди, дѣйствуютъ не всегда логично и послѣдовательно. Для краха религіи въ человѣкѣ можно было бы выбрать менѣе исключительный случай. Какъ и въ разсказѣ "Мысль", и здѣсь сплетены два мотива, двѣ задачи: одна -- вопросы вѣры, любви и жалости къ людямъ, другая -- вопросы одинокой жизни. О. Василій -- непонятное исключеніе среди сельскихъ священниковъ. Въ повѣсти мы совсѣмъ не видимъ, какимъ образомъ сынъ терпѣливаго и покорнаго священника, человѣкъ съ незлобивой душой, женившійся на хорошей дѣвушкѣ и шесть лѣтъ благополучно жившій съ ней, вдругъ послѣ потери сына превращается въ одинокаго, въ сверхъ-человѣка, которому -- въ сравненіи съ нимъ и его горемъ -- вся земля кажется маленькой. Андреевъ выбираетъ для своей цѣли -- разрушенія религіозныхъ иллюзій -- крайне несимпатичнаго человѣка. Холоднаго, никого не любящаго, отчужденнаго. И люди отъ него сторонились. Неохотно посѣщали его. А если были у него по необходимости, то торопились поскорѣе уйти отъ о. Василія. Даже и церковную службу онъ отправлялъ плохо -- то мямлилъ, то торопился. Слылъ очень жаднымъ, хотя не былъ корыстолюбивъ, не умѣлъ внушить къ себѣ уваженія, не сближался ни съ кѣмъ, никому не дѣлалъ добра, хотя не дѣлалъ и зла. "Величавое" одиночество какъ-то мало идетъ попу Василію. Но и тогда, когда онъ начинаетъ искать правды и приближаться къ страдающимъ людямъ, онъ вовсе не перестаетъ быть одинокимъ. /Правда, Андреевъ увѣряетъ, что "не стало одиночества, но вмѣстѣ съ нимъ скрылось и солнце". Но черезъ нѣсколько страницъ, самъ забывая объ этомъ, влагаетъ въ уста о. Василія признаніе, что онъ никого не любитъ. При чемъ "ноздри попа раздулись отъ сдержаннаго смѣха". Это именно признаніе и слѣдуетъ считать вѣрнымъ. О. Василій рѣшительно ничѣмъ не выражаетъ своей любви къ людямъ, къ своимъ прихожанамъ. Онъ весь занятъ мыслью о чудѣ, о невѣдомомъ подвигѣ. Онъ поститъ, ежедневно служитъ литургію, но любви къ людямъ ничѣмъ не проявляетъ. Даже на исповѣди онъ безжалостенъ и прямо безстыденъ въ выпытываніи разныхъ подробностей грѣха. И потому какъ-то не вѣрится, что "каждаго, кто подходилъ къ нему, хотѣлось ему заключить въ объятіяхъ и сказать: бѣдный другъ, давай бороться вмѣстѣ и плакать и искать, ибо ни откуда нѣтъ человѣку помощи".
Неудачно задуманъ о. Василій и съ точки зрѣнія религіозныхъ традицій. Если о. Василій простой сельскій попъ, православнаго вѣроисповѣданія, то крахъ его надеждъ и гордыхъ ожиданій не покажется религіозно-настроенному православному человѣку несправедливымъ и неожиданнымъ.-- Въ гордынѣ духа возмнилъ о себѣ много, скажетъ такой православный и во всемъ поведеніи о. Василія усмотритъ только рядъ прегрѣшеній противъ смиренія и другихъ требованій религіи, и кара Божія покажется ему справедливой и естественной. Чрезвычайно искусственна и комбинація всѣхъ несчастій, валящихся на о. Ѳивейскаго. И сынъ утонулъ, и боровъ околѣлъ, и жена запила, и уродъ родился, и пожаръ, и смерть жены. Все это свалено въ одну кучу. Такимъ образомъ и въ этомъ разсказѣ Андрееву не удалось взять, что называется, быка за рога. Случай, разсказанный имъ, не подрываетъ у вѣрующаго человѣка его вѣры въ Бога, не является и характернымъ для изображенія явнаго отсутствія Провидѣнія въ жизни. О пять передъ нами исторія одинокаго человѣка, который потерпѣлъ крушеніе въ своей жаждѣ вѣрить въ чудо. Сила художественнаго дарованія Андреева такъ велика, что разcказъ, несмотря на всю свою искусственность, въ цѣломъ производитъ очень сильное впечатлѣніе. Талантъ разсказчика въ Андреевѣ очень великъ; авторъ покупаетъ довѣріе читателя мелочами, поразительно вѣрными деталями, удивительными наблюденіями, мѣткими, вскользь брошенными замѣчаніями, отдѣльными чрезвычайно удачными сценами. Фигура нищаго, наслаждающагося на исповѣди выдуманными преступленіями, любопытныя фигуры старосты, псаломщика, озлобленная дочь Настя -- все это перлы реалистическаго творчества, и здѣсь Андреевъ ни въ чемъ не уступаетъ ни Чехову, ни другимъ лучшимъ художникамъ слова. Помогаетъ впечатлѣнію и самый языкъ Андреева: энергическій, напряженный, полный самыхъ неожиданныхъ вспышекъ импрессіонизма, страстный, патетическій. Этотъ языкъ дѣйствуетъ на читателя, какъ внушеніе, какъ гипнозъ, и подчиняетъ его волю и его мысль. Своей фантастической оригинальностью и неожиданностью образы Андреева подавляютъ воображеніе, какъ кошмаръ. У него "ночныя тѣни безшумною толпою окружали о. Василія, рыдали безумно и простирали безсильныя руки" (стр. 140), "толклись, метались и кружились звуки", "изъ огненнаго хаоса... несется огромный, громоподобный хохотъ, трескъ и крики дикаго веселья". "Безшумно рушится высокій куполъ". И въ стилѣ -- что-то кошмарное, и сама повѣсть какой-то огромный расплывающійся кошмаръ, мутными волнами проникающій въ сознаніе, заполняющій мысль, душу, сердце читателя, все его существо. Чтеніе у повѣсти волнуетъ, давитъ, гнетъ, потрясаетъ.
Но признать эту повѣсть сколько-нибудь удачнымъ отвѣтомъ на вопросы религіозной проблемы все же нельзя. Она ничего не разрѣшаетъ. Въ ней самой заключается внутреннее противорѣчіе. Одинокій человѣкъ имѣетъ и Бога своего собственнаго, ему одному нужнаго и ему одному близкаго и понятнаго. У одинокаго человѣка своя правда, и онъ можетъ вѣрить только въ одно, что на землѣ столько правдъ, сколько живыхъ существъ. Богъ, къ которому обращается о. В. Ѳивейскій съ требованіемъ воскресить изъ-мертвыхъ -- Богъ коллективнаго человѣческаго разума, и онъ откликается только на коллективныя настроенія, а не на такія, отъ которыхъ весь приходъ какъ испуганное волкомъ стадо барановъ бѣжитъ изъ церкви,-- и отъ своего пастыря, и отъ совмѣстной съ нимъ молитвы. Нѣтъ единства настроеній,-- нѣтъ и чуда.
Мы знаемъ примѣры чудесъ, творимыхъ великою силою коллективной любви и единенія. Горькій даетъ намъ такой примѣръ въ своей "Исповѣди", гдѣ подъ любовными взорами народа, вѣрящаго въ чудо и водящаго чуда, встаетъ съ одра болѣзни разслабленная дѣвушка. Но о. Василію Ѳивейскому, оторванному отъ народа, не подъ силу чудо...