Отзывчивость Андреева на событія революціоннаго года.-- "Губернаторъ".-- Психологія террористическихъ актовъ. "Такъ было -- такъ будетъ".-- "Къ звѣздамъ".-- Дѣйствующія лица.-- Маруся.-- Трейчке.-- Сергѣи Николаевичъ,-- Любовь къ ближнему.-- Любовь къ дальнему.-- Техника пьесы.
На творчествѣ Андреева революціонный 1905 годъ не остался безъ вліянія. Напротивъ этотъ годъ показалъ намъ, что Андреевъ оказался не совсѣмъ глухъ къ совершающемуся перевороту. При всей своей отчужденности и замкнутости Андреевъ почувствовалъ бодрящую волну всколыхнувшейся общественности:
Глухой услышалъ. Слѣпой узрѣлъ. Чуждый жизни, весь поглощенный проклятіями ужасамъ ея, Андреевъ вдругъ измѣнился. Его пессимизмъ какъ-то размякъ, и въ пьесѣ къ "Звѣздамъ" мы къ удивленію своему встрѣчаемъ уже почти оптимистическіе тона. Такова сила коллективнаго чувства, коллективной воли. Правда, Андреевъ подчинился этому вліянію не на долго,-- только на одинъ годъ; но все же подчинился... Достаточно было нѣсколькихъ мѣсяцевъ подъема народной жизни, чтобы переродить,-- хотя бы и на время, заядлаго пессимиста. Изъ произведеній этого года, явно, подъ вліяніемъ гапоновской и послѣдующихъ за ней исторій написана повѣсть "Губернаторъ". Она даетъ намъ нѣсколько талантливыхъ страницъ для выясненія коллективной психологіи и очень тонко и вдумчиво объясняетъ происхожденіе и психологическіе мотивы террора.
Какъ бы отрицательно мы ни относились къ террору и съ точки зрѣнія этической, и съ точки зрѣнія политической безплодности его, мы не можемъ отрицать, что явленія террористическаго характера имѣютъ глубокіе корни въ обществѣ и не могутъ быть объясняемы по казенному способу,-- преступностью безумцевъ.
Андреевъ даетъ намъ въ этомъ смыслѣ удивительную по наблюдательности и мѣткости картину.
Въ городѣ была стачка. Рабочіе пришли къ губернаторскому дому и смиренно просили объ улучшеніи своей участи. Губернаторъ въ переполохѣ велѣлъ стрѣлять. Въ итогѣ много убитыхъ, въ томъ числѣ женщины и дѣти. Убитыхъ уложили въ пожарномъ депо въ наилучшемъ порядкѣ: плечомъ къ плечу, лицомъ вверхъ, покрыли брезентомъ, изъ-подъ котораго стройно вытянулись въ рядъ неподвижныя ноги въ плохой стоптанной обуви.
Правда, въ Петербургѣ восхищались мужествомъ и твердостью Петра Ильича (губернатора), но у него съ момента разстрѣла будто остановилось время и наступило то, чему онъ не могъ прибрать имени и объясненія. Ничто не могло успокоить взволнованнаго губернатора, и когда ему преосвященный Мисаилъ заговорилъ о "злодѣяхъ", т. е. рабочихъ -- "противенъ и жалокъ показался ему этотъ старикъ, безцѣльно лгавшій передъ своимъ Богомъ". Но психологія губернаторской души, поврежденной выстрѣлами, какъ она сама по себѣ ни интересна, все же не чужда чертъ свойственной Андрееву мелодрамы. Гораздо глубже и прямо проникновенно изображена психологія города.
"Уже на слѣдующее утро послѣ убійства рабочихъ, весь городъ проснувшись зналъ, что губернаторъ будетъ убитъ... какъ будто надъ городомъ пронесся кто-то темный и весь его осѣнилъ своими черными крылами.
И когда люди заговорили объ убійствѣ губернатора, одни раньше, другіе сдержанные -- позже, то какъ о вещи уже давно и безповоротно рѣшенной".
При этомъ замѣчательно то обстоятельство, что въ спорахъ о пользѣ террора большинство высказывалось противъ этой формы борьбы, не видя смысла въ убійствѣ отдѣльныхъ лицъ. Но споры велись, однако, такъ теоретично и отвлеченно, какъ будто вопросъ о губернаторѣ считался совершенно поконченнымъ. При этомъ "въ спорахъ выяснилось, что у губернатора больше друзей, чѣмъ враговъ, и даже многіе изъ тѣхъ, кто въ теоріи стоялъ за политическія убійства, для него находили извиненія: и если бы произвести въ городѣ голосованіе, то, вѣроятно, огромное большинство, руководясь различными соображеніями, высказалось бы противъ убійства или казни, какъ называли ее нѣкоторые. И только женщины, обычно жалостливыя и боящіяся крови, въ этомъ случаѣ обнаруживали странную жестокость и непобѣдимое упрямство: почти всѣ онѣ стояли за смерть, за самую страшную смерть, и сколько имъ ни доказывали, какъ ни бились надъ ними, онѣ твердо и даже какъ будто тупо стояли на своемъ. Случалось, что женщина сдавалась и признавала ненужность убійства,-- а на утро, какъ ни въ чемъ не бывало, точно заспавъ вчерашнее свое согласіе, она снова твердила, что убить нужно".
Одинъ непоколебимый доводъ оставался у нихъ въ распоряженіи: "вѣдь нельзя же убивать дѣтей" -- повторяли они, когда всѣ доказательства были исчерпаны,-- и оставались не переубѣжденными. Женщины-ближе землѣ, ближе голосу природы и крови. Естественныя права онѣ ставятъ выше кѣмъ-то даннаго закона государственнаго. И потому голосъ совѣсти перевѣшивалъ въ нихъ всѣ другія настроенія {Чит. превосходную по глубинѣ мысли и изящную по формѣ статью Ѳ. Ф. Зѣлинскаго объ Антигонѣ Софокла.}. И замѣчательно, что всѣ,-- и друзья губернатора, и враги и оправдывающіе его, и обвиняющіе -- всѣ подчинялись одной и той же непоколебимой увѣренности въ его смерти. Мысли были разныя и слова разныя, а чувство было одно:-- "огромное, властное, все проникающее, всепобѣждающее чувство, въ силѣ своей и равнодушіи къ словамъ подобное самой смерти... Какъ будто самъ древній сѣдой, законъ, смерть карающій смертью, давно уснувшій, чуть.-ли не мертвый въ глазахъ невидящихъ -- открылъ свои холодныя очи и властно простеръ свою безпощадную руку надъ головой убившаго".
Скоро прекратились самые толки о губернаторѣ. Все смолкло, но всѣ "однимъ огромнымъ ожиданіемъ, напряженнымъ и грознымъ, ожидали неизбѣжнаго". Особенно спокойно и не колеблясь и не сомнѣваясь ни на минуту ждали женщины и ожиданіемъ своимъ наполняли воздухъ, которымъ дышали всѣ, которымъ дышалъ губернаторъ. Стоило гдѣ-нибудь громко хлопнуть дверью, стоило кому-нибудь, топая ногами пробѣжать по улицѣ,-- онѣ выбѣгали наружу, простоволосыя, почти уже удовлетворенныя -- убитъ?.. И такъ до новаго стука!.. Въ этой атмосферѣ напряженнаго ожиданія, пропитанной неуловимыми флюидами коллективной совѣсти и воли должно было родиться террористическое дѣяніе. И отвѣтственнымъ за него являлось конечно не одно лицо, его свершившее, а коллективная совѣсть цѣлаго города. Нигдѣ еще въ художественномъ произведеніи не была выяснена такъ ярко и такъ мастерски связь личности, личной воли съ коллективомъ и его коллективной волей. Андреевъ установилъ, эту связь съ удивительной художественной и психологической чуткостью. И если бы у него въ этомъ превосходномъ разсказѣ были хороши только приведенныя выше страницы, то и тогда разсказъ губернатора можно было бы отнести къ числу chef d'oeuvrem'омъ міровой литературы. Но и та часть разсказа, которая посвящена губернатору и его душевнымъ переживаніямъ въ ожиданіи неизбѣжной и въ его совѣсти смерти,-- даетъ много тонкихъ штриховъ, цѣнныхъ и прямо проникновенныхъ деталей, доказывающихъ, что авторъ умѣетъ разобраться въ психологіи своихъ героевъ до полнаго проникновенія въ ея глубины.
II.
Второй разсказъ написанъ уже въ октябрѣ 1905 года и видимо подъ явнымъ впечатлѣніемъ грозной забастовки и первой побѣды революціоннаго движенія. Разсказъ подъ названіемъ "Такъ было" переноситъ насъ въ какую-то не вполнѣ опредѣленную эпоху, сильно напоминающую время великой французской революціи. На площади -- огромная черная башня съ толстыми крѣпостными стѣнами и рѣдкими окнами -- бойницами, нѣкогда построенная для себя рыцарями-разбойниками. На башнѣ -- огромные часы. За ними наблюдалъ одноглазый часовщикъ, и въ тиканьѣ маятника ему всегда слышалась одна и та же фраза:
-- Такъ было -- такъ будетъ.
Надъ городомъ властвовалъ загадочный владыка. Назывался онъ королемъ и прозвище носилъ -- Двадцатый -- по числу своихъ одноименныхъ предшественниковъ.
Была какая-то непостижимая таинственная сущность въ имени короля. Умирали люди, но король всегда оставался. Король могъ сдѣлать человѣка счастливымъ и несчастнымъ. Во имя короля творилось справедливое и несправедливое, доброе и злое, жестокое и милосердное. Его законы были не менѣе повелительны, чѣмъ законы самого Бога, и еще тѣмъ онъ былъ великъ, что Богъ никогда не мѣняетъ своихъ законовъ, а король могъ мѣнять свои постоянно. "Чаще случалось, что король былъ худшимъ на землѣ, лишеннымъ добродѣтелей, жестокимъ, несправедливымъ, даже безумнымъ, но и тогда оставался онъ загадочнымъ однимъ, который повелѣваетъ милліонами, и власть его возростала вмѣстѣ съ преступленіями. Его всѣ ненавидѣли и проклинали, а онъ одинъ повелѣвалъ всѣми ненавидящими и проклинающими... Тираннія, безуміе, злость только укрѣпляли власть короля. "Жизни онъ дать не могъ, а смерть давалъ постоянно,-- этотъ таинственный ставленникъ безумія, смерти и зла; и чѣмъ выше бывалъ тронъ, тѣмъ больше костей клалось въ его основу".
Люди умирали, а у короля только мѣнялись прозвища, какъ кожа у змѣи. Короли приходили съ правильностью движеній маятника, который все выбивалъ въ тактъ:
-- Такъ было -- такъ будетъ.
И вдругъ власть Двадцатаго утратила свое таинственное обаяніе.
..."Сразу изъ множества отдѣльныхъ маленькихъ, незамѣтныхъ сопротивленій выросло огромное, непобѣдимое движеніе... Сразу открылись всѣ старыя, многовѣковыя язвы, и съ гнѣвомъ народъ почувствовалъ голодъ, несправедливость и гнетъ... И вдругъ сталъ на дыбы огромный, взъерошенный одною минутою свободнаго гнѣва мстящій укротителю за годы униженій и пытокъ".
Но вотъ король, нѣсколько разъ обманувъ народъ притворными уступками, пробуетъ бѣжать. Его уличаютъ въ измѣнѣ. И запертый въ башнѣ черезъ своихъ сторонниковъ сѣетъ онъ измѣну. А часы продолжаютъ тикать.
-- Такъ было -- такъ будетъ...
Рухнула, наконецъ, власть одного, распались черные своды тюрьмы -- и ясное небо надъ головою.
-- Свобода -- шепчетъ кто-то тихо и нѣжно, какъ имя возлюбленной-.
-- Свобода!-- говоритъ кто-то, задыхаясь отъ безмѣрной радости,-- весь стремленіе, весь вдохновеніе и полетъ.
-- Свобода!-- звучитъ желѣзо.
-- Свобода!-- поютъ струны.
-- Свобода!-- грохочетъ многоголосый океанъ.
Король изобличенъ, въ тайныхъ переговорахъ съ врагами народа. Его судятъ. И жалкій, и ничтожный выходитъ онъ въ судъ передъ лицомъ представителей народа. Видъ скромнаго толстяка буржуа. "Неужели ничтожные и есть тиранны?"
Король приговоренъ къ смерти, и казненъ на площади въ присутствіи огромной толпы народа, залившаго своей массой улицы, окна, балконы, крыши.
-- Нужно убить власть,-- сказалъ одинъ.
-- Нужно убить рабовъ,-- сказалъ другой.
Власти нѣтъ -- есть только рабство. А на высокой башнѣ одноглазый часовщикъ пѣлъ, и ему казалось, что маятникъ улыбается своей мѣдной рожей и хохочетъ:
-- Такъ было -- такъ будетъ. Такъ было -- такъ будетъ.
Что хотѣлъ Андреевъ сказать этой красивой и талантливой повѣстью,-- намъ представляется неразгаданнымъ. Все зависитъ отъ интонацій, которыя можно придать фразѣ. Въ одномъ случаѣ въ однообразномъ припѣвѣ маятникъ звучитъ унылый мотивъ повторяемости ошибокъ, въ другомъ случаѣ вѣра въ побѣду (такъ будетъ!) Судя потому, что въ пережитую Андреевымъ эпоху, онъ не остался чуждъ общественныхъ настроеній, можно думать, что эта повѣсть носила только отчасти пессимистическій характеръ и не чужда вѣры въ торжество справедливости и истинной свободы {Г. Рейснеръ въ своей книжкѣ объ Андреевѣ видитъ въ этой повѣсти отраженіе ницшеанской идеи о повторяемости историческихъ явленій,-- такъ называемую теорію цикловъ.}.
III.
Третьимъ произведеніемъ той же эпохи является драма "Къ звѣздамъ". Это весьма замысловатое и слегка фантастическое произведеніе. Можетъ быть отчасти по сообраяшніямъ театральной цензуры (вполнѣ безплоднымъ, такъ какъ все равно пьеса не разрѣшена къ представленію въ театрѣ) пьеса происходитъ гдѣ-то въ невѣдомомъ краю, за границей, въ горной обсерваторіи, гдѣ работаетъ знаменитый русскій астрономъ, Сергѣй Николаевичъ Терновскій, 56 лѣтъ, весь ушедшій къ звѣздамъ и созерцающій на горныхъ высяхъ міровую гармонію. Вѣжливый, внимательный, но холодный человѣкъ. Съ нимъ его жена, дѣти, кромѣ старшаго Николая. Здѣсь же ассистенты Терновскаго,-- молодые ученые: Поллакъ, еврей Лунцъ, медвѣдеобразный Житовъ. А тамъ внизу, въ долинѣ идетъ въ это время борьба за свободу. Льется кровь, раздаются выстрѣлы, слышны стоны и крики побѣжденныхъ и побѣдителей. Среди побѣжденныхъ и старшій сынъ Терновскаго Николай. Свѣтлая голова, боецъ, полный энергіи и благородства. Это центральная фигура драмы. Хотя Николай не появляется на сценѣ, но всѣ говорятъ о немъ, всѣ его знаютъ и цѣнятъ.
Случилось такъ, что послѣ разгрома возставшихъ за свободу, тамъ наверху въ обсерваторіи собирается большой кружокъ русскихъ людей.
Тутъ и Маруся, невѣста Николая, тутъ и рабочій Трейчъ, и Шмидтъ, и инженеръ Верховцевъ -- мужъ старшей дочери Терновскаго Анны.
Невѣста Николая разсказываетъ о тѣхъ ужасахъ, которымъ подвергся Николай. "Они подняли въ тюрьмѣ бунтъ. Въ ихъ камеры ворвались тюремщики и били ихъ -- по одному, били руками, ногами, топтали, уродовали лица.. Долго ужасно били -- тупые холодные звѣри. Не пощадили они твоего сына: когда я увидѣла его, его лицо было ужасно. Милое прекрасное лицо, которое улыбалось всему міру. Разорвали ему ротъ, уста, которыя никогда не произносили слова лжи; чуть не вырвали глаза,-- глаза, которые видѣли только прекрасное. Ты понимаешь это, отецъ? Ты можешь это оправдать?.. Онъ никого не упрекалъ, онъ защищалъ передо мною тюремщиковъ -- своихъ убійцъ,-- но въ его глазахъ росла эта черная тоска: душа его умирала. И все еще успокаивалъ меня, все еще утѣшалъ. И разъ только сказалъ: "всю тоску міра ношу я въ душѣ".
Но прекрасная форма разбита, душа Николая погрузилась въ вѣчный мракъ. Онъ сталъ идіотомъ. Онъ страдалъ за весь міръ, когда былъ здоровъ и его мысль работала мощно и энергично. Теперь, когда гармоничный свѣтлый духъ погруженъ во тьму, въ скучный, бѣдный, едва колышащійся хаосъ,-- онъ будетъ пить, ѣсть, долго проживетъ и будетъ счастливъ. Былъ уменъ -- и страдалъ. Стадъ идіотомъ -- и счастливъ! Такими противуположеніями Андреевъ любитъ ошеломить читателя,!
Маруся, невѣста Николая, въ безумномъ горѣ. "Какъ можно жить среди тѣхъ, кто избиваетъ своихъ пророковъ: Маруся упрекаетъ Сергѣя Николаевича въ холодности къ своему сыну.
-- У меня нѣтъ дѣтей,-- отвѣчаетъ Сергѣй Николаевичъ. Для меня одинаковы всѣ люди. И подробно развиваетъ свою теорію.Въ туманѣ прошлаго онъ видитъ миріады погибшихъ; и въ туманѣ будущаго онъ видитъ миріады тѣхъ, кто погибнетъ. Но повсюду видитъ онъ безбрежную торжествующую жизнь. Въ мірѣ каждую секунду умираетъ по человѣку,, а во всей вселенной, вѣроятно, каждую секунду разрушается цѣлый міръ. Можно ли приходить въ отчаяніе изъ-за смерти одного человѣка. "Сейчасъ, въ эту минуту -- да въ эту минуту родится кто-то -- такой же, какъ Николай, даже лучше, чѣмъ онъ -- у природы нѣтъ повтореній.
Да и Николай не умеръ!
-- Умираютъ только звѣри, у которыхъ нѣтъ лица. Умираютъ только тѣ, кто убиваетъ, а тѣ кто убитъ, кто растерзанъ, кто сожженъ,-- тѣ живутъ вѣчно!
Подобно тому, какъ въ древности поддерживался на алтаряхъ вѣчный огонь, такъ душа каждаго человѣка -- алтарь, на которомъ совершаетъ служеніе Сынъ вѣчности.
Сергѣй Николаевичъ, весь ушедшій къ звѣздамъ, совѣтуетъ, однако, Марусѣ идти въ жизнь:
-- Отдай ей то, что ты взяла у нея же./Отдай солнцу его тепло! Ты погибнешь, какъ погибъ Николай, какъ гибнутъ тѣ, кому душой своей безмѣрно счастливой, суждено поддерживать вѣчный огонь. Но въ гибели твоей ты обрѣтешь безсмертіе. Къ звѣздамъ
И Маруся клянется сохранить, какъ святыню то, что осталось отъ Николая -- его мысль, его чуткую любовь, его нѣжность. "Пусть снова и снова убиваютъ его во мнѣ -- высоко надъ землей понесу я его чистую непорочную душу".
Пьеса оканчивается аккордомъ, въ которомъ, однако, чувствуется внутренній диссонансъ.
Сергѣй Николаевичъ (протягивая руки къ звѣздамъ). Привѣтъ тебѣ, мой далекій, мой неизвѣстный другъ!
Маруся (протягивая руки къ землѣ). Привѣтъ тебѣ, мой милый, мой страдающій братъ Р
Нина Александровна (мать Николая). Колюшка!.. Колюшка!..
IV.
Въ этой пьесѣ Андреевъ прячетъ свои обычные ужасы и въ униссонъ съ царившими въ ноябрѣ 1906 года настроеніями пытается заговорить въ оптимистическомъ тонѣ. Его обособленный, одинокій нѣкогда Керженцовъ получаетъ благообразныя черты Сергѣя Николаевича. Ученый астрономъ ушелъ отъ суетныхъ заботъ земли, каковыми ему кажутся смерть, несправедливость, несчастья и всѣ другія "черныя тѣни земли". Но и онъ готовъ страдать на своемъ пути къ звѣздамъ, который тоже орошенъ кровью. Нужно только отрѣшиться отъ привычекъ человѣка думать только о своей смерти и жизни. Все живетъ: и металлъ, и камень, и дерево. Тѣмъ болѣе не умираетъ вѣчный разумъ. Великой силѣ разума посвящаетъ Сергѣй Николаевичъ свой переводъ стиховъ, написанныхъ астрономомъ Тихо-Браге по поводу параллактическаго инструмента, которымъ пользовался Коперникъ во всѣхъ своихъ работахъ. Съ помощью трехъ деревянныхъ жердочекъ онъ
"Законы наполнить на весь небесъ просторъ,
Свѣтила горнія во славѣ ихъ теченья
Кусочкамъ дерева ничтожнымъ подчинилъ,
Къ самимъ проникъ богамъ, куда, со времени творенья,
Рокъ смертнымъ всѣмъ дорогу возбранилъ.
Какихъ преодолѣть преградъ не можетъ разумъ!
Того, что "силой тѣла дикой" не могли сдѣлать гиганты, нагромождая Осу на Пеліонъ, чтобы достигнуть звѣздъ, то свершилъ "онъ одинъ великій, искавшій помощи лишь въ разумѣ своемъ".
Сергѣй Николаевичъ, оставивъ для себя путь безстрастнаго устремленія къ звѣздамъ, не отрицаетъ и другого пути добра -- къ страдающимъ людямъ -- на помощь имъ во имя любви и гуманности.
Но холодомъ вѣетъ отъ красивыхъ тирадъ Сергѣя Николаевича, и не даромъ всѣ окружающіе его относятся къ нему почтительно, но холодно; по временамъ эта холодность переходитъ въ прямое недовольство и даже враждебность.
Фигура Сергѣя Николаевича -- вымученная, риторическая. Не особенно удачно обрисованы и другія дѣйствующія лица.
Астрономъ Лунцъ,-- еврей, истериченъ, не можетъ примириться съ тѣмъ, что онъ такъ любилъ науку, а между тѣмъ погромы не прекращаются... Онъ немного напоминаетъ Нахмана въ пьесѣ Чирикова "Евреи". Житковъ -- толстый добродушный астрономъ,-- все сидитъ и молчитъ. Онъ любитъ смотрѣть,-- такъ, безъ всякой опредѣленной цѣли, на все, что несется мимо него. Такъ онъ смотрѣлъ уличную жизнь Нью-Іорка со своего балкона въ гостиницѣ, такъ будетъ созерцать жизнь съ высоты пирамидъ.
Поллакъ -- самодовольный, уравновѣшенный нѣмецъ педантъ,-- образъ банальный.
Младшій сынъ Сергѣя Николаевича истеричный юноша -- и только. Никакой замѣтной роли въ движеніи событій онъ не играетъ. Съ видимымъ стараніемъ изображаетъ Андреевъ рабочаго Трейча. Это дѣльный, практичный, сильный человѣкъ, вѣрящій въ свое дѣло и въ его побѣду. Онъ нравится даже уравновѣшенному Поллаку: "скажите, пожалуйста, рабочій, а какъ воспитанъ! Я удивленъ. И мнѣ очень нравится, что онъ разсказываетъ такъ ясно и кротко".
Трейчъ вѣритъ, что пораженій нѣтъ, что есть только побѣды. "Земля это воскъ въ рукахъ человѣка. Надо мять, давить, творить новыя формы. Но надо идти впередъ. Если встрѣтится стѣна -- ее надо разрушить. Если встрѣтится гора -- ее надо срыть. Если встрѣтится пропасть -- ее надо перелетѣть. Если нѣтъ крыльевъ, ихъ надо сдѣлать. Это законченный революціонеръ -- практикъ sans peur ni reproche...-- фигура, явно идеализированная, какъ Павелъ въ романѣ Горькаго "Мать". Надо замѣтить, что это единственный рабочій въ произведеніяхъ Андреева, котораго авторъ хочетъ изобразить положительнымъ типомъ. Пройдетъ революціонная пора, и у Андреева выплыветъ иное отношеніе къ рабочимъ,-- какъ это мы увидимъ, въ-его драмѣ "Царь-Городъ". Съ особенно нѣжной идеализаціей обрисована Маруся, невѣста Николая, вся сіяющая въ ореолѣ солнечныхъ лучей, звенящая радостной пѣсней, неутомимая, бодрая,-- фея революціонной среды. Даже каждое появленіе ея на сценѣ сопровождается музыкальной интродукціей. Она приходитъ въ горы послѣ разгрома революціи, подъ платьемъ сберегла она святое знамя свободы, сама чуть-чуть не была разстрѣляна, но ловко и находчиво увернулась отъ опасности.
Всегда бодрая, веселая, радостная, она вѣритъ въ свою звѣзду и невольно подчиняетъ своему обаянію даже сдержаннаго и буржуазнаго Полака, который безъ всякихъ колебаній даетъ ей нѣсколько тысячъ рублей для спасенія Николая изъ тюрьмы. Въ застывшей тишинѣ горной обсерваторіи она все заполняетъ свое звонкой пѣсней:
Мы вольныя птицы! Пора, братъ, пора!
Туда, гдѣ за тучей бѣлѣетъ гора,--
Туда, гдѣ синѣютъ морскіе края,
Туда, гдѣ гуляетъ лишь вѣтеръ, да я.
"Какая дѣвушка, восклицаетъ Лунцъ,-- это -- солнце! Это вихрь огненныхъ силъ! Это Юдиѳь!"
На это не безъ резона отвѣчаетъ старшая дочь Сергѣя Николаевича, мужъ которой инженеръ, раненъ ночью на баррикадахъ.
-- Да, слишкомъ много огня. Революція не нуждается въ вашихъ вихряхъ и взрывахъ,-- это, если хотите, ремесло, въ которое нужно вносить терпѣніе, настойчивость и спокойствіе.
Нѣсколько странно звучитъ повтореніе пѣсни "Мы вольныя птицы" въ четвертомъ актѣ. Во второмъ оно понятно. Маруся вѣритъ въ освобожденіе изъ тюрьмы. Она живетъ этой надеждой цѣлый мѣсяцъ. Но въ четвертомъ актѣ, когда она уже узнала ужасную истину,-- Николай навсегда останется идіотомъ, и ея отчаяніе прямо не знаетъ границъ,-- болѣе чѣмъ странно появляться подъ аккомпаниментъ этой пѣсни.
Весьма неопредѣленно и какъ-то сбивчиво заштрихована фигура Нины Николаевны. Ея рѣчи напоминаютъ немного героиню Островскаго, повторяющую по каждому поводу: гдѣ-ужъ, что-ужъ. Сочетаніе простоты и героизма -- такъ хотѣлось Андрееву, но удалось это сочетаніе весьма несоотвѣтственно намѣреніямъ...
V.
Техническая сторона пьесы -- слаба. Цѣлыхъ три акта люди живутъ ожиданіемъ близкаго освобожденія Николая. Въ четвертомъ выясняется гибель Николая. Третій актъ для поднятія интереса заканчивается совершенно дикой и ненужной сценой истерики Лунца и Пети, которые издѣваются надъ жалкой старухой,-- одинъ называя ее своей невѣстой, а другой вообразивъ ее своею матерью.
Критика лѣваго лагеря осталась въ большомъ удовольствіи отъ драмы "Къ звѣздамъ" {Чит. статьи Львова ("Образованіе") и Невѣдомскаго ("Современный міръ"). Ср. Фриче, "Леонидъ Андреевъ, опытъ характеристики". М. 1901 г. стр. 46--48. Отрицательный отзывъ о пьесѣ находимъ у Орловскаго: Изъ исторіи новѣйшей русской литературы. Москва, 1910, стр. 56.}. Но мнѣ эта драма кажется вымученной и недостаточно искренней. Она -- дань великому общественному движенію. Но если бы Андреевъ захотѣлъ остаться вѣренъ самому себѣ -- онъ построилъ бы пьесу по тому мотиву, который только мимоходомъ намѣченъ имъ въ пьесѣ. Это контрастъ между страданіемъ благороднаго, свѣтлаго умомъ Николая и его блаженствомъ въ качествѣ идіота. Вотъ тутъ Андреевъ могъ бы, съ большей искренностью и мастерствомъ, проявить свое влеченіе къ контрастамъ и ужасамъ. Но у него не хватило на это рѣшимости -- быть самимъ собой, и пьеса производитъ на насъ впечатлѣніе выдуманной, холодной, неискренней.. Въ ней много красивыхъ фразъ, много революціонной риторики, но нѣтъ жизни, нѣтъ искренняго чувства. Самая комбинація житейскихъ отношеній слишкомъ ужъ фантастична. Горная обсерваторія, штербергская тюрьма, президентъ и рядомъ съ этимъ "а въ Польшѣ опять начались погромы". Кстати замѣтимъ, что Андреевъ плохо знаетъ русскую дѣйствительность, ибо онъ иначе никогда не сталъ бы говорить о погромахъ въ Польшѣ. Польша настолько культурная страна, что погромы въ ней совершенно невозможны; ихъ и не было. Значительно позже, послѣ того, какъ пьеса была уже написана, былъ въ Сѣдлецѣ разстрѣлъ обывателей, но погрома и тамъ не было. Впрочемъ, какъ мы уже указывали, Андреевъ не церемонится съ дѣйствительностью, считая ее чѣмъ-то постороннимъ и во всякомъ случаѣ второстепеннымъ.
Этой драмой Андреевъ закончилъ эру своего неожиданнаго и вполнѣ временнаго оптимизма.
Догорѣли огни. Слишкомъ быстро догорѣли... Облетѣли цвѣты... И русское общество осталось у стараго разбитаго корыта. Впереди десятки лѣтъ мелкой будничной работы, "мѣщанства",-- пока-то ростки новой жизни, не совсѣмъ побитые черносотеннымъ морозомъ, проростутъ и укрѣпятся. Для лицъ, вѣрящихъ въ силу героическихъ усилій и въ соціальныя чудеса -- эпоха унынія и застоя.(Андреевъ возвращается къ своей основной пессимистической нотѣ, и въ каждомъ новомъ_ произведеніи эта нота звучитъ сильнѣе и безнадежнѣе. Выхода никакого. Смысла въ жизни Андреевъ не видитъ. Сдѣлать людей лучше при наличности соціальныхъ и политическихъ условій ему не представляется возможнымъ. Зло слишкомъ властно въ современномъ обществѣ. Рабство духа, идолопоклонство, глубокое духовное невѣжество, тупость такъ велики, по мнѣнію Андреева, что выхода нѣтъ. Прогрессъ здѣсь невозможенъ въ смыслѣ послѣдовательной эволюціи формъ культуры. Остается только уничтожить эту культуру до основанія, освободить человѣка отъ всѣхъ цѣпей культуры и новому свободному человѣку нужно приняться за строительство жизни съизначала. Въ своей драмѣ "Савва" Андреевъ приходитъ къ анархизму.