"Жизнь человѣка" какъ первая русская стилизованная драма.-- Что такое стилизація. Смерть быту! Почему Андреевъ ухватился за стилизованную манеру письма.-- Кто такой Нѣкто въ сѣромъ?-- Древне-греческой фатумъ и нѣкто въ сѣромъ не имѣютъ ничего общаго.-- Старухи.-- Родственники человѣка.-- Жизнь человѣка. Его планы, его радости.-- Автомобиль.-- Друзья и Враги. Одиночество человѣка.-- Домъ на горѣ вдали отъ города.-- Человѣкъ-сынъ нашего времени.-- Всѣ герои разсказовъ Андреева и самъ Человѣкъ -- типичные мѣщане нашего времени.-- Они захвачены врасплохъ требованіями новаго капиталистическаго уклада жизни.-- Разсказъ "Набатъ", какъ символическій образъ, характеризуетъ отношеніе Андреева къ жизни. Личность и общество.-- Критика о "Жизни человѣка".-- Заключеніе.
Въ сентябрѣ 1906 года Андреевымъ написана драма, "Жизнь человѣка", о которой мы считаемъ удобнымъ сказать раньше, чѣмъ о другихъ его произведеніяхъ, явившихся въ 1004--1903 и частью 1006 году. Вообще производительность Андреева въ эти года явно увеличивается. Въ 1904 году онъ написалъ: "Нѣтъ прощенія", "Воръ", "Призраки" и "Красный смѣхъ". Въ 1006 году появились: "Губернаторъ", "Такъ было", "Къ звѣздамъ", "Христіане". Въ 1006 году послѣдовательно написаны: "Савва", "Елеазаръ" и "Жизнь человѣка".
Эта послѣдняя драма представляетъ собою какъ бы синтезъ того, что писалъ Андреевъ въ первые шесть лѣтъ, являясь вмѣстѣ прямымъ продолженіемъ трагической исторіи Керженцова и Василія Ѳивейскаго. Но только здѣсь мы имѣемъ передъ собою попытку смѣлаго и болѣе широкаго художественнаго обобщенія. Индивидуальныя черты здѣсь стерты, сглажены; на первомъ планѣ обобщенія. Типъ художника-человѣка съ его трагической судьбой,-- своего рода алгебраическая формула, опредѣляющая сущность явленій, подъ которую можно поставить тѣ или другія цифры, тѣ или другія индивидуальныя данныя.
Въ русской литературѣ это первая стилизованная пьеса, и какъ первый опытъ, она заключаетъ въ себѣ много недостатковъ, вина за которые падаетъ частью на автора, частью должна быть всецѣло отнесена на самый художественный методъ,-- стилизаціи.
Стилизація, какъ художественный пріемъ творчества, впервые введена Метерлинкомъ въ его пьесахъ. Это было вполнѣ понятное стремленіе со стороны геніальнаго бельгійскаго драматурга уйти изъ міра реальности, міра вещей и быта въ область чистыхъ отвлеченій, въ сферу неуловимыхъ настроеній и предчувствій. Когда художнику надоѣла реальная жизнь: когда онъ перестаетъ понимать ее, или когда всѣ пути ея кажутся ему банальными и общеизвѣстными,-- хочется уйти въ область непередаваемыхъ логикой мыслей, въ область неуловимыхъ часто совершенно неясныхъ ощущеній, скорѣе напоминающихъ сонъ или предчувствіе. И тутъ пріемъ стилизаціи возможенъ и вполнѣ понятенъ. Также можетъ быть онъ примѣненъ,-- хотя и съ извѣстными затрудненіями и къ философской драмѣ, въ которой на первомъ мѣстѣ стоитъ не бытъ, а опредѣленная идея, и бытовыя черты привлекаются по необходимости, какъ нѣчто прилипшее къ идеѣ, и, къ сожалѣнію для художника; не вполнѣ отъ нея отдѣлимое.
Стилизація въ западно-европейской литературѣ явилась, такимъ образомъ, извѣстнымъ протестомъ противъ излишествъ полнокровнаго реализма,;-- противъ быта. Бытъ надоѣлъ. Долой бытъ. Смерть быту! Мы хотимъ говорить не о временномъ и мѣняющемся, а о вѣчномъ и истинно сущемъ. Долой внѣшняя оболочка, постараемся заглянуть въ самую сердцевину явленія. Вотъ лозунгъ сторонниковъ стилизаціи, среди которыхъ естественно должны были быть по преимуществу представители такъ называемаго декаданса въ самомъ широкомъ значеніи этого слова {Подробнѣе о литературномъ теченіи, приведшемъ къ стилизаціи, см. въ моей книгѣ: Лекціи о рус. лит. Спб. 1910 года. Стр. 154.}. Въ творчествѣ Андреева есть нѣчто мистическое и потому съ его стороны влеченіе къ стилизаціи вполнѣ понятно.
Реализмъ Андреева ни къ чему не обязываетъ, а скорѣе стѣсняетъ. Художественный образъ для него прежде всего философскій символъ.
Когда символъ опирается непосредственно на реальную жизнь, являясь какъ бы надстройкой,-- вторымъ этажемъ въ художественномъ зданіи, основы котораго врыты въ реальную жизнь,-- мы имѣемъ дѣло съ обычнымъ здоровымъ символизмомъ художественной литературы всего міра. Это равновѣсіе между реальнымъ этажемъ и символическимъ прекрасно соблюдено Ибсеномъ въ нѣкоторыхъ его пьесахъ, напримѣръ въ "Женщинѣ съ моря"; здѣсь каждый символъ имѣетъ свои реальные корни. Но когда символика начинаетъ брать верхъ надъ бытомъ, и корни жизни мало по малу усыхаютъ, тогда мы получаемъ и символы какіе-то ссохшіеся, точно алгебраическая формула, точно философская схема. Современная стилизація явилась слѣдствіемъ чрезмѣрнаго увлеченія символикой, каковое, въ свою очередь, обусловлено стремленіемъ художника подняться изъ міра частныхъ, явленій, міра "призраковъ" въ міръ вѣчныхъ идей и философскихъ обобщеній.
Отчасти вызвана она и смутностью, неясностью самыхъ исканій. Ясная мысль, сложившаяся, сформулированная, всегда находитъ себѣ и ясные образы. Мысль, бредущая въ туманѣ предчувствій, въ зигзагахъ мистики, неопредѣленныхъ стремленій ищущей души -- такая мысль невольно ищетъ, и формъ неясныхъ, и символовъ запутанныхъ, яко-бы свободныхъ отъ ига житейскихъ путъ и красокъ.
Нечего конечно прибавлять, что это устремленіе въ область стилизованныхъ образовъ есть до извѣстной степени для искусства начало конца. Разъ мы отбросили живыя краски жизни,-- что же останется на палитрѣ художника? Въ живописи наивный примитивъ. дѣтскаго рисунка, безъ перспективы, на одной плоскости, въ поэзіи и драмѣ наивный дѣтскій лепетъ рѣчей,-- куклы. Метерлинку, напримѣръ, живые люди мѣшали при исполненіи его пьесъ, и онъ мечталъ, о замѣнѣ ихъ куклами.
Послѣдовательно проведенный принципъ стилизаціи конечно, привелъ бы къ полной смерти искусства. Но какъ реакція противъ излишествъ безыдейнаго натурализма, какъ война съ мѣщанствомъ быта, съ его повседневностью,-- стилизація въ извѣстныхъ предѣлахъ понятна, допустима и представляетъ интересную новинку, новый художественный пріемъ, которому суждено было сыграть въ искусствѣ нѣкоторую, хотя бы и временную роль. Въ самомъ дѣлѣ современный читатель усталъ отъ реальныхъ формъ творчества. Сколько ни разнообразь ихъ, все же съ извѣстнаго момента черты быта повторяются.
Можно ли въ настоящее время придумать новую обстановку для любовнаго объясненія? Любовь у колодца и въ шахтѣ. Объясненіе въ любви верхомъ на лошади, на балу, на митингѣ, днемъ и ночью, на кушеткѣ и въ саду, при лунѣ и при восходѣ солнца въ тихую звѣздную ночь и въ бурю -- все перепробовано, все извѣстно. Инженеръ-ли, педагогъ-ли, офицеръ, или студентъ, ученый, или техникъ,-- въ роли любовника,-- сущность остается одна. И вотъ эту-то сущность съ ея мистическимъ трагизмомъ, съ ея великими тайнами и откровеніями, съ ея скорбями и вѣчными порывами неудовлетвореннаго духа и хочется воплотить въ стилизованныхъ образахъ. Метерлинку -- это прекрасно удалось въ его трагедіи скорбной любви: "Пеллеасъ и Мелисанда", разрабатывающій близкій русской лирикѣ мотивъ Лермонтовскаго "Ангела".
Первая постановка этой трагедіи въ "Новомъ театрѣ" Л. Б. Яворской была началомъ разговоровъ о стилизованныхъ постановкахъ въ нашей литературно-театральной средѣ {Чит. Н. Минскій, о постановкѣ "Пеллеаса и Мелисапды" "Новости" 1903 г. Сравни Solus (К. Арнъ), ibid.}.
Несмотря однако на то, что вопросъ о стилизаціи обсуждался задолго до первыхъ стилизованныхъ постановокъ г. Мейерхольда въ театрѣ В. Ф. Коммиссаржевской, о стилизаціи до сихъ поръ еще- въ обществѣ царятъ сбивчивыя представленія. И не только въ обществѣ, но и въ критикѣ. Какъ разительный примѣръ такого сумбурнаго пониманія (вѣрнѣе удивительнаго непониманія) того, что такое стилизація, можно указать на одну статью сборника о театрѣ, вышедшаго два года назадъ, авторъ которой пренаивно понимаетъ стилизацію въ смыслѣ исполненія пьесъ въ стилѣ какой-нибудь эпохи, напр. Ботичели. На это поразительное невѣжество было указано автору, хотя и не безъ осторожной сдержанности г. Горнфельдомъ {Люда и книги, Спб. 1908 г. Слѣдуетъ отмѣтить, что другой, не менѣе -легкомысленный критикъ; болѣе сильный въ Натѣ Пинкертонѣ, нѣмъ въ современныхъ теченіяхъ, въ легкомысленной поспѣшности перепуталъ падежи русскаго склоненія и лозунгъ "смерть быту" (т. е. бытовой сторонѣ творчества, бытовымъ краскамъ) принялъ за признаніе смерти бита и пресерьезно сталъ доказывать, что бытъ не можетъ умереть...}.
II.
Андреевъ долженъ былъ живо откликнуться на новую манеру творчества, какъ нельзя болѣе соотвѣтствующую его складу ума.
Стилизованные образы освобождали его отъ бремени быта, который какъ бы съ нимъ отважно и умѣло ни справлялся Андреевъ, все же налагаетъ извѣстныя обязательства, связываетъ, упорствуетъ, противорѣчивъ замысламъ автора, вступаетъ съ нимъ въ поединокъ и часто побѣждаетъ.
Въ стилизованныхъ образахъ Андреевъ полновластный хозяинъ и можетъ ихъ размѣщать, тасовать, измѣнять, гнуть въ ту или другую сторону, сколько это понадобится для его цѣли. Схема "Жизни человѣка" не выдумана Андреевымъ, а. заимствована (хотя и видоизмѣнена) изъ общераспространеннаго символа человѣческой жизни въ видѣ горящей свѣчи и ступеней (возрастовъ). Это представленіе о человѣческой жизни очень популярно въ народной средѣ, въ лубочной литературѣ. У Горькаго, въ разсказѣ "Трое" виситъ такая картина ступеней человѣческой жизни отъ рожденія до смерти въ комнатѣ лавочника. "Какая пошлость!" восклицаетъ Луневъ, разсматривая эту картину. Многіе критики усмотрѣли пошлость и въ выборѣ Андреевымъ такого заѣзженнаго представленія о человѣческой жизни. Но съ этимъ едва-ли можно согласиться. Разъ дѣло идетъ о схемѣ человѣческой жизни,-- ничего другого, что уже внѣдрилось въ сознаніи всего человѣчества, и не придумаешь. Представленіе -- банально, шаблонно, но за него его безспорная всеобщность и общедоступность. Нѣтъ ничего удивительнаго, что Андреевъ вручилъ эту свѣчку жизни тому, кого онъ называетъ "Нѣкто въ сѣромъ".
Кто это? Богъ, дьяволъ, рокъ? Мы не знаемъ. Не знаетъ и Андреевъ. Нѣтъ, онъ знаетъ, но только дѣлаетъ видъ, что не знаетъ. Глубоко нигилистическая мысль, полная всеотрицающаго пессимизма сокрыта за спиной этого "Нѣкто въ сѣромъ". Чтобы понять намѣренія Андреева, слѣдуетъ обратить вниманіе на сходство "Нѣкоего въ сѣромъ" съ сѣро-желтой молчаливой стѣной, о которую бьются прокаженные; нужно вспомнить при этомъ и слова того прокаженнаго, которой смѣялся надъ усиліями другихъ прокаженныхъ, пытавшихся проломать стѣну.
"Это дураки, сказалъ онъ, весело надувая щеки. Они думаютъ, что тамъ свѣтло. Атамъ тоже темно"... Слѣдуетъ припомнить печальные опыты Елеазара, который три дня и три ночи былъ "по ту сторону" жизни и ничего радостнаго оттуда людямъ не принесъ.
Напрасно видятъ въ "Нѣкто въ сѣромъ" у Андреева символъ рока. Андреевъ не вѣритъ въ рокъ. Его Нѣкто ничего общаго не имѣетъ съ древнеантичнымъ рокомъ {Какъ думаетъ г. Ашешовъ въ своей статьѣ въ "Образованіи".}. Тамъ, въ древне-греческой трагедіи передъ нами развертывалась грандіозная и сумрачно-трагическая картина власти судьбы -- мойры. Таинственная, непредваримая, неумолимая, всегда себѣ вѣрная сила судьбы распростиралась одинаково надъ людьми и надъ богами. Всѣ подчинены были ея властнымъ и непонятнымъ законамъ. Проклятіе тяготѣло надъ родомъ Атридовъ, рокъ погубилъ Эдипа. Но грозная и непонятная сила судьбы была высшей силой, высшимъ закономъ міра, непонятнымъ простымъ смертнымъ, по закономъ, всю высоту и мощь котораго человѣкъ не отрицалъ. У Андреева судьба -только форма выраженія мысли. И его герой Василій Ѳивейскій, и Человѣкъ съ большой буквы находятся во власти случая, а не судьбы. Вся особенность Андреева въ томъ, что для него тамъ -- ничего нѣтъ, что его рокъ -- не дьяволъ, не богъ и не рокъ, а просто "Нѣкто въ сѣромъ" просто "Стѣна", о которую напрасно бьются - люди, потому что она только стѣна, она каменная, безчувственная, сырая, безразличная, она не законъ и не высшая сила, она только тьма, только небытіе, только символъ безвыходности человѣческаго сознанія, она только обозначеніе предѣла, за которымъ для человѣка начинается тьма, и. только тьма.
Только въ такомъ же отвлеченномъ пониманіи необходимо разсматривать и фигуру "Нѣкоего въ сѣромъ.". Это образъ, къ которому Человѣкъ еще не усталъ обращаться, но въ который онъ не вкладываетъ уже почти никакого опредѣленнаго содержанія, или, если и вкладываетъ, то лишь временами и только потому, что тысячелѣтіями выработалась у насъ привычка конкретно мыслить, и извѣчны образъ рока, дьявола, бога, и теперь сохраняя свое значеніе формы мышленія, въ силу консерватизма мысли и языка.
Конечно въ фигурѣ "Нѣкоего въ сѣромъ" по временамъ можно усмотрѣть и кое-какія черты живого существа. Но это только потому, что онъ персонифицированъ авторомъ для нуждъ театральныхъ подмостокъ. На самомъ дѣлѣ онъ служитъ у Андреева на амплуа общественнаго мнѣнія, или голоса традиціи, или резонера, говорящаго за автора. Прежде такимъ резонеромъ являлся врачъ, другъ героя, добрый дядюшка,-- Андреевъ поручилъ эти обязанности "Нѣкоему въ сѣромъ".
"Нѣкто въ сѣромъ" вкратцѣ разсказываетъ въ прологѣ всю жизнь человѣка съ его темнымъ началомъ и темнымъ концомъ. "Доселѣ не бывшій, таинственно схороненный въ безграничности временъ, не мыслимый, не чувствуемый, не знаемый никѣмъ, онъ таинственно нарушитъ затворы бытія и крикомъ возвѣститъ о началѣ своей короткой жизни". Въ ночи небытія вспыхнетъ свѣтильникъ и будетъ горѣть онъ, пока человѣкъ, ограниченный зрѣніемъ, не видя слѣдующей ступени жизни, пройдетъ всѣ ихъ и возвратится къ той же ночи, изъ которой вышелъ и сгинетъ безслѣдно. И жестокая, судьба всѣхъ людей станетъ и его судьбою.
Въ изображеніи "Нѣкоего въ сѣромъ" обращаетъ вниманіе одна деталь. Въ комнатѣ сѣрыя стѣны, сѣрый потолокъ, сѣрый полъ. Свѣтъ падаетъ изъ невѣдомаго источника -- тоже сѣръ. И отъ сѣрой стѣны неслышно отдѣляется прильнувшій къ ней "Нѣкто въ сѣромъ". Въ этой ремаркѣ ясна роль "Нѣкоего въ сѣромъ", ясно его происхожденіе и отношеніе къ нему Андреева. Поэтому говорить о символѣ Рока можно только условно съ натяжкой,-- поскольку языкъ нашъ привыкъ къ подобнаго рода словамъ. Рокъ, злая судьба -- рядъ словъ, внутреннее содержаніе которыхъ давно испарилось, выдохлось. Совершенно такъ же, напримѣръ, въ словѣ "спасибо" никто не подразумѣваетъ прежній смыслъ: Спаси васъ Богъ или наоборотъ, въ шерамыжникѣ -- прямого и законнаго потомка cher ami, или въ словѣ подлинный -- его странный юридическій смыслъ (выпытанное подъ ударами линьковъ).
III.
Не имѣютъ никакого особеннаго значенія для идеи пьесы и четыре "символическія" старухи. Кто онѣ? парки? вѣдьмы? Повивальныя бабки, или просто кумушки,-- воплощеніе пошлости и цинизма вообще,-- это не важно. Важно то, что эти противныя старухи со своимъ циничнымъ хохоткомъ и циничными и пошлыми разговорами присутствуютъ при самыхъ великихъ и таинственныхъ актахъ человѣческой жизни: при рожденіи и смерти человѣка. Впрочемъ не только старухи опошляютъ своимъ присутствіемъ величайшее таинство рожденія. Въ этой пошлости повинны и всѣ окружающіе страдающую родильницу: на первомъ мѣстѣ счастливый отецъ, который благодаритъ Бога и пытается вступить съ нимъ въ соглашеніе... "Прошу Тебя одно: сдѣлай такъ, чтобы онъ выросъ большимъ, здоровымъ и крѣпкимъ, чтобы онъ былъ умнымъ и честнымъ и чтобы никогда не огорчалъ насъ; меня и его мать. Если ты сдѣлаешь такъ, я всегда буду вѣрить въ Тебя и ходить въ церковь".
Разговоры родственниковъ имѣютъ такой же будничный и пошлый характеръ: ихъ рѣчи -- рядъ банальныхъ истинъ и банальныхъ совѣтовъ на темы совершенно безспорныя, напримѣръ:
-- По моему мнѣнію лучше маленькая квартира, но теплая, чѣмъ большая, но сырая. Въ сырой квартирѣ можно умереть отъ насморковъ и ревматизма.-- Дамы заняты вопросомъ, какъ выводить жировыя пятна со свѣтлыхъ матерій...
Эта первая сцена, несмотря на свою схематичность, написана съ большой дозой злой ироніи и сарказма. Въ нѣсколькихъ страничкахъ обрисованъ цѣлый уголокъ жизни. Вторая сцена тоже удалась автору. Она изображаетъ пору любви человѣка и его бѣдности въ юные годы.
Человѣкъ успѣлъ уже закончить образованіе. Онъ талантливый художникъ -- архитекторъ, но ему негдѣ приложить свои знанія, свой талантъ, свою молодую энергію. Тщетно ходитъ онъ въ поискахъ за мѣстомъ изо дня въ день,-- ни откуда нѣтъ работы. Въ современномъ обществѣ недостаточно быть здоровымъ, знающимъ, трудоспособнымъ, талантливымъ, недостаточно хотѣть работы,-- надо еще найти себѣ работу и обезпечить ее за собой, а для этого нужны покровители и удача. Каждый день, усталый, возвращается Человѣкъ послѣ безплодныхъ поисковъ домой и готовъ былъ бы впасть въ отчаяніе, если бы не поддержка жены и собственная молодость. Молитва его жены Господу Богу полна наивной прелести. Ея любовь къ мужу такъ трогательна. Бесѣды мужа съ женой по возвращеніи его съ безплодныхъ поисковъ глубоко правдивы и жизненны. Схема здѣсь не стѣсняетъ автора и не лишаетъ его жизненныхъ красокъ. Прекрасенъ молодой задоръ художника. Онъ вѣритъ въ свою судьбу, потому что вѣрить въ свои силы. Онъ немного, заносчивъ и фрондируетъ. Его обращеніе къ высшимъ силамъ -- смѣлый вызовъ на бой. Съ открытымъ лицомъ обращается Человѣкъ къ тому мѣсту, гдѣ, невидимый для него, стоитъ Нѣкто въ сѣромъ и зоветъ его на бой:
-- Эй ты, какъ тебя тамъ зовутъ: рокъ, дьяволъ, или жизнь, я бросаю тебѣ перчатку, зову, тебя на бой! Малодушные, люди преклоняются передъ твоей загадочной властью: твое каменное лицо внушаетъ имъ- ужасъ, въ двоенъ молчаніи они слушаютъ зарожденіе бѣдъ и грозное паденіе ихъ. Д я смѣлъ и силенъ, и зову тебя на бой. Поблестимъ мечами, позвенимъ щитами, обрушимъ на головы удары, отъ которыхъ, задрожитъ земля! Эй, выходи на бой!
И жена Человѣка, забывая свои почтительныя мольбы Всевышнему, приникаетъ къ своему смѣлому и красивому мужу и подбодряетъ его словами:
-- Смѣлѣе, мой милый, еще сильнѣе!
-- Твоей зловѣщей косности я противоставлю мою живую и бодрую силу; мрачности твоей -- мой яркій и звонкій смѣхъ! Эй, отражай удары. У тебя каменный лобъ, лишенный разума,-- бросаю въ него раскаленныя ядра моей сверкающей мысли; у тебя каменное сердце, лишенное жалости -- сторонись, я лью въ него горячую отраву мятежныхъ криковъ! черною тучею твоего свирѣпаго гнѣва затмятся солнце -- мы мечами освѣжимъ тьму! Эй, отражай удары!
И жена, вся преисполненная вѣрою въ силы и смѣлость своего мужа, подзадориваетъ его:
-- Смѣлѣе,-еще смѣлѣе! за тобой стоитъ твой оруженосецъ, мой гордый рыцарь.
IV.
Мечты Человѣка о счастьѣ и-богатствѣ носятъ общія всѣмъ героямъ Андреева черты. Какъ и всѣ другіе его герои, Человѣкъ живетъ своей внутренней жизнью, почти не входя въ міръ интересовъ человѣчества. Онъ думаетъ только о себѣ, о своемъ счастьѣ, и хотя мимоходомъ онъ и говоритъ о народномъ домѣ, который построитъ на славу себѣ и родинѣ, но это только мимоходомъ, это мелькнувшая и безслѣдно изчезнувшая мысль.
Свой домъ-Человѣкъ собирается построить на горѣ, особнякомъ, гдѣ-нибудь въ Норвегіи. Внизу фіордъ, а наверху на высокой горѣ замокъ. Домъ будетъ стоять вдали отъ людей, отъ города, но съ такимъ разсчетомъ, чтобы всѣ окна фасада отражали лучи заходящаго солнца,-и чтобы въ то время, когда долина будетъ уже погружена во мракъ, окна дома Человѣка сіяли тысячами закатныхъ огней.
Лѣтъ пять назадъ, когда еще не было и рѣчи о "Жизни человѣка", мнѣ пришлось побывать въ Веймарѣ, этихъ Аѳинахъ нѣмецкой литературы,-- мѣстѣ, съ которымъ связано столько живыхъ воспоминаній о Гете, Шиллерѣ, Виландѣ, Гердерѣ, Листѣ и многихъ другихъ замѣчательныхъ людяхъ Германіи. Здѣсь, между прочимъ, провелъ много лѣтъ и Ницше. Я посѣтилъ его изящную виллу, въ которой все осталось нетронутымъ со дня смерти Ницше и живетъ теперь его сестра. Вилла находится вдали отъ города на холмѣ и высоко взносится надъ маленькими бюргерскими домиками, которые ютятся тамъ внизу, скучившись, словно большое стадо барановъ и овецъ, прилегшее на склонѣ горы! Красиво и свободно поднималась надъ городомъ вилла великаго философа-поэта. И вотъ когда впослѣдствіи я слушалъ мечты Человѣка о собственномъ домѣ, мнѣ невольно пришла въ мысль обособленная, стоящая вдали отъ города вилла Ницше: аналогія въ настроеніяхъ -- безспорная...
Между тѣмъ пока Человѣкъ мечтаетъ о счастьѣ и гордо шлетъ вызовъ судьбѣ,-- счастье уже стучится къ нимъ въ дверь: въ жизни все случайно,-- и счастье, и несчастье, и богатство,-и бѣдность. Счастье вѣдь зависитъ не отъ талантовъ человѣка, не отъ его готовности трудиться, а отъ богатыхъ людей.
Богатые люди -- капризные люди. Богатые люди любятъ разнообразіе. Они жаждутъ новизны. Старое имъ надоѣдаетъ. Богатство даетъ имъ средства выдѣлиться среди другихъ людей новой затѣей, новой модой.
И вотъ мода пришла на нашего архитектора. Два богатые господина разсматривали его проекты. Заинтересованы ими. Завтра они подъѣдутъ на автомобилѣ, войдутъ въ бѣдную комнату съ поклонами и принесутъ въ нее и богатство, и славу. Слѣдуя ихъ примѣру, всѣ станутъ строить въ томъ же стилѣ по планамъ Человѣка, и станетъ онъ богатъ и знаменитъ.
V.
Третья картина, написанная въ совершенно сатирическомъ тонѣ, рисуетъ намъ годы счастья Человѣка. У него великолѣпный домъ въ пятнадцать комнатъ съ картинами по стѣнамъ въ огромныхъ золотыхъ рамахъ. Его окружаютъ многочисленные друзья, передъ нимъ смиренно склоняются враги. У Человѣка балъ. Нанятые музыканты стараются изо всѣхъ силъ. И подъ утомительно-пошлые звуки невыносимо однообразнаго мотива молодежь усердно танцуетъ польку и гости въ восторгѣ.
-- Какъ богато!
-- Какъ пышно!
-- Какъ свѣтло!
-- Какъ роскошно!
Особенно красивъ садъ съ изумрудно-зелеными газонами, подстриженными съ изумительной правильностью. Все подстрижено,-- даже пальмы. Однѣ какъ пирамиды, другія какъ зеленыя колонны. У богатаго человѣка лошади, и даже автомобиль, произведшій на одного изъ гостей "особенно глубокое впечатлѣніе". Предѣлъ благополучія достигнутъ!
И среди восхищенныхъ гостей проходитъ со своей женой сильно постарѣвшій Человѣкъ, смотритъ прямо передъ собой, точно не замѣчая окружающихъ, идетъ одинокій, отчужденный, спокойный въ сознаніи своей силы.
И въ темныхъ углахъ блестяще освѣщенной залы появляется фигура Нѣкоего въ сѣромъ, именуемаго Онъ. Свѣча въ его рукѣ убыла на двѣ трети и горитъ желтымъ свѣтомъ, бросая желтые блики на каменное лицо и подбородокъ Его.
Примитивъ изображенія доведенъ въ этой картинѣ до наивности. Но конечно было бы въ высшей степени несправедливо видѣть во всемъ этомъ "смрадное дыханіе пошлости", какъ выражается,-- не совсѣмъ элегантно, г. Философовъ въ своей критической статьѣ {"Рѣчь", 1908 годъ. Апрѣль.}. Нѣкоторыя сценки при всей своей наивности -- типичны и талантливы. Волненіе гостей, которые опасаются, что ихъ не пригласили на ужинъ, перемѣна въ настроеніи, когда недоразумѣніе выяснилось самымъ благопріятнымъ образомъ, фигуры усердныхъ музыкантовъ, совсѣмъ потерявшихъ свою личность и даже по внѣшности слившихся со своими инструментами -- все это нарисовано мѣтко, зло, но справедливо. Здѣсь нѣтъ новизны, но въ своемъ примитивѣ Андреевъ и не долженъ былъ дать новизны: пошлость застыла въ своихъ формахъ. Она именно всегда, неизмѣнно все та же.
Четвертая картина изображаетъ несчастье человѣка. Оно пришло такъ же внезапно и неожиданно, какъ и счастье.
Богатые люди, капризные люди. Они жаждутъ новизны, разнообразія. Они жаждутъ выдѣлиться чѣмъ-нибудь отъ другихъ людей. Они вѣчно ищутъ новаго. Стиль, созданный Человѣкомъ, ужъ надоѣлъ имъ, и нашлись новые архитекторы съ новыми проектами. Перестало нравиться то, что нравилось. Старуха-прислуга не можетъ понять, какъ могло перестать нравиться, разъ уже понравилось. Но психологія мятежнаго вѣка нѣсколько иная, чѣмъ психологія ветхой старушки. Самъ Человѣкъ, теперь въ конецъ обнищавшій -- мебель у него продана, по комнатамъ опустѣлаго дома бѣгаютъ крысы,-- не вѣритъ въ свой талантъ. Если его забыли, то вѣроятно у него не было таланта... "Созданія генія переживаютъ эту дрянную старую ветошку, которая называется его тѣломъ. Я же еще живъ, а вещи мои"... Но ему все-таки кажется, что его забыли слишкомъ рано,-- могли бы помнить нѣсколько дольше. Ничего не осталось у Человѣка отъ прежняго величія; пусто и безрадостно въ. домѣ, гдѣ недавно еще гремѣла музыка, пусто и на сердцѣ у Человѣка. Одна ниточка держитъ еще его связь съ жизнью. Оборвется она и все кончено... А въ домѣ уже ждетъ несчастье. Злой человѣкъ подстерегъ изъ-за угла сына Человѣка и пробилъ ему голову. "Молодой господинъ былъ смѣлъ и заступался за бѣдныхъ, и вотъ темныя силы ополчились на него". На послѣднія деньги отецъ пригласилъ сидѣлку и доктора, самъ онъ не въ силахъ уже чертить проекты. Вотъ на этой линіи остановился онъ, а дальше страшно и взглянуть: "вѣдь она можетъ быть послѣдней, которую я провелъ при жизни сына"... {Ср. посвященіе драмы "Жизнь "Человѣка": "свѣтлой памяти моего друга, моей жены посвящаю эту вещь, послѣднюю, надъ которой мы работали вмѣстѣ".}.
Несчастья и неудачи сломили человѣка. Прежняго задора нѣтъ. Онъ готовъ смириться передъ Нѣкто въ сѣромъ, именуемымъ Онъ... Быть можетъ, отзовется вѣчная справедливость если преклонятъ колѣни старики".
Любопытная разницѣ въ содержаніи молитвъ Человѣка и его жены. Мать проситъ о снисхожденіи, о жалости. Она хочетъ преклонить къ жалости и Того, кого именуютъ Онъ. "Пожалѣй его, молитъ она, вѣдь онъ такой молоденькій, у него родинка на правой ручкѣ. Дай ему пожить хоть немножко, хоть немножечко. Вѣдь онъ такой молоденькій, такой глупый -- онъ еще любитъ сладкое, и я купила ему винограду. Пожалѣй! Пожалѣй!" Тихо плачетъ, закрывъ лицо руками.
Молитва матери трогаетъ своей немощной дѣтской наивностью.
Отецъ взываетъ къ справедливости. "Не о милосердіи я прошу тебя, не о жалости, нѣтъ -- только о справедливости. Ты -- старикъ, и я старикъ. Ты скорѣе меня поймешь. Его хотѣли убить злые люди, тѣ, что дѣлами своими оскорбляютъ Тебя и оскорбляютъ Твою землю. Злые безжалостные негодяи, бросающіе камни изъ-за угла, негодяи! Не дай же совершиться до конца злому дѣлу: останови кровь, верни жизнь моему благородному сыну. Ты отнялъ у меня все, но развѣ я когда-нибудь просилъ Тебя, какъ попрошайка, верни богатство, верни друзей, верни талантъ. Нѣтъ, никогда. Даже о талантѣ не просилъ я, а ты вѣдь знаешь, что такое талантъ -- вѣдь это больше жизни! Можетъ быть такъ нужно, думалъ я и все терпѣлъ, и все терпѣлъ, гордо терпѣлъ. А теперь прошу на колѣняхъ въ прахѣ, цѣлуя землю -- верни жизнь моему сыну".
Молитва отца прекрасна, она благородна, исполнена достоинства и вѣры въ справедливость. Теперь уже Нѣкто въ сѣромъ -- существуетъ какъ воплощеніе справедливости. Это старикъ, которому при его безпристрастіи всего легче понять несправедливость...
"Но равнодушно внемлетъ молитвѣ отца и матери Нѣкто въ сѣромъ, именуемый Онъ. Ни призывъ къ жалости, ни обращеніе къ справедливости не трогаетъ его "каменный лобъ" и "каменное сердце". Тѣмъ не менѣе молитва успокаиваетъ стариковъ. Блеснула надежда, и человѣкъ крѣпко и радостно засыпаетъ. И снится ему прекрасный сонъ... "Но всѣ чувства лгутъ человѣку": въ то время какъ онъ мечтаетъ во снѣ, несчастье приближается... Несчастье разразилось. Пока человѣкъ спалъ, мальчикъ умеръ... Мать рыдаетъ, упавъ на колѣни передъ Человѣкомъ и обхвативъ руками его ноги; и грозно говоритъ Человѣкъ, обращаясь въ уголъ, гдѣ равнодушно стоитъ Нѣкто:
-- Ты женщину обидѣлъ, негодяй! Ты мальчика убилъ! И одною рукою, какъ бы защищая жену,а другую грозно протягивая къ Неизвѣстному, Человѣкъ произноситъ проклятіе року, громкимъ сильнымъ голосомъ.
-- Я не знаю, кто ты, Богъ, дьяволъ, рокъ или жизнь -- я проклинаю тебя! Я проклинаю все, данное Тобою. Проклинаю день, въ который я родился, проклинаю день, въ который я умру. Проклинаю всю жизнь мою, ея радости и горе. Проклинаю себя! Проклинаю мое сердце, мою голову -- и все бросаю назадъ въ твое жестокое лицо, безумная судьба. Будь проклята, будь проклята во вѣки! И проклятіемъ я побѣждаю тебя. Что можешь еще сдѣлать со мной? Вали меня на земь, вали -- я буду смѣяться и кричать: будь проклята! Клещами смерти зажми мнѣ ротъ -- послѣдней мыслью я крикну въ твои ослиныя уши: будь проклята, будь проклята!.. Черезъ голову женщины, которую ты обидѣлъ, черезъ тѣло мальчика, котораго ты убилъ -- шлю тебѣ проклятіе Человѣка!
Это самое сильное мѣсто въ драмѣ. Можно сказать -- ея центральный пунктъ. Въ проклятіи столько внутренней силы, такая жажда справедливости, такое негодованіе противъ нелѣпаго и безобразнаго въ жизни, такая воля къ разумному, такая огромная, клокочущая страсть, такое грозное и могучее возстаніе духа,-- что невольно забывается драма Человѣка, и какая-то бодрая волна вливается въ душу,-- и кажется, что побѣда уже одержана. Что побѣдилъ человѣкъ во имя здраваго смысла, во имя справедливости, во имя разумной жизни. Кто такъ умѣетъ негодовать, кто такъ проклинаетъ, тотъ не сдастся передъ врагомъ, передъ тьмой/ Тому будетъ принадлежать побѣда, она придетъ. Побѣдитъ человѣкъ! Побѣдитъ разумъ, исчезнетъ тьма и уныніе. Въ этой колоссальной силѣ проклятія, произносимаго человѣкомъ, въ этомъ открытомъ возмущеніи противъ традиціи и зла, эстетическое и моральное оправданіе всей Драмы...
Намъ пришлось бесѣдовать съ однимъ товарищескимъ кружкомъ рабочихъ.- Какъ разъ въ ночь подъ новый годъ; когда и богатые люди, и такъ называемая интеллигенція проводитъ, время за виномъ, кружокъ рабочихъ воспользовался свободнымъ временемъ, чтобы познакомиться съ пьесой Андреева, которой они еще не читали,и. о которой было такъ много толковъ.
-- Ну, и что же, понравилась вамъ пьеса?
-- О нѣтъ, конечно, нѣтъ! послѣдовалъ отвѣтъ: "только одно мѣсто произвело на насъ на всѣхъ сильное впечатлѣніе,-- сцена проклятія".
И это вполнѣ понятно. "Помилуйте, слѣдовало дальше объясненіе: Андреевъ скорбитъ о горестяхъ жизни, а мы, вѣдь, еще и не начинали жить!"
И молодая энергія людей, которые еще не начинали, но хотятъ жить и будутъ жить, такъ какъ вѣрятъ въ свои силы,-- сочувственно откликнулась только на эту великолѣпную вспышку энергіи Человѣка -- въ его проклятіи. Если бы не это проклятіе, произведеніе Андреева оставляло бы тягостное, удручающее впечатлѣніе -- полнаго торжества смерти. А гдѣ смерть, разложеніе -- тамъ нѣтъ красоты. "Смерть, какъ и болѣзнь, какъ и старость, прежде всего безобразіе" -- справедливо говоритъ Андреевъ устами Керженцова. И въ произведеніяхъ Андреева, какъ они ни пессимитичны, всюду чувствуется оскорбленная, но не унимающаяся любовь къ жизни, даже маленькой, жалкой, улиточной жизни, проклинаемой, но дорогой самымъ фактомъ своего существованія. Эта любовь къ жизни, какая она ни есть, необыкновенно ярко и сильно выразилась въ маленькомъ, наивномъ, но чрезвычайно трогательномъ и задушевномъ разсказѣ "Жили были". Отецъ діаконъ -- высохшая моща, кожа да кости, узнавъ, что онъ скоро умретъ, горько плачетъ: "Солнушка жалко. Кабы зналъ... какъ оно у насъ... въ Тамбовской губерніи свѣтитъ... за мы... за милую душу"! И старику не жаль умереть, жаль родного солнца, весны, аромата распустившихся деревьевъ, обаянія пробудившейся природы, жить такъ хорошо -- даже тогда, когда человѣкъ бѣденъ, убогъ и сиръ. Солнце и весна все замѣняютъ. Этотъ разсказъ, какъ извѣстно, очень понравился и Л. Н. Толстому, который нашелъ только конецъ немного переслащеннымъ и излишнимъ,-- гдѣ и самъ купецъ, злой и черствый человѣкъ, тоже вспоминаетъ о красотѣ жизни и начинаетъ плакать о "солнцѣ, котораго больше не увидитъ, о яблонѣ "бѣлый наливъ", которая безъ нихъ дастъ свои плоды, о тьмѣ, которая ихъ охватитъ, о милой жизни и жестокой смерти"...
VI.
Конецъ драмы "Жизнь Человѣка" не удался автору. Съ мрачной настойчивостью, присущей Андрееву, онъ старается набросить печальную тѣнь на послѣдніе дни своего "героя". Человѣкъ, потерявъ сына, а вслѣдъ затѣмъ и жену, опускается все ниже и ниже и превращается въ пьяницу, кабачнаго завсегдатая. Его окружаютъ такіе же какъ онъ -- пьяницы одиночки, но Человѣкъ и здѣсь не смѣшивается со всѣми и сидитъ за отдѣльнымъ столикомъ. "Безконечное разнообразіе отвратительнаго и ужаснаго". У всѣхъ пьяницъ le vin triste! Для довершенія "ужасовъ" -- не со всѣмъ умѣстное появленіе отвратительныхъ старухъ, собравшихся, чтобы присутствовать при смерти человѣка.
Человѣкъ внезапно встаетъ и, закидывая сѣдую красивую грозно-прекрасную голову, кричитъ неожиданно громко, призывнымъ голосомъ, полнымъ тоски и гнѣва:
-- Гдѣ мой оруженосецъ? Гдѣ мой мечъ? Гдѣ, мой щитъ? Я обезоруженъ! Скорѣе ко мнѣ! Скорѣе! Будь прокля...
И, не досказавъ проклятія, умираетъ.
Тише! Человѣкъ умеръ!
Наступаетъ молчаніе. Старухи начинаютъ вокругъ трупа дикій танецъ. Тьма.
Чувствуя, что конецъ Человѣка слишкомъ искусственный, Андреевъ самъ предложилъ другой варіантъ его смерти {"Шиповникъ" т. Февр. 1908 года.}.
Мнѣ, объясняетъ онъ, ставили въ вину, что въ жизни Человѣка совсѣмъ не играетъ роли Милосердіе. И вотъ въ новомъ варіантѣ Человѣкъ умираетъ у себя въ постели, у которой безотлучно сидитъ сестра милосердія. Но она слишкомъ утомлена, и потому все время спитъ, ни разу не открывъ глазъ въ теченіе всего дѣйствія... Больного окружаютъ наслѣдники, ждущіе смерти его съ нетерпѣніемъ. Они находятъ, что Человѣкъ заѣдаетъ чужой вѣкъ. Этотъ варіантъ, такъ site, какъ и первый, ничего не прибавляетъ къ пьесѣ, и ее можно было бы смѣло кончать сценой проклятія.
VII.
Драмой "Жизнь Человѣка" до извѣстной степени подведенъ итогъ цѣлому ряду ранѣе написанныхъ произведеній. Тутъ мы находимъ синтезъ многихъ настроеній: и "Стѣны" и "Мысли" и "Жизни Василія Ѳивейскаго". Это выводъ многихъ лѣтъ жизни, проведенной подъ извѣстнымъ настроеніемъ. Міровоззрѣніе автора опредѣлилось уже въ существенныхъ пунктахъ, и потому мы можемъ съ полнымъ правомъ высказаться по поводу этого міровоззрѣнія, его особенностей, а также и причинъ его возникновенія.
Прежде всего нельзя не признать, что пессимизмъ Андреева вовсе не имѣетъ исключительно общечеловѣческій характеръ и что онъ внѣ времени и пространства. Напротивъ, даже черты всеобщія получаютъ у Андреева черты, присущія именно нашему времени. Всѣ герои Андреева -- именно герои нашего времени, люди опредѣленной среды, создавшейся и возможной только въ современныхъ условіяхъ жизни европейскаго общества вообще и русскаго въ особенности. Все то, что происходитъ съ ними, всѣ ихъ страданія, всѣ житейскія метаморфозы -- продуктъ особенностей нашего вѣка, т. е. конца XIX, начала XX, быть можетъ нѣсколько больше -- съ половины XIX вѣка.
Двѣ черты характеризуютъ всѣхъ героевъ Андреевской трагедіи. Всѣ они одиноки и всѣ не любятъ людей, и потому равнодушны ко всякой общественной и альтруистической дѣятельности. Керженцовъ даже упражняетъ себя въ антиобщественной дѣятельности, укравъ для пробы 15 рублей изъ бѣдной товарищеской кассы и пропивъ ихъ въ шикарномъ ресторанѣ. Онъ не только не любитъ, онъ презираетъ людей.
Василій Ѳивейскій не презираетъ людей, но тоже никого не любить. Даже тогда, когда подъ вліяніемъ мистической вѣры онъ хочетъ ихъ любить, онъ не умѣетъ къ нимъ подойти, онъ жестокъ и безжалостенъ даже тогда, когда хочетъ облегчить ихъ страданія на исповѣди. Онъ остается всегда имъ чужой и далекій. Онъ словно глухъ къ внѣшнимъ явленіямъ жизни и весь погруженъ въ созерцаніе своего собственнаго внутренняго міра. Отсюда полное взаимное непониманіе, полное отсутствіе взаимной поддержки. Какъ тутъ творить чудо, когда народъ въ переполохѣ бѣжитъ изъ церкви. У о. Василія сильна была любовь только къ женѣ и сыну. То же мы видимъ и у Человѣка. Опять тотъ же замкнутый въ себѣ эгоизмъ. Человѣкъ и веселъ, и смѣется, и проклинаетъ только въ самомъ узкомъ кругѣ семейныхъ интересовъ. Въ сущности у него нѣтъ и не можетъ быть друзей. Равнодушный и отчужденный проходитъ онъ на балу со своей женой, подъ руку, и чувствуется, что всѣ гости: и друзья, и враги одинаково ему далеки и ненужны. Человѣкъ имѣетъ свой домъ на горѣ, свой комфортъ, свое тепло, свою жену, своего сына, котораго онъ страшно любитъ, какъ повтореніе самого себя, какъ продолженіе своего Я. Судьба человѣка очень характерна для нашего времени. Его карьера -- обычная карьера современнаго работника. Сначала голодная молодость несмотря на талантъ. Потомъ неожиданный успѣхъ благодаря модѣ, успѣхъ, котораго нельзя предвидѣть, такъ какъ у современнаго человѣка нѣтъ права на трудъ, и талантъ не гарантируетъ ему еще никакой крупицы жизненныхъ благъ. Затѣмъ быстрое обогащеніе, которое нисколько еще не обезпечиваетъ отъ возможной нищеты. Въ жизни царитъ случайность на почвѣ непрерывной борьбы всѣхъ противъ каждаго и каждаго противъ всѣхъ. Никто не увѣренъ въ завтрашнемъ днѣ. Идетъ жестокая свалка подъ флагомъ свободной конкурренціи. Въ этой борьбѣ нѣтъ мѣста жалости и снисхожденію къ слабости. Слабѣйшій долженъ погибнуть. Это для него фатально. Идетъ борьба класса противъ класса, борьба націй, союзовъ, трестовъ, богатыхъ противъ бѣдныхъ и богатыхъ другъ противъ друга. Вы соорудили превосходную фабрику и прекрасно работаете, но вотъ неожиданно для васъ и yis-а-vis вашей фабрики сооружается другая, принадлежащая вашему сосѣду. У него большій запасной капиталъ, чѣмъ у васъ, у него, можетъ быть, лучшія машины, или какой-нибудь еще никому неизвѣстный секретъ производства, и ваша фабрика неминуемо должна закрыться, а вы неминуемо будете разорены. А завтра, быть можетъ, и фабрика вашего сосѣда должна будетъ перейти въ руки какого-нибудь синдиката или треста. А послѣ завтра и самый трестъ, можетъ быть, перестанетъ существовать подъ вліяніемъ сложныхъ міровыхъ причинъ: -- войнъ, кризисовъ, открытія новыхъ или закрытія старыхъ рынковъ. И такъ въ полной неувѣренности завтрашняго дня живутъ поколѣнія, живутъ милліоны людей, непрерывно волнуясь, дрожа за завтрашній день, вредя другимъ и каждую минуту опасаясь другихъ. Никто никому не вѣритъ, всякій таитъ отъ другого свои планы, свои занятія, свои предположенія. Средневѣковыя рогатки, тормозившія развитіе жизни и промышленности благодаря многочисленнымъ таможнямъ огромнаго множества владѣтельныхъ хищниковъ,-- ничто въ сравненіи съ тѣми многочисленными рогатками, которыми окружена теперь жизнь каждаго человѣка.
Bellum omnium contra omnes. И среди всеобщей непрекращающейся свалки интересовъ не на кого и не на что опереться. Всюду враги, кругомъ опасность, волчьи ямы и засады. Въ конецъ измученный, истрепанный вѣчной тревогой, ищетъ современный человѣкъ. защиты въ домашней крѣпости.
VIII
Герои разсказовъ Андреева -- типичные мѣщане. Они боятся жизни, не умѣютъ творить ее. Ихъ захватила новая шумная творческая жизнь нашего вѣка. Вокругъ гудятъ машины, грохочутъ, несутся грандіозные поѣзда, шумитъ новый городъ... капитализмъ настойчиво идетъ на смѣну старому, патріархальному укладу экономическихъ отношеній, а мѣщанинъ Андреева только съ ужасомъ оглядывается вокругъ и прячется въ свою нору.
Непонятная это, по очень характерная черта въ самомъ Андреевѣ. Онъ вышелъ на литературный путь въ хорошее время -- въ самомъ концѣ XIX вѣка. Это было время общественнаго подъема и органическаго роста силъ. Реакція доживала свои послѣдніе дни, общественная апатія давно кончилась. Горькій цѣлъ радостную пѣсню сокола и привѣтствовалъ новую, красивую жизнь. Общество пробудилось отъ летаргіи и рвалось на дѣло. Впереди рисовалось освобожденіе. Новый общественный классъ, созданный ростомъ промышленности, казалось, открывалъ новыя основанія для того, чтобы вѣрить въ побѣду. Ему приписывалось даже большее значеніе, чѣмъ, можетъ быть, слѣдовало бы изъ осторожности. Вѣра въ рабочаго смѣнила вѣру въ крестьянина. Оптимистическія настроенія явно возобладали надъ апатіей и пессимизмомъ. Все давало скорѣе матерьялъ для общественныхъ надеждъ и дѣятельности. И самъ Андреевъ, вѣдь,-- сынъ эпохи,-- ему не было- тридцати лѣтъ къ концу XIX вѣка,-- а между тѣмъ, его герои совершенно не понимаютъ того, что V происходитъ вокругъ, и съ ужасомъ сторонятся отъ жизни. Они наблюдаютъ ее только "У окна".
Андрей Николаевичъ всего боится, жизнь кажется ему "странной и ужасной вещью". Куда ни сунься, все люди грубые, шумные, смѣлые, такъ и прутъ впередъ и все больше захватить хотятъ. Жестокосердные, они идутъ напроломъ со свистомъ и гоготомъ и топчутъ другихъ слабыхъ людей. ( Андрей Николаевичъ, мелкій чиновникъ, не въ силахъ рѣшиться ни на одинъ смѣлый шагъ. Впереди ему мерещутся препятствія. Тысячи "а если" стоятъ на дорогѣ его планамъ, лишаютъ его волю энергіи, мѣшаютъ ему жениться, получить повышеніе по службѣ! И вотъ у себя въ норѣ,-- маленькой комнаткѣ, отсиживается онъ отъ жизни. Служащему Петрову многолюдный городъ кажется пустыннымъ. Всѣ въ немъ одиноки, каждый человѣкъ представляетъ отдѣльный міръ со своей особенной радостью и горемъ.
Одинокими чувствуютъ себя и гимназисты Качеринъ ("Праздникъ") и Павелъ Рыбаковъ ("Въ туманѣ"), и Василій Ѳивейскій, и Керженцевъ.
Студенты пьютъ водку, посѣщаютъ дома терпимости и бѣгаютъ по урокамъ, Даже лучшій изъ нихъ, пріятель Сергѣя Петровича, увлекающійся философіей жизни, тоже весь поглощенъ уроками и пьянствомъ (разсказъ о Сергѣѣ Петровичѣ). Въ зрѣлые годы герои разсказовъ Андреева любятъ роскошь и комфортъ,-- "любятъ, когда въ тонкомъ стаканѣ играетъ золотистое вино", цѣнятъ пышную чистую постель, красивыхъ женщинъ, свободу, даваемую богатствомъ.
Одна мысль о возможности попасть въ ряды пролетаріата повергаетъ Керженцова въ ужасъ.
И даже молодой человѣкъ, изчезнувшій въ туманной дали, очевидно для того, чтобы вести тамъ какую-то борьбу не на жизнь, а на смерть, поражаетъ насъ своей отчужденностью и холодно-надменнымъ одиночествомъ.
Выйти на совмѣстную работу съ другими людьми,-- долгую, упорную, но плодотворную, у нихъ нѣтъ силъ,- нѣтъ влеченія. Потому что, прежде всего они людей не любятъ и въ людей, не вѣрятъ. И когда ихъ потрясаетъ ужасъ жизни, возмущаетъ неправда, терзаютъ и глубоко смущаютъ человѣческія несчастія и страданія, они не знаютъ, какъ имъ помочь. Они хотѣли бы сразу уничтожить все зло и, не имѣя для того силъ и способовъ, ждутъ чуда. Такъ мечтаетъ о чудѣ Сергѣй Пётровичъ, ждетъ его всей душой, всѣмъ паѳосомъ своего существа о. Василій Ѳивейскій.
Отчужденность, обособленность, одиночество героевъ Андреева нужно объяснить, конечно, психологіей этой мѣщанской среды, и съ другой,-- очевидно и психологіей самого автора. У самого Андреева чувствуется всюду безпомощность человѣка одинокаго. Новая жизнь захватила его врасплохъ. Онъ увидѣлъ вокругъ зло, несчастья, страданія, бѣдствія, но прійти на помощь страдающимъ онъ не смогъ, не съумѣлъ благодаря своему одиночеству. Въ этомъ отношеніи къ Андрееву удивительно подходитъ образъ, имъ самимъ созданный въ разсказѣ Набатъ -- вѣщемъ и символическомъ:
Вдали раздался набатъ. Давно уже горѣли деревни въ жаркое зловѣщее лѣто. Авторъ жилъ въ помѣщичьемъ домѣ и былъ разбуженъ призывнымъ набатомъ. Горѣла сосѣдняя деревня. "Не помню, говоритъ авторъ, какъ я одѣлся, и не знаю, почему я побѣжалъ одинъ, а не съ людьми. Или они меня забыли, или я не вспомнилъ о ихъ существованіи."
Но набатъ звалъ настойчиво, и авторъ помчался. Онъ летѣлъ по полямъ, падалъ, зацѣпившись о кочки, летѣлъ напрямикъ, а не по дорогѣ, и попалъ въ болото, оно стало засасывать его, и пришлось повернуть назадъ. А набатъ звенѣлъ отчаянно въ смертельной мукѣ:
-- Иди! Иди же!
И разсказчикъ метался на берегу, а сзади металась его тѣнь, и изъ черной бездны воды выглядывалъ огненный человѣкъ съ разметавшимися волосами и искаженными чертами лица.
А набатъ звалъ!
-- Да что же это, о Господи, молилъ я, протягивая руки!
Такъ и остался авторъ по ту сторону пожара, занятый своимъ огненнымъ человѣкомъ, сумасшедшимъ и другими призраками. Сумасшедшій поглотилъ все вниманіе автора. "Онъ былъ страшнѣе пожара".
-- И молча мы бѣжали во тьму и возлѣ насъ насмѣшливо прыгали наши черныя тѣни...
Тутъ въ этомъ маленькомъ разсказѣ весь Андреевъ -- вся психологія его замкнутыхъ одинокихъ людей съ- ихъ поисками правды.
Одиночество, разобщенность -- свойственны мѣщанину. И онъ гордо скрашиваетъ свое несчастье прекраснымъ словомъ "индивидуализмъ". Этого одиночества нѣтъ въ средѣ простыхъ людей и рабочихъ.
Посмотрите, какъ легко и просто сходятся люди низшаго класса населенія,-- это замѣтилъ въ свое время Л. Н. Толстой:-- крестьянинъ, прійдя на рынокъ, легко и просто вступаетъ въ бесѣду и общеніе съ другими крестьянами. Рабочіе также общительны. Но чѣмъ выше стоятъ люди на ступеняхъ зажиточности, тѣмъ замкнутѣе они держатся, и въ ихъ кругъ проникнуть можно только путемъ большихъ усилій. Возьмемъ для примѣра -- желѣзнодорожный поѣздъ. Пассажиры третьяго класса быстро знакомятся другъ съ другомъ. Пассажиры купе второго класса долго и упорно молчатъ и если разговорятся, то только къ самому концу дороги. Пассажиры перваго класса сидятъ въ своихъ отдѣльныхъ купе точно въ маленькихъ крѣпостцахъ, и уходятъ изъ вагона, не полюбопытствовавъ узнать, кто были ихъ сосѣди.
Чувство соціальной общности, равенства, падаетъ по мѣрѣ того, какъ мы подымаемся все выше и выше по ступенямъ житейскаго благополучія и обезпеченности. И даже у тѣхъ богатыхъ и обезпеченныхъ людей, у которыхъ пробуждается странное отвращеніе къ мѣщанству и пошлости жизни, которые ищутъ выхода изъ засасывающей ихъ тины,-- жажда лучшей жизни рѣже, выражается въ проявленіяхъ соціальнаго чувства и широкомъ альтруизмѣ. Напротивъ, желая подняться надъ уровнемъ буржуазнаго мѣщанства, лучшіе умы, подобно Ницше, предпочитаютъ возвыситься надъ буржуазной повседневностью, уходя еще глубже въ сознательное одиночество,-- въ сферы сверхъ-человѣческаго, потусторонняго. Самая попытка уйти отъ буржуазнаго мѣщанства жизни приводитъ ихъ на высоты буржуазной же обособленности.
А между тѣмъ человѣкъ животное общественное, ςῶον πολιτικὸν, какъ сказалъ когда-то Аристотель, и противъ этого напрасно будутъ говорить современные вольтеріанцы, то бишь ницшеанцы. Въ своихъ заботахъ объ освобожденіи личности отъ всякихъ предразсудковъ, стѣсненій, традицій, обязанностей, они забываютъ, что самое понятіе личности теряетъ большую и лучшую часть своего содержанія, если она освобождается отъ опредѣленнаго комплекса соціальныхъ, политическихъ, общественныхъ идей, общихъ современной имъ средѣ. Вообразите себѣ человѣка безъ всякихъ соціальныхъ, политическихъ, общественныхъ взглядовъ,-- что онъ представитъ изъ себя. Й не является ли освобожденіе человѣческой души отъ всѣхъ этихъ взглядовъ полнымъ ея опустошеніемъ? По ту сторону добра и зла, т. е. по ту сторону общественныхъ интересовъ и обязанностей, составляющихъ значительную часть содержанія жизни,-- даритъ холодъ одиночества, исчезаетъ даже вѣра въ силу мысли (Керженцовъ), безсильна всякая вѣра (о. Василій), жалко и непрочно добытое благополучіе (Человѣкъ).
Человѣкъ -- существо общественное и если бы онъ могъ освободиться отъ общества, онъ вновь вернулся бы въ первобытное состояніе и превратился бы въ жалкаго и ничтожнаго звѣря.
Всѣ свои силы, всю свою энергію, все богатство своихъ духовныхъ силъ человѣкъ черпаетъ и развиваетъ въ обществѣ себѣ подобныхъ, въ коллективной съ ними работѣ мысли и тѣла. Человѣкъ животное общественное! Это біологическій фактъ. Уничтожить его -- значитъ уничтожить самую жизнь, уничтожить движеніе впередъ и всякую свободу личности,-- возможность дальнѣйшаго ея свободнаго развитія.
Личность постольку и цѣнна, поскольку она часть общества, поскольку она, воспринимая, даетъ и давая получаетъ. Ея дѣйствительное грядущее освобожденіе возможно только въ обществѣ и при посредствѣ общества.
Великія, громадныя возможности заложены въ коллективномъ, соборномъ началѣ. И свѣтъ созидаемый соборне никакая тьма не сможетъ объять. Не трудно задуть жалкую свѣчу, зажженную однимъ человѣкомъ. И когда она погасла -- настаетъ тьма; но соборной, коллективной жизнью человѣчества зажженъ огромный факелъ, и пламя его не гаснетъ, а все разгараясь, растетъ съ каждымъ новымъ поколѣніемъ, освѣщая все болѣе и болѣе далекіе горизонты. Его не загасить никакимъ вѣдьмамъ-старухамъ, никакому Нѣкто въ cѣpoмъ. И враги адовы не одолѣютъ его.
Когда во дни оны Богомъ собранный народъ блуждалъ сорокъ лѣтъ по пустынѣ жизни -- надъ нимъ стояло огненное облако, указующее путь и приведшее въ обѣтованную землю. Это огненное облако -- величественный образъ духовнаго единененія человѣчества, великій символъ коллективной мысли, не перестающій свѣтить и намъ въ сумеркахъ современнаго бездорожья.)
IX.
Критика встрѣтила "Жизнь человѣка" самыми разнообразными отзывами, хотя на сценѣ "Жизнь человѣка" нравилась почти всѣмъ одинаково и имѣла большой театральный успѣхъ.
Особенно выходили изъ себя критики декадентскихъ изданій. Аврелій въ "Вѣсахъ" находилъ, что Андреевъ, взявшись за трудную задачу написать жизнь человѣка внѣ времени, пространства народа и быта, обнаружилъ характерный признакъ не далекихъ умовъ -- не понимать трудностей. По мнѣнію Аврелія "Жизнь человѣка" единственное въ своемъ родѣ собраніе банальностей; дѣйствующія лица говорятъ только плоскости и пошлости. Мы уже говорили однако, насколько шаблонъ неизбѣжно вытекалъ изъ самого пріема стилизаціи. Вмѣстѣ съ тѣмъ мы указали и черты, которыя принадлежатъ нашему времени.
Еще болѣе свирѣпствуетъ г. Философовъ ("Товарищъ" 1907 г. май), увѣряя, что "Жизнь человѣка" -- одно изъ самыхъ реакціонныхъ произведеній русской литературы, и только наивное и бездарное правительство можетъ ставить препоны къ его распространенію". Въ порывѣ публицистическаго усердія г. Философовъ находитъ, что "никакой Крушеванъ или монахъ йлліодоръ такъ неопасны, какъ "Жизнь человѣка".
Тутъ мы очевидно имѣемъ дѣло съ публицистическимъ пересоломъ. Оцѣнка художественныхъ произведеній съ точки зрѣнія ихъ реакціонности или прогрессивности давно и безповоротно осуждена. Одно изъ двухъ: или "Жизнь человѣка" произведеніе бездарное,-- тогда ему цѣна грошъ и значенія для жизни оно не будетъ имѣть ровно никакого. А если произведеніе Андреева художественное творчество, то никакія публицистическія ламентаціи не помѣшаютъ ему занять надлежащее и вполнѣ достойное мѣсто въ русской литературѣ. Потому что всякое художественное произведеніе, заключая въ своихъ образахъ долю правды и раскрывая смыслъ жизни, никогда не можетъ быть реакціонно. Всякая художественная мысль всегда,, по существу своему революціонна. Если примѣнять публицистическій цензъ, предлагаемый г. Философовымъ, къ Л. Н. Толстому, Фету, А. Толстому, а можетъ быть и Достоевскому, то пришлось бы и ихъ изгнать изъ пантеона русской литературы по подозрѣнію въ реакціонности.
Кстати отмѣтимъ, что и другой критикъ и сотоварищъ г. Философова, писатель съ большимъ и заслуженнымъ литературнымъ именемъ,-- Д. С. Мережковскій тоже впадаетъ въ публицистическія крайности и. ужасно безпокоится, что "Тьма" Андреева тоже призывъ къ реакціи. "Это значитъ", говоритъ онъ, процитировавъ слова террориста: "долой революцію, долой солнце свободы! Да здравствуетъ "тьма", да здравствуетъ"!
И какъ разъ противъ реакціи и въ пользу революціи такъ усердно хлопочутъ писатели, совершенно чуждые общественной борьбѣ до 1905 года, а Д. С. Мережковскому, какъ извѣстно, даже принадлежитъ. солидная критическая монографія мистическо-славянофильскаго характера...
Впрочемъ, прозелиты всегда усердствуютъ;. Нечего, конечно, и говорить, что Мережковскій видитъ въ произведеніи Андреева -- неизбѣжное слѣдствіе рабства метафизическаго {"Рус. Мысль", 1908. 1.}. Близкій ему по направленію критикъ З. Гиппіусъ, еще рѣзче осуждая пьесу, видитъ въ ней "грубость, некультурность автора и вытекающую изъ нея безпомощность", и называетъ его малообразованнымъ и претенціознымъ. "Риторика ему кажется возвышенностью, смѣшное -- сильнымъ, банальности новымъ открытіемъ".
Отзывъ уничтожающій, но едва ли справедливый. Мы, конечно, не станемъ отрицать многихъ недостатковъ пьесы. Трагизмъ жизни въ ней вовсе непоказанъ. Достаточно сравнить пьесу Андреева хотя бы съ трагедіями Софокла: "Эдипъ царь", "Эдипъ въ Колоннѣ", чтобы понять, насколько тамъ сложнѣе и глубже захвачено трагическое начало жизни. Вы видите дѣйствительно мощныхъ, сильныхъ духомъ людей, которыхъ сломилъ таинственный неумолимый рокъ. Глубокой скорбью вѣетъ отъ словъ хора, который высказываетъ безнадежные взгляды народа на жизнь въ періодъ расцвѣта жизни въ прекрасной Элладѣ, послѣ торжества въ Аѳинахъ освободительнаго движенія:
Величайшее первое благо
Вовсе не родиться:
Второе -- родившись поскорѣе умереть...
Но рокъ у грековъ хотя таинственная, но разумная сила, направляемая высшей необходимостью справедливости. У Андреева разочарованіе жизнью слиткомъ мелко обставлено и плохо мотивировано. Въ сущности говоря человѣкъ получилъ отъ жизни очень много: счастливую полную надеждъ и осуществленій молодость, любящую жену, успѣхъ, богатство, славу. Потомъ онъ все это потерялъ. Но утраты явились какъ-то по случайнымъ, слишкомъ формальнымъ причинамъ. Злые люди бросили камень изъ-за угла и убили сына; конечно много злыхъ людей убиваютъ и уродуютъ нашу молодежь, но вѣдь это не типично для жизни Человѣка вообще. Смерть жены и ребенка тоже не обязательны въ жизни человѣка, какъ и его одинокая смерть. Тутъ въ концепціи Андреева и въ самомъ выполненіи пьесы немало серьезныхъ пробѣловъ, дающихъ оправданіе суровой критикѣ.
А между тѣмъ самый коренной трагизмъ человѣческой жизни -- неизбѣжность смерти вообще, почти совсѣмъ не отмѣченъ. Также не отмѣчены и другіе вѣчные и непреодолимые трагизмы человѣчества:, трагизмъ невѣдѣнія, трагизмъ недостижимости художественнаго идеала и вообще всяческаго совершенству трагизмъ нераздѣленной или утраченной любви, трагизмъ непримиримыхъ конфликтовъ между одинаково потребными стремленіями человѣка, напр. кофликта между исканіемъ абсолютной свободы и потребностью соціальнаго порядка (то-есть ограниченія свободы). Обо всѣхъ этихъ извѣчныхъ и непревзойдимыхъ трагизмахъ въ "Жизни человѣка" нѣтъ и упоминанія, нѣтъ и намековъ.
Самая жизнь человѣка съ его балами для ненужныхъ ему людей, съ его автомобилемъ, роскошью, забытымъ народнымъ домомъ и пр. типичная мѣщанская жизнь, и ея разрушеніе насъ мало трогаетъ, и мало оно трагично.
Замыселъ былъ у автора грандіозный, но результатъ сравнительно ничтожный. Жизнь современнаго человѣка дѣйствительно жалка и полна случайностей, но трагизма жизни вообще Андреевъ не показалъ. Отдѣльныя сцены въ пьесѣ талантливы и интересны.