"Елеазаръ". Лазарь и художникъ.-- Лазарь и императоръ.-- Почему Августъ побѣдилъ. "Іуда"; Реабилитація Іуды.-- Минскій, Розановъ и др. объ "Іудѣ".-- Недопустимость искаженія легендъ.-- Первое покушеніе на Голгоѳу.-- "Тьма" какъ новый взрывъ отчаянія.-- Неправдоподобный террористъ.-- Стыдно быть хорошимъ.-- Новая мораль -- не мораль Христа, а "выше" Contradictio in adjecto; критика о "Тьмѣ".
Повѣсть "Елеазаръ", написанная вслѣдъ за драмой "Жизнь человѣка", разбиваетъ еще одну человѣческую иллюзію.
"Мертвые знаютъ правду", увѣряетъ Сперанскій въ "Саввѣ" и на этомъ строитъ оправданіе своего существованія и свою жажду смерти. Андреевъ разсказываетъ намъ о человѣкѣ, который былъ мертвъ и возвращенъ къ жизни Христомъ. Три дня пробылъ Лазарь въ гробу и, когда воскресъ, никакой освѣжающей и бодрящей правды онъ не принесъ. Напротивъ, то, что онъ узналъ, наполнило его какимъ-то вселеденящимъ ужасомъ. Глаза Елеазара какъ-то ввалились, голова приняла еще большее сходство съ черепомъ, его лицо и тѣло были какъ-то нездорово припухши, онъ ни съ кѣмъ не говорилъ, часто уединялся, направляя свой путь всегда по направленію солнца. Никому не сказалъ онъ своей тайны,-- тайны смерти; но тѣ, кому удавалось взглянуть въ глаза Елеазару, вдругъ перерождались. Изъ веселыхъ и жизнерадостныхъ они превращались въ грустныхъ и вялыхъ людей. Словно тотъ ужасъ, который таился въ глубинѣ орбитъ Лазаря, навсегда лишалъ ихъ всякаго вкуса жизни, всякой жизненной радости. Все блекло и отцвѣтало, теряя яркость и пестроту, становилось плоскимъ и ненужнымъ. Люди превращались въ живыхъ мертвецовъ, и ничто больше не радовало и не бодрило ихъ!
Объ этомъ ужасномъ свойствѣ глазъ Лазаря слухи разошлись по всей Римской имперіи, и изъ Рима прибылъ въ Палестину молодой, талантливый и жизнерадостный художникъ-скульпторъ. Онъ смѣло заглянулъ въ глаза Елеазару и вдругъ почувствовалъ, что все вокругъ потеряло весь блескъ красокъ, что жизнь утратила для него всякое обаяніе. Даже собственныя его произведенія перестали ему нравиться. И уединившись въ собственной мастерской, онъ долго работалъ надъ огромной группой, которая должна была отвѣчать его новымъ настроеніямъ. Когда онъ кончилъ свой трудъ, то созвалъ друзей и, сдернувъ полотно еще съ сырой глины, ждалъ ихъ сужденій.
Друзья и цѣнители были поражены. Художника нельзя было узнать. Что-то странное, безформенное предстало ихъ глазамъ. Какія-то странныя усилія неясной мысли, какія-то потуги, что-то хаотическое и нескладное, манерное и претенціозное. И только въ одномъ углу сдѣлана была бабочка съ прежнимъ мастерствомъ и любовнымъ знаніемъ жизни. Она была какъ живая. Тогда одинъ изъ друзей художника взялъ въ руки молотъ и, разбивъ всю нескладную работу на части, оставилъ нетронутымъ только изображеніе бабочки, какъ единственно достойное таланта художника.
Какъ жалко, что у Андреева нѣтъ такихъ преданныхъ и рѣшительныхъ друзей!..
Взоръ Елеазара погубилъ художника, ужасная истина, прочтенная въ глубинѣ его глазъ, лишила жизнь интереса, вкуса и радостей. Только одинъ императоръ Рима вынесъ ужасный взглядъ Елеазара, но повелѣлъ поскорѣе Елеазара казнить. Вотъ что говоритъ намъ, по мнѣнію Андреева, сама смерть.
II.
Продолжая, однако, съ безпощадной жестокостью анархиста Саввы разрушать всѣ наши кумиры, всѣхъ нашихъ идоловъ, Андреевъ пытается набросить тѣнь и на одну изъ свѣтлѣйшихъ легендъ міра -- исторію смерти и страданій Христа за людей. Правда, Андреевъ пока еще не покушается, какъ Савва, на Голгоѳу. Онъ ограничивается пока частью легенды и пробуетъ реабилитировать... Іуду. Въ вѣкъ Азефовъ это, можетъ быть, не лишено пикантности.
Съ этою цѣлью онъ тасуетъ событія, какъ карты, такъ произвольно толкуетъ ихъ, что важное перестаетъ быть таковымъ, а Іуда Искаріотъ превращается въ благороднаго, лучшаго изъ Апостоловъ, Іуду и зъ Каріота; передъ величіемъ котораго меркнетъ все значеніе остальныхъ апостоловъ, и они попадаютъ въ одну кучу подъ общимъ заглавіемъ: "и другіе".
Іуда и другіе!
Намѣренія Андреева не вполнѣ ясны. Что, собственно говоря, имѣлъ онъ въ виду сдѣлать? Оправдать Іуду, того Іуду, который за 30 сребренниковъ продалъ Христа, былъ заклейменъ презрѣніемъ и удавился? Если да, то для этого нужно было бы строго держаться евангельскихъ фактовъ и, оставаясь на ихъ почвѣ, дать другое объясненіе поведенію Іуды и иную характеристику его личности. Андреевъ не стоитъ на этой почвѣ. Какъ и всегда, онъ не заинтересованъ фактичностью разсказа. Онъ создаетъ своего Іуду и хочетъ доказать, что. этотъ Іуда (Андреевскій), несмотря на всѣ свои отвратительныя черты, былъ ближе другихъ апостоловъ въ Іисусу Христу, вѣрилъ въ него, любилъ его и изъ любви къ нему предалъ его. іуда остался съ Христомъ, а "другіе" разбѣжались и покинули его въ рѣшительную минуту.
Іуда доказалъ Христу, что весь міръ и даже лучшіе въ немъ люди, его ученики, не стоятъ той великой жертвы, которую онъ за нихъ принесъ! Но Іуда вѣрилъ въ Христа и ждалъ чуда. Когда чуда не послѣдовало -- онъ удавился? Согласно объясненію Минскаго, Іуда ставитъ Христа и его учениковъ въ такое положеніе, при которомъ, если въ душѣ ихъ горитъ хоть одинъ лучъ свѣта, они должны откликнуться, засіять любовью, заступиться за Христа. Если они заступятся за Христа, онъ Іуда, неправъ, но тогда оправдана жизнь. Если не заступятся -- правъ Іуда, но тогда жизнь осуждена. Чего стоитъ тогда жизнь, гдѣ праведные и пророки гибнутъ.Минскій идетъ дальше въ толкованіи "Іуды" Андреева и приравниваетъ страданія и смерть Іуды къ страданіямъ Христа. Оба умираютъ на деревѣ, отъ любви къ неоправданной любви, изъ любви къ неосвященной тьмѣ. Жертва Іуды, любившаго не міръ, не человѣчество, а только любовь, является, по мнѣнію г. Минскаго, можетъ быть, самою безкорыстною.
Если видѣть именно эту идею въ повѣсти Андреева, то нельзя не признать, что къ ней онъ подошелъ очень неумѣло и не тонко. Прежде всего онъ слишкомъ безцеремонно отбросилъ всѣ традиціи въ изображеніи евангельской темы. Отбросить традиціи, гдѣ онѣ не отдѣлимы отъ самой сути дѣла, это, значитъ, уничтожить то, что для человѣчества существуетъ, какъ нѣчто безспорное и достовѣрное въ теченіе тысячъ лѣтъ. Это все равно, что пересказать "Донъ-Кихота" такъ, чтобы Санхо-Пансо оказался мученикомъ за угнетенныхъ, это все равно, что перерисовать мадонну Рафаэля или переписать въ иной тональности симфоніи Бетховена.. Это не измѣнить -- это просто, значитъ, отбросить, уничтожить. Поэтому самая мысль Андреева воспользоваться евангельскими персонажами для темы и настроеній, ничего общаго не имѣющими съ евангеліемъ,-- самая мысль, говоримъ мы, кажется намъ неудачной и даже прямо варварской.
Религіозные миѳы можно или вовсе отрицать или признавать цѣликомъ.
Религіозный миѳъ -- одно изъ величайшихъ переживаній человѣчества. Онъ самъ по себѣ реальный фактъ, потому, что ему вѣрило человѣчество, его создавала потребность человѣческой души, его хотѣла душа человѣка!
Религіозная легенда -- достовѣрнѣе самыхъ подлинныхъ историческихъ фактовъ. Она -- живая правда нашей души. Она неистребима и не терпитъ никакихъ поправокъ. Было такъ, какъ разсказано въ легендѣ, даже если ничего подобнаго не было на самомъ дѣлѣ.
Есть сложившіеся и завѣтные образы, которыхъ не должно касаться безъ должнаго почтенія. Правда, Андреевъ Христа не коснулся, но за то онъ у него и вышелъ блѣднымъ, въ банальныхъ краскахъ Полѣновскаго Христа на Генисаретскомъ озерѣ, какъ вѣрно отмѣтилъ Волошинъ {Волошинъ. "Русь". 1907.}. Но зато всѣ остальные персонажи такъ изуродованы, что получается какое-то "евангеліе на изнанку". Вмѣсто сложившихся образовъ, можно сказать -- готовыхъ и вѣчныхъ формулъ съ опредѣленнымъ психическимъ и религіознымъ содержаніемъ получается нѣчто совершенно новое, самозванно связанное съ евангельскими именами. Всѣ апостолы -- пустые и ничтожные люди. Идутъ за Христомъ, какъ стадо барановъ. Петръ такъ оретъ, что всѣ ослы считаютъ его своимъ Мессіей и поднимаютъ крикъ при его приближеній
Это все, положимъ, остроуміе Іуды, но Андреевъ сознательно осмѣиваетъ апостоловъ, чтобы такимъ образомъ возвысить на ихъ счетъ Іуду. Іоаннъ и Петръ все время пререкаются, кто изъ нихъ будетъ ближе Христу въ царствѣ небесномъ ("Кто будетъ первый возлѣ Іисуса"). Матѳей -- тупой доктринеръ, Ѳома карикатура на нѣмецкаго ученаго по "Fliegende Blätter". Когда онъ спитъ, у него въ носу играетъ галилейская свирѣль.
Религіозными вопросами апостолы совершенно не занимаются, за то съ хохотомъ слушаютъ лживые анекдоты Іуды и его циничныя сужденія, или занимаются отъ нечего дѣлать спортомъ: бросаютъ съ горы камни -- кто дальше. Такъ аттестовавъ учениковъ, Андреевъ не пощадилъ и своего протеже Іуду:
Онъ безобразенъ, рыжій, бросилъ свою жену, притворяется хилымъ. Слова Іуды хотѣлось часто вытащить изъ ушей, какъ гнилыя шероховатыя занозы. Черепъ у него неправильный, словно разбитый. У него два лица! Когда Іуда сидѣлъ рядомъ съ Христомъ, то всѣхъ поражала странная близость "божественной красоты и чудовищнаго безобразія, человѣка съ кроткимъ взоромъ и осьминога съ огромными неподвижными, тускло жадными глазами".
Въ число учениковъ Іуда пробрался благодаря свойствамъ дѣльца и незамѣнимому умѣнью устраивать разныя практическія дѣла (черта впрочемъ психологически глубоко вѣрная: своей практичностью и дѣловитостью всѣхъ очаровалъ и Азефъ). Іуда страшный лгунъ. Ни о комъ никогда не говоритъ онъ хорошо, онъ увѣряетъ, что всѣ -- обманщики,-- даже животныя, что даже если такъ называемаго хорошаго человѣка обнять, приласкать и выспросить хорошенько, то изъ него потечетъ, какъ гной изъ проколотой ямы, всякая неправда, мерзость и ложь. Въ своемъ жалкомъ цинизмѣ Іуда не щадитъ даже родную мать, заявляя, что онъ не знаетъ, чей онъ сынъ. Іуда утаиваетъ часть общихъ денегъ, и на эти деньги развратничаетъ въ обществѣ продажныхъ женщинъ. Іуда золъ, насмѣшливъ, ссоритъ учениковъ и каждому въ отдѣльности льститъ. Іуда убѣжденъ, что онъ прекраснѣе, умнѣе и сильнѣе всѣхъ учениковъ Христа.
И вотъ этакое-то сокровище, этотъ физическій и нравственный уродъ, по увѣреніямъ Минскаго, обнаруживаетъ, едва ли не самую безкорыстную любовь и можетъ быть поставленъ рядомъ съ Христомъ.
..."Тихой любовью, нѣжнымъ вниманіемъ, ласкою окружилъ Іуда несчастнаго (!) Христа въ эти послѣдніе дни Его короткой жизни". Въ его любви къ Іисусу было "что-то нѣжное и женственное" -- увѣряетъ Андреевъ со своимъ обычнымъ паѳосомъ. И женщины охотно слушали его (!). И въ моментъ предательства у такого "осьминога" -- "зажглась въ сердцѣ" смертельная скорбь, подобная той, какую испыталъ передъ этимъ Христосъ! И поцѣловалъ онъ его "тихо и нѣжно, съ такой мучительной тоской, что будь Іисусъ цвѣткомъ на тоненькомъ стеблѣ, онъ не колыхнулъ бы его этимъ поцѣлуемъ".
Іуда такъ глубокъ, что даже молнія взоровъ Христа не могла проникнуть въ бездонную глубину его души,-- эту "чудовищную груду насторожившихся тѣней".
Во всемъ этомъ Андреевъ хочетъ насъ увѣрить безъ всякой психологической подготовки,-- просто силою своего патетическаго стиля и наивно-риторическаго паѳоса. Онъ такъ искренне увѣряетъ, въ томъ, что это было такъ, такъ искусно вставляетъ среди разсказа удивительныя, сверкающія реализмомъ подробности, что среди нихъ какъ-то незамѣтно проникаетъ въ сознаніе не особенно насторожившагося читателя и художественная фантастика самаго дурного тона, и просто фальсификація.
Совершенно ничѣмъ недоказанной остается мысль, что Іуда поднимаетъ на крестѣ любовью распятую любовь. И противно кощунственнымъ является утвержденіе, что оба: Іисусъ и Іуда, какъ братья, пили изъ одного кубка страданій -- преданный и предатель, и огненная влага опаляла чистыя и нечистыя уста".
Концомъ своей повѣсти Андреевъ силится поднять Іуду на недосягаемую высоту. Но все предшествующее этому вознесенію предателя нисколько не служитъ мотивировкой и оправданіемъ для такого вознесенія. Откуда взялась у ученика и "осьминога'" безмѣрной глубины любовь, необыкновенная духовная мощь. И почему именно предательство должно быть вмѣстилищемъ такихъ высокихъ духовныхъ порывовъ?
Тема была поставлена Андреевымъ любопытная, но исполненіе оказалось, ниже намѣреній. Попытка реабилитаціи предателя оказалась неудачной, полной софизмовъ, красно произнесенной адвокатской рѣчью. Но она не принесетъ желанныхъ плодовъ. Предательство навсегда останется тѣмъ, чѣмъ оно есть -- удѣломъ низкихъ душъ. Новая попытка Саввы -- Андреева взорвать кумиръ и "освободить" человѣчество отъ "предразсудковъ" -- оказалась неудачной.
Это не мѣшаетъ, однако, намъ признать повѣсть объ Іудѣ написанной въ высшей степени удачно въ техническомъ отношеніи. Въ ней чувствуется страшная сила убѣдительности; это какой-то ура.ганъ дѣльныхъ, бьющихъ въ одну точку настроеній. Чувствуется почти убѣждающая сила искренности, невольно подчиняешься волѣ, направленной къ опредѣленной цѣли. Ни въ одномъ произведеніи Андреева не проявляется такъ сильно и ярко патетическій темпераментъ автора.
Многихъ увлекъ этотъ темпераментъ, и Іуду поставили на огромную высоту. Восторженнымъ поклонникамъ талантливаго автора казалось, что Андреевъ обнаружилъ въ этомъ произведеніи какую-то особенную глубину психологическаго анализа.
Мы ея не замѣтили.
IV.
Значительно слабѣе и по содержанію и по выполненію слѣдующее произведеніе Андреева -- "Тьма", нашумѣвшее, однако, больше всѣхъ другихъ его произведеній. "Анну Каренину", "Братьевъ Карамазовыхъ" такъ не встрѣтили, жалуется З. Гиппіусъ въ "Вѣсахъ" {"Вѣсы", 1908 г.} и до извѣстной степени права: "Тьма" не заслуживаетъ восторговъ: слабое и сумбурное произведете, свидѣтельствующее, какъ вѣрно отмѣтилъ и критикъ "Современнаго Міра" {М. Невѣдомскій. "Соврем. Міръ", 1908.}, о растерянности нашего времени вообще и автора въ особенности, прибавимъ мы. И по идеѣ своей "Тьма" является чѣмъ-то колеблющимся, недоговореннымъ, неяснымъ.
Андреевъ ставитъ здѣсь на очередь проблему добра и зла и, какъ всегда, идетъ къ ея разрѣшенію странными и случайными путями. На этотъ разъ добро, идеализмъ, самопожертвованіе и проч. воплощены въ образѣ террориста. Террористъ у Андреева особенный. Во-первыхъ, онъ "извѣстный" террористъ. Эта деталь насъ нѣсколько смутила. Какъ Андреевъ не почувствовалъ грубой и пошлой фальши въ примѣненію къ террористу такого эпитета! Извѣстный зубной врачъ, извѣстный адвокатъ, извѣстный велосипедистъ, фокусникъ, артистъ -- это понятно. Но терминъ извѣстный въ отношеніи къ людямъ, "извѣстность" которыхъ -- при быстротѣ современнаго судопроизводства -- не переживаетъ ихъ самихъ болѣе 24 часовъ -- звучитъ какой-то неумѣстной насмѣшкой, непонятной въ устахъ Андреева.
Террористъ два дня и двѣ ночи не спалъ" скрываясь отъ преслѣдующей его полиціи и нежелая попасть въ ея руки раньше четверга, когда онъ долженъ былъ бросить бомбу. Изнемогая отъ усталости, террористъ идетъ въ публичный домъ и беретъ съ собою въ комнату падшую женщину.
Тутъ опять неожиданная деталь: террористъ, несмотря на свои 26 лѣтъ, не зналъ еще женщинъ. Это какой-то толстовецъ, поклонникъ физической чистоты, современный Ипполитъ. При томъ и въ домъ онъ пришелъ только для того, чтобы выспаться. Террористъ-дѣвственникъ сочетаніе, конечно, случайное и не характерное для террориста. Напротивъ, всецѣло отдавшись общественному самопожертвованію и являясь съ этой точки зрѣнія искреннѣйшими идеалистами, террористы-революціонеры придаютъ мало значенія вопросамъ личной и половой морали и очень далеки отъ Толстовства.
Дальше съ террористомъ происходитъ нѣчто мало вѣроятное. Проститутка оказывается необычной женщиной. Сначала она просто оскорблена отказомъ террориста отъ физической любви, затѣмъ она напивается и вдругъ выпаливаетъ такую фразу, отъ которой рушится фундаментъ всей жизни террориста.
-- Какое право ты имѣешь быть хорошимъ, когда я дурная. И затѣмъ: "стыдно быть хорошимъ, когда есть такія, какъ я".
Эта удивительная мысль, какъ обухомъ, поражаетъ террориста и кажется ему величайшимъ откровеніемъ жизни,-- утерянной и теперь обрѣтенной истиной. Борьба со зломъ, самопожертвованіе, героическіе планы, бомба, предназначенная на четвергъ, товарищи и друзья террориста, мечты объ измѣненіи государственныхъ и соціальныхъ порядковъ -- все пошло на смарку, все поблѣднѣло, ушло въ туманъ, принизилось передъ обрѣтенной истиной: стыдно быть хорошимъ когда есть такъ много дурныхъ!
Стыдно стремиться къ хорошему. Нужно опуститься на дно жизни, растаять и слиться со всѣмъ зломъ міра въ міровой тьмѣ. И террористъ заявляетъ проституткѣ:
-- Я не хочу быть хорошимъ -- и погружается въ бездну тьмы...
-- Пей за нашу братью,-- говоритъ онъ проституткѣ, самъ начиная усиленно пить,-- за подлецовъ, за мерзавцевъ, за трусовъ, за раздавленныхъ жизнью... За всѣхъ слѣпыхъ отъ рожденія... Зрячіе, выколемъ себѣ глаза... если нашими фонариками не можемъ освѣтить всю тьму... Выпьемъ за то, чтобы всѣ огни погасли. Пей, темнота!
Нельзя не признать за Андреевымъ удивительной чуткости въ выборѣ момента для своихъ произведеній. Проповѣдь общаго погруженія во тьму чрезвычайно удачно совпала съ глубоко-пессимистическимъ моментомъ въ жизни русскаго общества. 1907 годъ -- время печальнаго отрезвленія, когда никакія дальнѣйшія фикціи, никакія общественныя иллюзіи и мечты уже не были возможны. Общество погружалось въ тьму отчаянія при явной и безспорной побѣдѣ темныхъ силъ страны. Намъ приходилось встрѣчать очень дѣятельныхъ и боевыхъ, энергичныхъ людей, настроеніе которыхъ въ упомянутый годъ было настолько мрачно и безнадежно, что находило себѣ выраженіе въ безнадежныхъ тонахъ повѣсти Андреева.
Андреевъ, очевидно, не утерялъ способности воспринимать и отражать настроенія, переживаемыя обществомъ. Но то, какъ онъ воспринялъ, и какіе выводы онъ изъ этого сдѣлалъ,-- заслуживаетъ только искренняго изумленія. Нѣкоторые критики въ порывѣ обычнаго критическаго усердія и часто незаслуженной готовности усматривать "глубину" тамъ, гдѣ ея нѣтъ,-- объявили "Тьму" Андреева самымъ христіаннѣйшимъ произведеніемъ. Такъ высказался архимандритъ Михаилъ въ качествѣ спеціалиста по христіанскимъ дѣламъ.
Но самъ Андреевъ торопится заявить, что его мораль не мораль Христа. Что тамъ Христосъ! Тутъ такая любовь показана, что ее и не раскусишь. Въ ней, по увѣреньямъ Минскаго, "завѣтъ какой-то новой любви, съ культурно-европейской точки зрѣнія, можетъ быть, и не понятой". Но "это не Христосъ, а нѣчто страшнѣе Христа", заявляетъ Андреевъ устами своего героя, и намъ остается только повѣрить ему на слово. Дѣйствительно, христіанство воспрещаетъ гордиться своими достоинствами:
Стыдно красоваться своей хорошестью!
Христіанство совѣтуетъ идти къ несчастнымъ, страдающимъ, грѣшнымъ, не бросать въ нихъ камень. Стыдно презирать дурныхъ!
Христіанство подвигаетъ святыхъ на величайшія жертвы ради спасенія грѣшниковъ, больныхъ, прокаженныхъ, предлагаетъ опуститься до нихъ, чтобы поднять ихъ до себя.
Наконецъ христіанство знаетъ и еще большую жертву -- отдать себя, свою жизнь, свою святость, свою чистоту за другихъ, все-таки съ той цѣлью, чтобы тѣмъ спасти ихъ, и не погубить и себя. "
За жертву любви, во имя добра, во имя будущей его побѣды,-- христіанство уготовляетъ жизнь вѣчную, воскресенье изъ мертвыхъ, торжество свѣта истинной жизни надъ тьмою небытія.
Но никакое христіанство не стало бы проповѣдовать сліянія со тьмою во имя тьмы, во имя ея окончательной побѣды надъ міромъ.
Самъ Андреевъ торопится намъ показать отличіе своего террориста отъ христіанскаго святого. Дѣло въ томъ, что даже проститутка поняла террориста по-христіански. Въ его готовности раздѣлить съ ней жизнь тьмы, она увидѣла только горячую, полную любви къ страдающему брату, истинно христіанскую душу. Существованіе такой любви, о которой она мечтала, но въ которую она не вѣрила, вызываетъ въ ней полное перерожденіе. Она готова воспрянуть для добра, для новой хорошей жизни. Она уже дѣлится своими планами съ террористомъ, но тотъ категорически отказывается отъ всякихъ плановъ возрожденія.
"Я не хочу быть хорошимъ" -- повторяетъ онъ съ какой-то упрямой апатіей.
Вотъ она та новая "непонятная" любовь, до которой далеко Христу съ его любовью.
Самая формула этой новой, еще непонятой любви, заключаетъ въ себѣ самой логическое и психологическое противорѣчіе.
Стыдно быть хорошимъ!
Слово стыдно указываетъ на присутствіе въ человѣкѣ начала добра, совѣсти. Если стыдно, то значитъ, въ душѣ есть доброе начало,-- какъ основное, какъ критерій, и вотъ это добро кричитъ: стыдно; добро само себя отрицаетъ. Это то, что въ логикѣ обычно называется contradictio in adjecto.
-- Безполезно быть хорошимъ.
-- Не стоитъ быть хорошимъ.
-- Не хочу быть хорошимъ.
Это и понятно и можетъ быть логично обоснованнымъ.
Но сказать Стыдно быть хорошимъ,-- это просто нелѣпость, просто логическій, психологическій и философскій non-sens. Своего рода художественная обмолвка Андреева.
И такой non sens берется защищать умный и тонкій критикъ H. М. Минскій. Обычная склонность къ софистикѣ приводитъ его къ аргументамъ прямо изумительнымъ. Герой "тьмы" -- это не кто иной, утверждаетъ онъ, какъ вся дореволюціонная русская интеллигенція. Но вѣдь она опрощалась и шла въ народъ, отказываясь отъ ложной культуры и вѣря въ то, что народная совѣсть и народное (общинное) міровоззрѣніе ближе къ истинѣ и добру, чѣмъ идеалы такъ называемаго культурнаго общества. Достоевскій "добровольно погрузился во тьму исконныхъ началъ" только потому, что въ нихъ видѣлъ не тьму, а свѣтъ истины, и вовсе не для того, чтобы быть "вмѣстѣ съ народомъ во мракѣ суевѣрія и рабства". Великій и ничѣмъ не оправдываемый поклепъ бросаетъ Минскій и на Толстого, увѣряя, что "Толстой добровольно ушелъ во тьму недѣланія и непротивленія, чтобы быть вмѣстѣ съ народомъ во мракѣ и невѣжествѣ, чѣмъ отдѣльно отъ него въ свѣтѣ культуры". Тутъ ужъ прямо порывъ софистическаго краснорѣчія. Г. Минскій отлично знаетъ, что Толстой говоритъ о недѣланіи ненужнаго, пустого, вреднаго или требуемаго ложными интересами ложной культуры. Его недѣланіе не мѣшаетъ ему трудиться всѣми своими силами и средствами для распространенія добра, и его непротивленіе злу есть только непротивленіе злу злыми средствами, рождающими только зло. Извѣстная статья маститаго старца: "Не могу молчать* -- есть противленіе злу разумными, по мнѣнію Толстого, средствами увѣщанія и убѣжденія.
Такимъ образомъ никакой общей психологической основы въ дѣятельности автора "Тьмы" и нашихъ кориѳеевъ литературы нѣтъ и попытка г. Минскаго усмотрѣть во "Тьмѣ" необыкновенныя глубины должна быть признана исполненной большого литературнаго усердія, но совершенно неудачной {Превосходный разборъ "Тьмы" даетъ талантливый Розановъ. "Нов. Время" 1907 годъ.}. Трудно, конечно, согласиться съ рѣзкимъ и крайнимъ отзывомъ г. Антона Крайняго (З. Гиппіусъ), для котораго "Тьма" -- "безрезультатная натуга" удивить міръ злодѣйствомъ, а, террористъ -- "глупый преглупый герой,-- обыкновенный андреевскій дуракъ". Но нужно по совѣсти сказать, что своей повѣстью Андреевъ шелъ навстрѣчу психологическому взрыву отчаянія, но никакой проблемы добра и зла не разрѣшилъ. Созданный же имъ герой -- существо странное, исключительное, можетъ быть понятъ только на почвѣ патологической. Двѣ безсонныя ночи, преслѣдованья полиціи, страшная усталость, нервное напряженіе -- все это разрѣшилось взрывомъ апатіи, конечно временной и конечно случайной.
Было бы несправедливо не отмѣтить и на этотъ разъ нѣсколько блестящихъ страницъ. Фигура пристава, идущаго арестовать террориста -- превосходна и полна тонкаго юмора. Его сложная психологія, въ силу которой онъ жаждетъ видѣть въ террористѣ героя и въ то же время радуется его аресту, и боится обыска, и ждетъ награды, и возмущенъ тѣмъ, что террористъ роняетъ себя своимъ поведеніемъ въ притонѣ -- все это удивительно хорошо. Вообще вся экспедиція, снаряженная для ареста въ публичный домъ -- мастерская картина, написанная тонко, вдумчиво, съ большимъ внѣшне сдержаннымъ юморомъ.
Очень талантливо изображена жизнь дома продажной любви.