Проблемма анархизма.-- Свобода и порядокъ.-- Организація порядка и организація господства.-- Египетъ и Греція.-- Порядокъ и хозяйственныя формы быта.-- Переходныя эпохи.-- Анархизмъ и интеллигенція въ XIX вѣка.-- Анархизмъ и другіе общественные классы.-- Драма Андреева "Савва".-- Савва; любовь къ дальнему и его анархическій планъ.-- Гордый человѣкъ.-- Чудо.-- Святость иконы.-- Торжество соборнаго начала и гибель Саввы.-- Тюха, царь Иродъ.-- Сперанскій, Липа и др. "Савва" какъ произведеніе для сцены.
"Савва",-- какъ ключъ для пониманія всего творчества Андреева: его задача литературное ниспроверженіе всѣхъ идоловъ и кумировъ человѣчества въ цѣляхъ полнаго его освобожденія.-- Андреевъ-Савва.
Проблема анархизма относится къ числу тѣхъ исконныхъ трагическихъ апорій, которыми полна исторія человѣчества. Въ основѣ этой трагической апоріи лежитъ коренное, непримиримое противорѣчіе между врожденнымъ человѣку.чувствомъ свободы и потребностью соціальнаго порядка.
Что бы тамъ ни говорили крайніе индивидуалисты,-- человѣкъ животное общественное. Онъ нуждается въ обществѣ себѣ подобныхъ, въ общежитіи. Общежитіе обезпечиваетъ человѣка отъ хищныхъ звѣрей и стихійныхъ бѣдствій, оно даетъ человѣку возможность наслѣдовать опытъ, знанія и матеріальныя богатства предыдущихъ поколѣній и, наконецъ, позволяетъ съ помощью раздѣленія и спеціализаціи труда создавать огромныя жизненныя цѣнности, которыя были совершенно недоступны человѣку, если бы онъ принужденъ былъ все дѣлать самъ для себя. Наконецъ, совмѣстная жизнь спасаетъ человѣка отъ страха вѣчной тьмы и одиночества.;
Въ темную ночь, полную ужасовъ, зловѣщихъ криковъ дикаго лѣса, его таинственнаго молчанія, и всевозможныхъ опасностей, кучка измученныхъ и дрожащихъ отъ страха и холода людей сбивалась у костра и въ яркомъ свѣтломъ кругѣ его плясала подъ звуки хоровой пѣсни. И этотъ однообразный ритмъ движеній, эта мелодія, почти безъ словъ объединявшая всѣхъ въ одномъ настроеніи, этотъ свѣтлый огненный кругъ, который созданъ былъ совмѣстными усиліями, дѣлали жизнь возможной, гнали прочь сторожившія человѣка тѣни ночи со всѣми ея ужасами, создавали коллективъ, общее настроеніе, вѣру въ будущее или, по крайней мѣрѣ, въ завтрашній день. Ритмъ и мелодія -- зачатки искусства -- исполняли соціальныя функціи организаціи общества. Не даромъ про Орфея миѳъ говоритъ, что онъ силою своего искусства построилъ стѣны города. Значеніе общественнаго, хорового начала не подлежитъ сомнѣнію. Не даромъ народъ говоритъ, что на людяхъ и смерть не страшна... Инстинктъ самосохраненія и самосовершенствованія заставлялъ человѣка при всѣхъ формахъ своего хозяйственнаго быта искать общества себѣ подобныхъ. Но всякое общежитіе даже такое сравнительно свободное, какъ общество дикихъ охотниковъ, непремѣнно связываетъ человѣка, ограничиваетъ его свободу, стѣсняетъ его дѣйствія, поскольку его воля сталкивается съ волей другихъ людей. Необходимость совмѣстныхъ и одновременныхъ выступленій, хотя-бы для общей охоты на какого-нибудь дикаго звѣря, ограничивала уже свободу каждаго отдѣльнаго члена группы.
А между тѣмъ чувство свободы также присуще, также врождено человѣку, какъ и чувство соціальной солидарности. Возьмите какого угодно скромнаго и дисциплинированнаго человѣка, и онъ сознается вамъ, что его мечтой является полная независимость.
Никому не принадлежать, никому не давать отчета въ своихъ дѣйствіяхъ, поступать всегда согласно своей свободной волѣ -- вотъ въ чемъ истинное счастье. Отсюда непримиримый конфликтъ между двумя одинаково нужными, дорогими человѣку, но не согласуемыми безъ взаимнаго ограниченія потребностями. Абсолютная свобода исключаетъ возможность необходимаго въ обществѣ порядка -- сущность котораго -- установленіе обязательнаго для всѣхъ minimum'а нормъ поведенія, согласованнаго съ общей пользой. Порядокъ особенно, когда подъ нимъ разумѣются многочисленныя и сложныя правила поведенія, не совмѣстимъ съ идеаломъ абсолютной свободы.
Нельзя допустить, чтобы въ то время какъ читается лекція, часть слушателей громко разговаривала, чтобы на людной и проѣзжей улицѣ часть жителей размѣстилась для сна, а автомобили мчались съ быстротой курьерскаго поѣзда. Интересы общежитія требуютъ порядка, нормъ поведенія; но имя ихъ совершается ограниченіе свободы человѣка. По скольку государство правильно опредѣляетъ сущность и требованія общественнаго и экономическаго уклада даннаго общества, по стольку на его обязанности лежитъ установленіе предѣловъ допустимой свободы и нормъ обязательнаго для всѣхъ порядка.
Идеальнымъ благомъ явилось бы совмѣщеніе несовмѣстимаго, полное сочетаніе несочетуемаго, то есть установленіе для общежитія такого полнаго порядка, который въ то же время нисколько бы не стѣснялъ полной свободы каждаго индивидуума. Каждый изъ насъ мыслитъ добро именно какъ наилучшее сочетаніе свободы и порядка. И идеаломъ добра считаетъ такое сочетаніе свободы и порядка, при которомъ свобода, осуществленная въ полной мѣрѣ, не нарушала столь необходимаго порядка, но и не ограничивала бы его больше, чѣмъ онъ нуженъ для общей пользы. Къ этому идеалу добра мысленно устремляется человѣкъ, но такъ какъ идеалъ не осуществимъ, то дѣйствительность всегда колеблется между двумя полюсами: порядка и свободы -- по линіи компромисса. Вся исторія человѣчества -- есть длинная повѣсть о томъ, какъ комбинировались въ разное время у разныхъ народовъ требованія порядка, необходимыя для блага общежитія, съ запросами и потребностью личной и общественной свободы. Если мы обратимся къ древней исторіи, то увидимъ, что первый народъ, который поэтому получилъ и свое историческое первенство появленіемъ въ исторіи человѣчества,-- Египтяне, разрѣшили трудную проблему общественнаго блага въ смыслѣ предпочтенія требованій общественнаго порядка требованіямъ личной свободы. И создали суровое, казарменное государство. Строгое раздѣленіе профессій, касты. Опредѣленное, разъ на всегда намѣченное поведеніе для каждаго члена общества. Отъ пеленокъ и до могильнаго савана жизнь Египтянина была предуказана, регулирована и опредѣлена точными правилами, предусматривающими мельчайшія подробности поведенія. Малѣйшее уклоненіе отъ общеобязательныхъ правилъ -- подвергалось строжайшимъ карамъ. Самъ Богъ въ лицѣ своихъ жрецовъ проклиналъ и осуждалъ нарушителя установленнаго порядка. И что же? На первыхъ порахъ такой строгій казарменный режимъ оказался полезнымъ. Выросло и расцвѣло первое въ исторіи человѣчества огромное государство съ правильнымъ строемъ жизни, извѣстной безопасностью, дорогами, орошеніемъ полей и прочими элементарными благами культуры. Народъ-великанъ тѣшился своей коллективной мощью: такъ и хочется сказать, что даже эти огромныя пирамиды онъ созидалъ только для того, что бы на нихъ испытать великую мощь организованной государственной силы. Процвѣтаніе Египта было, однако, непродолжительно. Въ организаціи общественной жизни этого юнаго государства крылось что-то смертоносное и вредное для дальнѣйшаго развитія организма. Съ четвертой или пятой династіи фараоновъ Египетъ явно начинаетъ клониться къ упадку. Ветшаютъ формы, искусство замыкается въ установленныхъ рамкахъ. Перестаетъ развиваться наука и гражданственность. Организація порядка осталась только организаціей господства одного класса надъ другими и задавила всякое свободное движеніе впередъ. Безъ свободы, также, какъ безъ воздуха, жизнь государственнаго организма невозможна. Безъ свободы не можетъ развиться человѣческая мысль -- этотъ вѣчный революціонеръ и критикъ по отношенію къ существующему порядку. Мысль не терпитъ авторитетовъ. Она знаетъ только законы своей собственной убѣдительности. Она требуетъ провѣрки, критики, сомнѣнія, отрицанія. Кто никогда не сомнѣвался, тотъ никогда не проникнется и глубокой увѣренностью въ той или иной истинѣ. Кто не критиковалъ авторитетовъ, тотъ никогда не съумѣетъ съ должнымъ уваженіемъ отнестись къ авторитету, дѣйствительно достойному уваженія. Мысль ничего не принимаетъ на вѣру. Она дерзновенно отрицаетъ самыя священныя истины и только путемъ отрицаній, сомнѣній идетъ она къ истинѣ. И только тѣ истины и кажутся намъ непоколебимыми, къ которымъ мы подошли путемъ рѣшительнаго отрицанія. Такъ изучаемъ мы геометрическія теоремы. Мы смѣло предполагаемъ ихъ неправильность и только прійдя отъ этихъ предположеній къ абсурду, убѣждаемся въ ихъ истинности.
Путь къ истинѣ только черезъ дерзновеніе, отрицаніе, сомнѣніе. А этотъ путь и былъ заказанъ въ Египтѣ.
Нѣтъ мѣста сомнѣніямъ и отрицаніямъ тамъ, гдѣ каждый шагъ жизни освященъ авторитетомъ церкви и власти. Здѣсь обязанности гражданина сводятся къ точному усвоенію правилъ жизни. Здѣсь требуется только память для запоминанія этихъ правилъ и воля для ихъ исполненія. Для развитія свободной мысли и свободной дѣятельности тутъ нѣтъ мѣста. И Египетъ долженъ былъ погибнуть, не разрѣшивъ великой общественной и личной проблемы объ отношеніи порядка къ свободѣ. Египетъ всѣмъ пожертвовалъ во имя порядка и задохся въ созданной имъ казармѣ.
Совсѣмъ иначе взглянули на проблему общественнаго блага греки. Это былъ народъ по природѣ своей свободолюбивый. Грекъ ненавидѣлъ всякое стѣсненіе, всякое рабство, всякія цѣпи на свободномъ человѣкѣ. Даже въ религіи грекъ избѣгалъ обязательныхъ шаблонныхъ формъ поклоненія божеству. Каждый молится по-своему. Поэтъ складывалъ къ подножью алтаря свое лирическое стихотвореніе. Купчина, довольный торговымъ оборотомъ, проявлялъ ширь своей натуры и въ религіозной сферѣ, поднося Богу какой-нибудь огромный жертвенный котелъ изъ мѣди. На территоріи меньше 1/10 нашей средней губерніи грекъ создалъ 400 самостоятельныхъ государствъ и въ каждомъ изъ нихъ шла непрерывная работа надъ расширеніемъ свободы и ограниченіемъ стѣсненій порядка до minimum'а. Эта работа шла даже съ ущербомъ для идеи государственнаго порядка, часто съ пренебреженіемъ его настоятельнѣйшихъ нуждъ, и греки, создавъ блестящую по яркости и свободѣ мысли литературу и философію, передали послѣдующимъ поколѣніямъ во всей полнотѣ недоумѣній трагическій по своей безвыходности вопросъ о взаимоотношеніяхъ порядка и свободы. И въ теченіе тысячелѣтій этотъ вопросъ разрѣшается только на почвѣ компромисса, между тѣмъ и другимъ требованіемъ, при чемъ доля свободы и доля порядка всегда были разныя, мѣняясь въ зависимости, главнымъ образомъ, отъ тѣхъ или другихъ хозяйственныхъ формъ быта народа. Само собою разумѣется, что въ патріархальной земледѣльческой общинѣ, гдѣ все подчинено волѣ старѣйшаго, какъ самаго умнаго, какъ хранителя опыта десятковъ лѣтъ, членамъ рода предоставлено немного свободы, и молчанье лучшая доблесть молодежи. Иныя условія отношеній между членами общины въ кочевомъ быту или въ эпоху правильной организаціи торговли.
Во всякомъ случаѣ, пока установленное соотношеніе между потребностью въ порядкѣ и свободой наиболѣе соотвѣтствуетъ особенностямъ данной хозяйственной формы быта, оно и считается лучшимъ, признается благомъ и сберегается совѣстью гражданъ и всѣми политическими учрежденіями. Но въ глубинѣ души каждаго человѣка не меркнетъ идеалъ полной свободы, огонекъ тлѣетъ подъ пепломъ установленныхъ нормъ и формъ гражданской жизни -- пока не придетъ ему время вновь разгорѣться яркимъ пламенемъ. Такъ случается всегда въ переходныя эпохи въ жизни общества, когда сложившіяся формы хозяйственнаго быта начинаютъ измѣняться сами собою въ силу объективныхъ причинъ, подъ вліяніемъ медленной эволюціи экономическихъ отношеній, но эти измѣненія еще не завершились, не вылились въ новыя формы общественнаго строя. Обыкновенно въ такія переходныя эпохи установленный поколѣніями компромиссъ между порядкомъ и свободой ужіе не удовлетворяетъ человѣка. Происшедшія перемѣны въ общественномъ бытѣ не укладываются въ старыя нормы взаимоотношеній порядка и свободы. Такъ, въ эпоху возникновенія городовъ и промышленности, феодально-крестьянскій порядокъ начинаетъ тяготить городскую часть населенія и стѣснять его свободу.
Въ такіе моменты, когда новая норма соотношеній между порядкомъ и свободой еще не создана, а старая уже не удовлетворяетъ общества, съ особенной яркостью и силой вспыхиваетъ у человѣка исконная тоска по свободѣ,-- полной, абсолютной, ничѣмъ не стѣсненной. Впереди еще не видно новаго общественнаго берега, а отъ стараго человѣкъ уже отошелъ. Ощущеніе жизненныхъ несправедливостей въ такіе періоды дѣлается еще чувствительнѣе и острѣе. Въ неустройствѣ общественной жизни винятъ самую жизнь, а не ея изжившую устарѣлую форму.
Въ такія переходныя эпохи возникаютъ всегда два крайнія теченія. Одно, видя, какъ гибнутъ традиціи, ищетъ спасенія въ возвратѣ назадъ. Впереди для сторонниковъ этого теченія только гибель,-- гибель ихъ удобствъ, ихъ привилегій, которыя они легко отожествляютъ съ интересами цѣлаго народа; эти поклонники старины цѣпляются за прошлое съ отчаяніемъ людей, которымъ уже нечего терять. И это свое прошлое они отстаиваютъ всѣми возможными, честными, грязными и кровавыми средствами. Они готовы пожертвовать всѣмъ и всѣми во имя стараго порядка.
Другое крайнее теченіе, не обладая достаточно творческой соціальной фантазіей, не видитъ впереди лучшей формы общественнаго быта, и всячески отрицая уже изжитыя формы, логически приходитъ къ необходимости отрицанія самой человѣческой культуры. Плохо жить, говорятъ они, не потому что старыя формы взаимоотношеній между порядкомъ и свободой уже не соотвѣтствуютъ новымъ потребностямъ общества и новымъ экономическимъ условіямъ жизни,-- плохо жить потому, что культура вообще подавляетъ свободу, придавила свободную личность, подчинивъ ее цѣлому, извратила природу, изъ рукъ которой человѣкъ вышелъ чистымъ и совершеннымъ. Это возстаніе человѣка противъ культуры во имя безупречной и совершенной природы -- характерный призракъ всякой переходной эпохи. Старое плохо, для новаго не хватаетъ еще творческаго воображенія и фактовъ, и вотъ призывъ на лоно природы, призывъ къ освобожденію человѣка отъ всѣхъ цѣпей и традицій культуры -- во имя правъ личности.
II.
Съ большей или меньшей яркостью это настроеніе болѣе нетерпѣливыхъ протестантовъ противъ дѣйствительности (въ сущности остающихся жить и мыслить въ сферѣ старыхъ отношеній, ставя только ко всѣмъ положеніямъ прошлаго знакъ минуса) -- проявляется въ исторіи Западной Европы не разъ и не два. Такъ дряхлѣющая эллинская культура создала поклоненіе пастушеской буколической поэзіи. Такъ римляне эпохи Катона, ревнителя старины, упивались описаніями прелести жизни среди мирныхъ земледѣльческихъ занятій, читая "Георгики" Виргилія.
Въ эпоху громадныхъ экономическихъ пертурбацій вѣка возрожденія наукъ и искусствъ уже Боккачіо громилъ лицемѣровъ и пошлость узкаго и тѣснаго мѣщанства, а въ романѣ "Фіаметта" изображалъ счастье влюбленныхъ на лонѣ природы на берегу Неаполитанскаго заливавъ скромной деревушкѣ Байи.
И тысячи итальянцевъ совершали паломничество къ мѣсту дѣйствія романа, чтобы помечтать здѣсь о счастьѣ на лонѣ природы. Совершенно также москвичи впослѣдствіи ходили къ Лизину пруду. Восемнадцатый вѣкъ -- эпоха окончательнаго и полнаго крушенія на Западѣ феодальнаго строя, вызвалъ наиболѣе острое ощущеніе несправедливостей стараго порядка и наиболѣе ящад выраженный протестъ противъ культуры и вообще цивилизаціи, которая, по мнѣнію Жанъ-Жака Руссо, только развратила человѣка, создала неравенство, богатство и бѣдность, ложь и условность. При чемъ краснорѣчивый Ж.-Ж. Руссо и его горячіе поклонники и не подозрѣвали, что всѣми своими пламенными рѣчами они подготовляютъ почву новому классу -- tièrs-état, который до революціи былъ ничѣмъ, а послѣ нея сталъ всѣмъ.
Мы не имѣемъ въ виду давать исторій анархическихъ ученій {Желающихъ подробнѣе ознакомиться съ этимъ вопросомъ отсылаемъ къ книгамъ хотя бы Эльцбахера, Кульчицкаго, Крапоткина, Прудона. Ср. также изъ моей книги "О русскихъ писателяхъ" главу о Толстомъ, какъ анархистѣ.}, мы считали нужнымъ указать только на источники анархическихъ настроеній, коренящіеся въ самомъ существѣ проблемы добра съ ея внутреннимъ трагизмомъ непримиримыхъ противорѣчій, особенно сильно проявляющихъ себя въ переходныя эпохи. Вполнѣ естественно, что вторая половина XIX вѣка дала достаточный матеріалъ для возрожденія анархическихъ идей. Розовыя мечты о свободѣ, равенствѣ и братствѣ разбились при первомъ прикосновеніи съ капиталистической дѣйствительностью. Самый принципъ демократизма въ политикѣ подвергся сильнымъ сомнѣніямъ, и всеобщее избирательное право, одно, безъ соотвѣтствующихъ соціальныхъ реформъ, считаютъ уже недостаточной панацеей отъ всѣхъ общественныхъ золъ. Парламентаризмъ, государственный централизмъ нашли своихъ серьезныхъ критиковъ. Рабство мысли, совѣсти, труда, таланта,-- развитіе пауперизма, милитаризмъ, какъ слѣдствіе новыхъ формъ капиталистическаго устройства общества, не могутъ не возмущать и волновать лучшихъ и наиболѣе чуткихъ людей нашего времени. И тѣ, кто не видитъ впереди выхода въ правильной организаціи труда и производства на новыхъ началахъ коллективизма, естественно возвращаются къ старому, исконному мотиву протеста. Долой культуру, долой государственность, долой цѣпи услов- ности и..лжи! Да здравствуетъ свободный отъ всякихъ узъ и обязанностей человѣкъ, дитя природы и естественности!^
Такимъ образомъ поскольку анархизмъ является ферментомъ броженія, поскольку онъ протестуетъ противъ лжи и неправды жизни, онъ имѣетъ извѣстное общественное значеніе. Поскольку онъ освобождаетъ человѣка отъ всякаго дальнѣйшаго соціальнаго творчества, онъ -- явленіе во всякомъ случаѣ не полезное, онъ плодъ умственнаго безсилія, отсутствія творческаго воображенія, и захватываетъ онъ не передовые элементы населенія, а промежуточные между старымъ и новымъ. (Анархизмъ -- по преимуществу удѣлъ мелко-буржуазнаго мѣщанскаго общества и части интеллигенціи. Конечно, онъ болѣе понятенъ въ области чистой мысли и искусства, гдѣ всякая идея, доведенная до крайнихъ своихъ выводовъ только ярче и опредѣленнѣе вырисовывается. Въ средѣ такъ называемой интеллигенціи, то-есть среди людей свободныхъ профессій, художниковъ, артистовъ, писателей, всего легче и естественнѣе развиваются анархическія тенденціи. Дѣйствительно, умственное развитіе, эстетическіе вкусы дѣлаютъ непріемлемой пошлость мѣщанской жизни. Отрицаться всего "буржуазнаго" сдѣлалось необходимымъ условіемъ хорошаго литературнаго, тона. Но съ этимъ "буржуазнымъ" артиста-интеллигента связываютъ тысячи нитей: привычки жизни, заработокъ, комфортъ, необходимый для умственной и художественной работы. Опереться на новые всходы трудовой жизни, которымъ еще будетъ когда-то принадлежать отдаленное будущее -- это, значитъ, поставить себя въ ряды гонимыхъ и обиженныхъ. Интеллигентъ слишкомъ цѣнитъ свое я, чтобы жертвовать его удобствами и преимуществами отдаленному будущему. Гораздо легче укрѣпить его за твердынями индивидуализма: и съ старымъ порваны цѣпи., и новыя обязанности не наложены. Но кромѣ этихъ инстинктивныхъ мотивовъ эгоизма, конечно, огромную роль играетъ въ выработкѣ анархическаго міровоззрѣнія та исконная жажда свободы, о которой мы говорили выше и полное торжество которой, конечно, несовмѣстимо ни съ какой самой совершенной формой государственности. Совершеннаго освобожденія отъ всякихъ обязательствъ личность не получитъ -- доколѣ существуетъ въ той или другой формѣ общественная или государственная организація людей.
И вотъ "личность" современнаго интеллигента, освободившись отъ уваженія и трепета передъ старыми формами рабства, буйствуетъ на просторѣ, до времени отрицая и самую атмосферу личности -- общество.
Вообще къ анархизму обнаруживаютъ тяготѣніе всѣ внѣклассовые элементы, а также тѣ, промежуточное положеніе которыхъ особенно колеблется при столкновеніи и борьбѣ классовъ. Не примыкая въ борьбѣ ни къ одному изъ борющихся классовъ, такой промежуточный человѣкъ ищетъ утѣшенія своимъ неудачамъ, своему оскорбленному чувству правды -- въ анархизмѣ.
III.
Такимъ оскорбленнымъ въ своихъ лучшихъ и благороднѣйшихъ порывахъ и стремленіяхъ является герой драмы Андреева -- Савва.
Онъ сынъ содержателя трактира, бойко торгующаго въ монастырскомъ посадѣ. Саввѣ 24 года, онъ одѣтъ въ блузу и сапоги, какъ рабочій, но конечно онъ не рабочій. О себѣ Савва говоритъ:
-- Я, дядя, человѣкъ, который однажды родился. Родился и пошелъ смотрѣть. Увидѣлъ у церкви -- и каторгу. Увидѣлъ университеты -- и дома терпимости. Увидѣлъ фабрики и картинныя галлереи. Увидѣлъ дворецъ -- и нору въ навозѣ. Подсчиталъ такъ, понимаешь, сколько на одну галлерею остроговъ приходится и рѣшилъ: надо уничтожить все.
Картина жизненныхъ противорѣчій поразила и потрясла Савву, навсегда ущемивъ и растерзавъ его сердце. Савва дѣлается пессимистомъ до мозга костей. Ужасно то, что, по его мнѣнію, неизбывна человѣческая глупость; она хуже неизбѣжныхъ человѣческихъ страданій. Всюду клѣтки и всюду рабы. "Среди цвѣтовъ прекрасной земли -- они устроили сумасшедшій домъ". Вотъ почему величайшее несчастье -- родиться и нѣтъ ничего страшнѣе этого. "Я еще не видѣлъ ни одной пары родителей, которые не были бы достойны смертной казни,-- во-первыхъ -- что родили; а во-вторыхъ -- что родивши тотчасъ не умерли сами".
Люди лгутъ. Они не убиваютъ правды -- нѣтъ, они ежедневно сѣкутъ ее, они обмазываютъ своими нечистотами ея чистое тѣло,-- чтобы никто не узналъ ее! Чтобы не было ей пріюта. И на всей землѣ нѣтъ мѣста правдѣ!
Ихъ города -- могилы. И если этихъ дураковъ не остановить и дать имъ строиться еще, они всю землю одѣнутъ въ камень, и тогда задохнутся всѣ. Савва ожесточенъ, онъ питаетъ ненависть къ людямъ, но все же онъ хочетъ пересоздать весь міръ по своему плану. Савва -- человѣкъ дѣла, и его анархизмъ -- это не столько продуктъ теоретическихъ и во многихъ отношеніяхъ цѣнныхъ и достойныхъ вниманія соображеній -- въ духѣ Реклю, Крапоткина, Бакунина, Толстого, это -- активный анархизмъ, воинствующій,-- анархизмъ "дѣла". Савва считаетъ себя выше людей и не пожалѣетъ "дураковъ", чтобы спасти человѣка.
Очень типично, что Савва при этомъ не любитъ людей. Онъ любитъ только свою идею. А идея его проста -- возвратъ къ природѣ. Для этого нужно все уничтожить, чтобы осталась одна голая земля, и на ней голый человѣкъ.
-- Голая земля, понимаешь? Голая земля и на ней голый человѣкъ, какъ мать родила. Ни штановъ на немъ, ни орденовъ на немъ, ни кармановъ у него -- ничего. Ты подумай -- человѣкъ безъ кармановъ -- вѣдь это что же! Останутся люди безъ документовъ: "буде дворяниться", пойдутъ работать, а мужикамъ это не страшно. Не будетъ богатыхъ, ибо не будетъ заборовъ, домовъ, денегъ. Пропадутъ слабые, больные, любящіе покой, останутся только смѣлые и свободные на землѣ.
Но для этого прежде всего нужно все уничтожить, чтобы отъ прошлаго ничего не осталось. Слѣдуетъ остерегаться даже вещей. "Ты не смотри, что они молчатъ -- онѣ хитрыя и злыя". Онѣ порабощаютъ. Нужно освободить землю, которая достойна царской мантіи, а они одѣли ее въ арестантскій халатъ и рубище.
Савва много и долго думалъ о способахъ, какъ все уничтожить. Толковалъ поэтому и съ террористами, но пришелъ къ заключенію, что это необстоятельные люди. Терроръ Савва довольно мѣтко и умно критикуетъ... "Они смирный народъ, разсудительный. Долго собираются, разсуждаютъ, а потомъ -- бацъ! Глядь, какого-нибудь воробья и прикончили. А черезъ минуту, глядь, на этой же вѣткѣ другой воробей скачетъ. По мнѣнію Саввы, у террористовъ голова со старыми перегородочками. "Узкій народъ: широты взгляда у нихъ нѣтъ. Слабоваты". Савва ушелъ отъ нихъ потому, что "пустымъ они занятіемъ" занимаются. Рубятъ деревья, когда надо весь лѣсъ срубить.,
Одному Савва научился у террористовъ: "уваженію къ динамиту. Сильная вещь, съ большой способностью убѣждать".
Этотъ способъ "убѣжденія",-- думаетъ Савва,-- нужно примѣнить и для осуществленія своего плана. Нужно разрушить десятокъ идоловъ, которымъ поклоняются люди, идола религіи, государственности, старое искусство, старую литературу и т. д. Тогда "холопы почувствуютъ, что кончилось царство ихняго Бога и наступило царство человѣка. И сколько ихъ подохнетъ отъ ужаса одного, съ ума будутъ сходить, въ огонь бросаться. Антихристъ,-- скажутъ, пришелъ"...
-- А вамъ и не жалко?-- спрашиваетъ Савву монахъ Кондратій.
-- Ихъ-то? Они мнѣ тюрьму устроили, а я буду ихъ жалѣть?
-- Ты, Савва, никого не любишь,-- говоритъ брату Липа,-- ты только себя любишь, свои мечты. Кто любитъ людей, тотъ не станетъ отнимать у нихъ все, тотъ не поставитъ свое желаніе выше ихъ жизни. Уничтожить все! Уничтожить Голгоѳу! Самое свѣтлое, что было на землѣ. Ты подумай (съ ужасомъ), уничтожить Голгоѳу! Пусть ты не вѣришь въ Христа, но если въ тебѣ есть хоть капля благородства, ты долженъ уважать Его, чтить Его благородную память: вѣдь Онъ же былъ несчастенъ, вѣдь Онъ же былъ распятъ -- распятъ, Савва! Ты молчишь?-- спрашиваетъ сестра съ волненіемъ.
-- Молчу,-- отвѣчаетъ Савва.
Его фанатизмъ не знаетъ состраданія. Больное, надорванное сердце требуетъ мести, и Савва хочетъ быть мстителемъ. Онъ хочетъ быть благодѣтелемъ людей наперекоръ имъ самимъ, насильственно.
-- А если хитрый народъ припрячетъ что-нибудь,-- спрашиваетъ Кондратій, а потомъ, глядь, на старое и повернули, по-старому, значитъ, какъ было. Тогда какъ?
Савва. По-старому? (Мрачно). Тогда совсѣмъ его надо уничтожить. Пусть на землѣ совсѣмъ не будетъ человѣка".
Савва въ своемъ глубокомъ эгоизмѣ не останавливается даже передъ полнымъ уничтоженіемъ человѣка на землѣ. Огнемъ надо уничтожить, огнемъ!
Окружающіе плохо понимаютъ анархизмъ Саввы и потому, объясняя свою мысль, онъ постоянно повторяетъ: понимаешь? понимаешь? И чувствуетъ, что все-таки люди плохо понимаютъ его.
Трагизмъ такого анархиста въ томъ, что его никто не понимаетъ и не можетъ понять. Онъ совершенно одинокъ; когда онъ начинаетъ волноваться или сердиться, безсильный защитить свою точку зрѣнія, онъ весь становится сѣрый, какъ пыль.
Понятно, что послѣдствіемъ всѣхъ его замысловъ являются никому ненужныя и вполнѣ безслѣдныя жертвы.
IV.
Саввѣ удается убѣдить монаха Кондратія поставить адскую машину у чудотворной иконы монастыря. Одинъ изъ идоловъ будетъ, такимъ образомъ, взорванъ на воздухъ въ храмовой праздникъ, день Христова Воскресенія, при огромномъ стеченіи публики. Однако, въ послѣднюю минуту сомнѣнія охватываютъ Кондратія, и онъ во всемъ кается игумену. Игуменъ быстро сообразилъ, что дѣлать. Икону временно вынесли, послѣдовалъ взрывъ, разрушившій часть ниши, гдѣ должна была находиться икона. Теперь ее возвратили назадъ на прежнее мѣсто. Чудо совершилось. Икона оказалась нетронутой взрывомъ. И вѣсть о необыкновенномъ событіи съ быстротою молніи, облетаетъ монастырскій посадъ. Всѣ тронуты, умилены, внѣ себя отъ счастья. Огромныя толпы народа устремляются къ монастырю; тянутся вереницей слѣпые, немощные, калѣки. Идутъ, идутъ безъ конца! Савва въ бѣшенствѣ, онъ весь какой-то черный. Кондратій обманулъ его, обманулъ всѣхъ, и никто этого не замѣчаетъ. Но и Кондратій уже теперь не узнаваемъ. Онъ твердо стоитъ на томъ, что здѣсь было чудо.
-- Вѣдь икону вынесли, какое же тутъ чудо?-- настаиваетъ Савва.
-- Кондратій (сбрасывая руку, качаетъ головой, громко). Не понимаете? Такъ-таки не понимаете?
Савва (шопотомъ).-- Послушай, вспомни, что мы говорили...
Кондратій (громко).-- Намъ шептаться съ вами не о чемъ. А вы думаете, какъ чудо бываетъ? Эхъ, вы! Вотъ вы тоже человѣкъ умный, а простой вещи сообразить не можете: все вѣдь вы сдѣлали, а? Все: и машинку мнѣ дали, и взрывъ былъ. Все. А икона дѣла. Цѣла, я говорю, икона-то? Вотъ вы черезъ это перескочите съ вашимъ умомъ-то!
Случилось что-то такое, чего Савва не въ силахъ постичь своимъ умомъ. Оказывается, что жизнь сложнѣе самыхъ тонкихъ измышленій холоднаго ума. Она кроетъ въ себѣ свои истины, которыя часто не разлагаются на логическія части. Она имѣетъ свою логику, она дѣлаетъ такъ, что самая случайность работаетъ на ея пользу, творитъ чудеса. И она не признаетъ кроваваго и прямолинейнаго утопизма анархистовъ въ духѣ Саввы. Жизнь есть непрерывный длительный процессъ творчества, а не разрушенія. Нѣсколько милліоновъ лѣтъ отлагалась, отпластовывалась на землѣ человѣческая культура не для того, чтобы нѣсколько безумцевъ могли ее уничтожить по прихоти своего безумія. Эта культура въ каждой извилинѣ нашего мозга, въ каждой каплѣ крови, въ каждой складкѣ нашего платья, въ каждой нашей мышцѣ. Незамѣтно, невидимо совершается ростъ культуры, но каждое ея завоеваніе незыблемо. И прошлое, настоящее и будущее тѣсно связаны невидимыми, но болѣе крѣпкими, чѣмъ стальныя, звеньями одного великаго процесса непрерывнаго развитія. И горе тому, кто станетъ на, пути этому процессу. Онъ будетъ сметенъ волною жизни, какъ ненужная соринка. И результаты его дѣятельности будутъ обратны его усиліямъ. Попытки разрушенія жизни поведутъ только къ ея вящшему укрѣпленію. Тутъ великая тайна зиждительнаго процесса жизни, которая сама мститъ за попраніе ея законовъ.
И вотъ стоитъ черный, какъ Демонъ, безсмысленно оглядываясь по сторонамъ, всѣми покинутый, одинокій, страшный въ своемъ одиночествѣ, безумецъ Савва. Печать отверженія и смерти на его лицѣ.
Вотъ подходятъ одинъ за другимъ богомольцы. Толпа растетъ. Кто-то узналъ Савву. Его уже давно ищутъ. Кондратій указываетъ на него. Происходитъ ужасная, стихійная сцена убійства. Савва лежитъ бездыханный, обезображенный, никому ненужный, какъ падаль, на краю дороги, по которой сейчасъ пойдетъ процессія въ сопровожденіи огромной многотысячной толпы народа, понесутъ Святую Икону.
И Икона дѣйствительно свята!
Свята той святостью, той вѣрой въ Бога и жаждой Бога, которую вдохнули въ нее милліоны молящихся. Свята той жаждой правды, той потребностью чуда, красоты, любви, которыми сильна народная масса. Великъ, до чрезвычайности великъ этотъ стихійный запасъ нравственной энергіи и идеализма въ народной массѣ. Важно то, что онъ есть. Пусть до времени направляется эта великая сила по ложному руслу, пусть святая простота и наивность народа становятся жертвою циничнаго обмана, важно, что этотъ запасъ энергіи существуетъ въ природѣ и не можетъ быть растраченъ. Если вѣренъ законъ сохраненія энергіи, то прійдетъ время, когда великія стихійныя силы любви, правды, истиннаго идеализма, находя правильный и разумный выходъ, зальютъ вселенную своимъ тепломъ, растопятъ полярные льды своимъ яркимъ пламенемъ, зажгутъ на землѣ новыя солнца, новый не меркнущій Свѣтъ.
Липа права, когда говоритъ Саввѣ о святомъ Ликѣ, изображенномъ на иконѣ:
-- Когда подумаешь, сколько пало на него слезъ, сколько слышалъ онъ стоновъ и вздоховъ! Уже это одно дѣлаетъ его Святыней -- для всякаго, кто любитъг и жалѣетъ народъ и понимаетъ его душу... Завтра самъ увидишь, когда понесутъ Его. Увидишь, что дѣлаетъ съ людьми одно сознаніе, что Онъ здѣсь съ ними.
И мы знаемъ, что это сознаніе, поддерживаемое коллективнымъ гипнозомъ, творитъ чудеса, исцѣляетъ хромыхъ и немощныхъ, возвращаетъ къ жизни умирающихъ.
Послѣднія страницы пьесы Андреева, вопреки желаніямъ автора, являются апотеозомъ соборнаго начала жизни. Въ монастырѣ слышенъ звонъ колоколовъ, толпа валитъ, заполняя все; побѣдное пѣніе растетъ и ширится., и далеко несется побѣдная пѣсня Воскресенія.
"Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ, смертью смерть поправъ и сущимъ во гробахъ животъ даровавъ. Христосъ Воскресе!.."
Картина поразительная и подавляющая. И пусть Андреевъ увѣряетъ въ своихъ ремаркахъ, что толпа реветъ, а не поетъ, пусть старается подмарать впечатлѣніе указаніемъ на расширенные, округлившіеся глаза и раскрытые рты, на задавленныхъ и кликушъ,-- вы чувствуете, что большое художественное дарованіе пробилось, прорвалось сквозь всѣ индивидуалистическія загородки и побѣдило, создавъ,-- можетъ быть, повторяю и вопреки автору, величественную картину торжества жизни! Передъ нами не погромная толпа, передъ нами народъ, гласомъ котораго говоритъ самъ Богъ!
Драма Андреева "Савва" должна быть отнесена къ числу лучшихъ произведеній не только Андреева, но и вообще русской литературы, и нужно только, искренне жалѣть о тупости цензуры, которая ставитъ препятствія къ постановкѣ на сценѣ такихъ истинно и глубоко художественныхъ произведеній. Пьеса написана хорошо и интересно и съ точки зрѣнія технической, и съ точки зрѣнія полноты и законченности типовъ и характеристикъ. Цѣльной, хотя и не новой фигурой является Егоръ Ивановичъ Тропининъ, содержатель трактира. Также законченно, въ нѣсколькихъ штрихахъ, изображена жена старшаго сына трактирщика Пелагея, грязная, неряшливая глупо-усердная и безтолковая раба жизни. Вообще весь грязный и узкій укладъ трактирной семьи обрисованъ мѣтко и мастерски,-- безъ лишнихъ подробностей.
Очень интересна по замыслу фигура старшаго сына -- Тюхи, вѣчно пьянаго или полупьянаго, сонливаго, мрачнаго дѣтины, которому мерещатся все рожи, рожи, рожи,-- одна смѣшнѣе другой, и потому физіономія Тюхи всегда мрачна. Тюха ни въ чемъ не увѣренъ. "Можетъ слышу, а можетъ быть и нѣтъ". Никакого Бога нѣтъ, и дьявола нѣтъ. Ничего нѣтъ. И людей нѣтъ. И звѣрей тоже нѣтъ. Ничего нѣтъ. Только рожи! Допившійся до чертиковъ и до рожъ Тюха точно каррикатура, намѣренно созданная Андреевымъ на Соллогуба и другихъ декадентовъ, толкующихъ о ликѣ и личинѣ {Чит. Ивановъ-Разумникъ. О смыслѣ жизни. Спб. 1908.}...
Характерна и фигура бывшаго семинариста Сперанскаго, который что-то слушалъ въ свое время по философіи и вотъ теперь у него сложилась своя опредѣленная система скептицизма. Сперанскій не знаетъ, существуемъ ли мы въ самомъ дѣлѣ, или нѣтъ, имѣетъ ли бытіе какой-нибудь смыслъ или нѣтъ; и потому все "житейское его не уязвляетъ". Это не мѣшаетъ ему однако безпокоиться: "весьма возможно, что будетъ дождь, а я безъ галошъ и безъ зонтика". Сперанскій два раза уже вѣшался, но его вынули изъ петли.Д)въ убѣжденъ, что правду знаютъ только мертвые, отъ того-то у нихъ такое покойное лицо. "Въ дѣйствительности, говоритъ онъ, существуютъ только мертвые и только ихъ можно и должно любить". Чудной, жалкій, никчемный человѣкъ.
Двѣ яркихъ фигуры -- Царь Иродъ и послушникъ Кондратій. Первый покаралъ себя за то, что убилъ собственнаго ребенка; сжегъ правую руку, надѣлъ вериги и подвизается. Гордъ своимъ подвигомъ и еще больше своимъ несчастьемъ. Только одинъ Христосъ и можетъ его понять; въ его психологіи нѣчто общее съ тѣмъ крестьяниномъ, который съ наслажденіемъ каялся о. Василію Ѳивейскому въ убійствѣ дѣвочки. Царь Иродъ громитъ монаховъ, предвѣщая имъ геену огненную, но тѣ добродушно переносятъ его громы, такъ какъ считаютъ его полезнымъ монастырю своимъ подвижничествомъ.
Тонко задуманъ о. Кондратій, блудливый, плутоватый слезоточивый умникъ, говоритъ о чудѣ такъ искренне, что самъ волнуется и въ то же время мечтаетъ покинуть монастырь, сѣсть при дорогѣ, '' завести себѣ бабу и открыть трактиръ. Умная тонкая пройдоха.
V.
Правдиво и художественно задумана Липа, сестра Саввы. Дочь трактирщика, она не чужда извѣстной интеллигентности. Она видитъ, какъ и ея братъ, неправду жизни, страданія людей; но она не такъ рѣшительна, какъ братъ; не такъ образована и начитана. Выхода коренного, въ смыслѣ полнаго соціальнаго переустройства жизни, она не видитъ, и не можетъ себѣ представить, но у нея чуткая душа и доброе сердце. На такой почвѣ легко можетъ вырости чувствительность,-- сантиментально-жалостливое отношеніе къ страдающимъ людямъ.
Она холодѣетъ отъ ужаса, когда въ полной тиши слышитъ колоколъ монастыря и думаетъ, сколько повсюду безцѣльныхъ и ненужныхъ страданій, сколько горя, неправды. И она становится на колѣни и молится Богу и говоритъ ему: если нужна жертва, такъ возьми меня, но дай имъ покой, дай имъ, наконецъ, забвеніе. И она охотно отдала бы. тѣло свое, если бы оно могло стать хлѣбомъ и радостью для ближнихъ, и согласилась бы жить въ страданіяхъ и кормить своимъ тѣломъ несчастныхъ.
Сентиментальная чувствительность можетъ перейти въ прямую экзальтацію. Эту безмѣрную жалость къ убогимъ раздѣляетъ съ Липой и Маруся героиня драмы "Къ звѣздамъ". Въ порывѣ безпредѣльнаго состраданія, которое овладѣваетъ Марусей, разбитой неудачами борьбы и личной скорбью, она мечтаетъ построить городъ спеціально для убогихъ, калѣкъ, сумасшедшихъ, идіотовъ, всѣхъ изъѣденныхъ язвами и разбитыхъ параличемъ.:
Интересно отмѣтить въ параллель съ этимъ, что и Андреевскій террористъ Алексѣй ("Тьма"), измученный преслѣдованіями, мечтаетъ о томъ, какъ онъ опустится на дно, станетъ такимъ же не: счастнымъ, грязнымъ, падшимъ, какъ и всѣ, прійдетъ къ нимъ и скажетъ имъ: "теперь я ни въ чемъ не виноватъ передъ вами"!
Во всѣхъ трехъ случаяхъ передъ нами очень характерное тяготѣніе къ низамъ въ духѣ старонародническихъ филантропическихъ настроеній нашей интеллигенціи.
Остается сказать нѣсколько словъ о "Саввѣ" какъ пьесѣ. Въ сценическомъ отношеніи это едва-ли не лучшая изъ драмъ Андреева. И если пьеса и не имѣла успѣха на нѣмецкой сценѣ, то тутъ играютъ роль какія-нибудь побочныя причины. Пьеса сценична и съ большимъ драматическимъ первомъ. Особенно удачны два послѣдніе акта. Въ нихъ много нервности и оживленія. Конецъ третьяго акта, когда Саввѣ кажется еще, что взрывомъ икона уничтожена, написанъ съ полнымъ пониманіемъ сценическаго движенія.
Если первенство что-нибудь значитъ въ литературѣ, то не мѣшаетъ отмѣтить, что сюжетъ "Саввы" былъ разработанъ,-- за три года до написанія "Саввы",-- драматургомъ Ф. И. Фальковскимъ въ его несправедливо забытой драмѣ въ "Огнѣ". Герой этой драмы сжигаетъ церковь и падаетъ жертвой обезумѣвшихъ мужиковъ. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ пьеса Фальковскаго сдѣлана даже интереснѣе пьесы Андреева. Г. Фальковскій выдвигаетъ трагическое въ любви, удачно намѣчаетъ банкротство религіознаго сознанія и сознательный скептицизмъ. Отецъ трехъ сыновей (изъ коихъ одинъ -- анархистъ), почтенный старецъ, равнодушно взираетъ на то, что творится вокругъ него и съ его страдающими дѣтьми. Онъ все время, читаетъ какую-то большую книгу и словно таитъ въ своемъ глубокомъ молчаніи какую-то великую тайну жизни. Но когда истерзанный сомнѣніями и тщетными поисками правды, Алеша обращается къ нему съ мольбой сказать въ чемъ правда и гдѣ она -- старецъ отвѣчаетъ молчаніемъ, напоминая немного Андреевскую стѣну или нѣкоего въ сѣромъ. Пьеса Фальковскаго была не понята публикой и быстро снята съ репертуара. А между тѣмъ она имѣетъ и своеобразныя достоинства. Она полнѣе рисуетъ намъ ту душевную драму, которая побудила анархиста Алешу предать все огню, тогда какъ у Андреева Савва является законченнымъ анархистомъ и намъ остается только догадываться, какими путями онъ пришелъ къ такому полному отчаянія міровоззрѣнію въ столь юномъ возрастѣ: Саввѣ 23 года. Мы не знаемъ, гдѣ онъ учился, что въ жизни испыталъ. Мы должны принять всецѣло на вѣру, что жизнь дѣйствительно приняла Савву сурово и могла озлобить и довести до полнаго отчаянія.
VI.
"Савва" -- одно изъ тѣхъ произведеній Андреева, въ которомъ художественный инстинктъ писателя борется съ пессимистическими настроеніями и тенденціозностью и побѣждаетъ. Слѣдующія за тѣмъ произведенія одно за другимъ ведутъ къ отрицанію всякаго смысла^ жизни, къ полному отрицанію возможности жизненной борьбы за лучшее будущее и погружаютъ постепенно человѣка во тьму небытія, зла, еле колеблющагося хаоса. Мы уже говорили о "Жизни человѣка", по поводу которой г. Мережковскій пришелъ въ такое негодованіе, что прямо совѣтывалъ Андрееву быть послѣдовательнымъ, правдивымъ и, отрекшись отъ революціи предаться реакціи. Кажется, г. Андреевъ не послѣдовалъ совѣту Мережковскаго и ни отъ чего не отрекался. Но что онъ все болѣе и болѣе уходилъ въ бездны отчаянія и еле "колеблемаго" хаоса,-- это несомнѣнно.
Вообще для пониманія творчества Андреева, драма "Савва" является ключомъ, раскрывающимъ смыслъ его творчества и его тайныя намѣренія.
Савва хочетъ уничтожить всѣ идолы человѣчества, всѣ тѣ кумиры, которые держатъ человѣка въ рабствѣ и мѣшаютъ ему быть свободнымъ.
Такъ или иначе, тѣмъ или инымъ способомъ кумиры должны быть низвержены, динамитомъ ли или всеразрушающей силой логики, или художественнымъ образомъ.
Что -- это за кумиры? Религія, государственность, вѣра въ человѣческій разумъ, въ счастье, въ человѣка, въ человѣческую жизнь, въ безсмертіе, въ идею добра, въ историческій прогрессъ, въ гуманность. Вотъ тѣ идолы, которымъ поклоняются люди въ пустынѣ жизни. Ихъ надо разрушить, поколебать, чтобы остался голый человѣкъ, свободный отъ предразсудковъ, способный достроить жизнь заново.
Андреевъ -- тотъ же Савва. Онъ поставилъ себѣ эту задачу въ самомъ началѣ своей литературной работы. Вотъ онъ разрушилъ иллюзію счастья (Ангелочекъ), вотъ онъ пытается доказать невозможность узнать истину ("Ложь", "Молчаніе", "Стѣна", "Смѣхъ", "Шлемъ"), вотъ онъ низвергнулъ человѣка, доказалъ, что даже идеально-настроенный юноша только звѣрь и ничего больше ("Бездна"), вотъ онъ пытается нанести оглушительный ударъ силѣ мысли ("Мысль"); вотъ приходитъ очередь пасть религіи "Вас. Ѳивейскій"). Вслѣдъ затѣмъ передъ нами изображена нелѣпость человѣческой жизни ("Жизнь человѣка").
Нужно идти дальше. Пусть всѣ эти покушенія на идоловъ не болѣе удачны, чѣмъ покушенія Саввы на икону. Пусть каждое нападеніе произведено наспѣхъ и не колеблетъ твердынь; Андреевъ не замѣчаетъ, что ужасное не тамъ, гдѣ онъ его ищетъ, что твердыни не затронуты его динамитными взрывами, что и трагизмъ событій, имъ изображаемыхъ. чаще всего слѣдствіе или глубокаго одиночества человѣка, или какихъ-нибудь исключительныхъ обстоятельствъ -- путь Андреева намѣченъ; онъ еще не конченъ. Андреевъ долженъ пройти его до конца.
Новое произведеніе его, написанное въ разгаръ общественной реакціи, будетъ посвящено попыткѣ взорвать вѣру въ лучшее, будущее за гробомъ и еще болѣе важную для человѣка вѣру въ добро въ его грядущее торжество на землѣ.