(Соціальная трагедія человѣчества).
"Царь-Голодъ" какъ отрицаніе смысла въ исторіи человѣчества.-- Отъ реализма къ фантастикѣ и кошмарамъ.-- Творимая Андреевымъ легенда жизни.-- Фантастическіе образы Царя-Голода, Звонаря-времени, Смерти.-- Общественные классы въ пониманіи Андреева: Рабочіе. Lumpenproletariat. Крестьяне. Богатые.-- Незнаніе быта и исторіи рабочихъ: три типа рабочихъ.-- Клевета на рабочихъ, какъ "разрушителей" культуры.-- Босяки, какъ безнадежный антропологическій типъ микрокефаловъ.-- Крестьянинъ-горилла. Отношеніе къ крестьянину и страхъ передъ нимъ у Андреева и Гершензона.-- Богатые люди.-- Односторонность въ изображеніи ихъ.-- Лубочный характеръ письма.-- Кошмарная правда сценъ суда -- лучшая въ пьесѣ.-- На чьей сторонѣ Андреевъ?-- Дѣвушка въ черномъ. "Онъ насъ пугаетъ, а намъ не страшно".-- "Они перестали понимать правду, а это начало смерти".-- Смерть, какъ наиболѣе законченный образъ въ "Царѣ-Голодѣ".
Съ каждымъ новымъ произведеніемъ Андреевъ все болѣе и болѣе уклонялся отъ реализма на путь фантастики и "творимыхъ имъ самимъ легендъ жизни". Подобно Соллогубу онъ все охотнѣе изображалъ не то, что есть, даже не то, что кажется, не то, о чемъ хочется мечтать, а какіе-то кошмары больной фантазіи.
"Представленіе въ пяти картинахъ съ прологомъ" -- "Царь-Голодъ" -- именно такое фантастическое, кошмарное произведеніе,-- цѣль котораго нарисовать рѣзкими, грубыми мазками картину, изображающую исторію вѣчной и при томъ безсмысленной борьбы бѣдныхъ съ богатыми. Это своего рода кошмарно-соціологическій этюдъ, исторія человѣчества въ пониманіи автора,
Что данное произведеніе имѣетъ своей цѣлью какое-то высшее и послѣднее обобщеніе исторій человѣчества -- это видно и по стилизованному его письму. Передъ нами неопредѣленная эпоха: не та или иная страна, не тотъ или другой народъ. Фигурируютъ люди разныхъ сословій, но безъ именъ и фамилій; рядомъ съ ними аллегорическія фигуры: Царь-Голодъ, Время -- звонарь, Смерть, исполняющая обязанности и прокурора.
"Творю легенды жизни" сказалъ себѣ Андреевъ и къ этому прибавилъ: для того, чтобы взорвать на воздухъ еще одну человѣческую иллюзію -- вѣру въ прогрессъ....
I.
Въ центрѣ новой пьесы стоитъ фантастическій образъ Царя-Голода. Безпокойная, страстная, нервно движущаяся фигура; высокаго роста, худощавый и гибкій. Огромные черные глаза. Когда имъ овладѣваетъ гнѣвъ или онъ зоветъ, или проклинаетъ -- онъ становится похожъ на быстро закручивающуюся спираль, острый конецъ свой выбрасывающую къ небу. Голосъ его благороденъ и звученъ. Глубочайшей нѣжности полны его обращенія къ несчастнымъ дѣтямъ -- рабочимъ.
Царь-Голодъ двигаетъ человѣчествомъ. Но въ его поведеніи нѣтъ ничего напоминающаго Некрасовскій образъ:
Въ мірѣ есть царь, этотъ царь безпощаденъ,--
Голодъ названье ему...
Андреевскій Царь-Голодъ своего рода провокаторъ. Онъ служитъ и богатымъ, и бѣднымъ. Бѣдныхъ толкаетъ на бунтъ, а съ богатыми заодно ликуетъ при пораженіи бѣдныхъ. Онъ царь для бѣдныхъ и лакей для богатыхъ.
Въ его изломанной душѣ полная неразбериха основныхъ психологическихъ мотивовъ и настроеній.
Сколько разъ подбивалъ онъ бѣдняковъ на бунтъ и потомъ предавалъ и обманывалъ ихъ.
Но предавъ онъ тоскуетъ и вновь проситъ у Времени-Звонаря позволенія поднять знамя возстанія.
И такъ ведетъ онъ себя тысячелѣтія, такъ что даже старое Время-Звонарь устало и хочетъ умереть.
Въ первомъ актѣ Царь-Голодъ убѣждаетъ рабочихъ еще разъ поднять бунтъ, рѣзать ремни машинъ, ломать машины, разрушить всю цивилизацію богатыхъ: ихъ библіотеки, музеи, картинныя галлереи. Въ третьемъ онъ въ подозрительной роли предсѣдателя скорострѣльнаго суда надъ бѣдными,-- яко бы въ цѣляхъ полнаго развращенія богатыхъ. Въ четвертомъ онъ уже заодно съ богатыми, но о побѣдѣ ихъ говоритъ со страданіемъ въ голосѣ. Въ пятомъ онъ совершенно нагло ликуетъ заодно съ ними:
-- Чего добились, безумцы? Куда шли? На что надѣялись? Чѣмъ думали бороться? У насъ пушки, у насъ умъ, у насъ сила, а что у васъ, несчастная падаль? Вотъ лежите вы на землѣ и смотрите въ небо мертвыми глазами -- ничего не отвѣтитъ вамъ небо, и сегодня же ночью всѣхъ поглотитъ черная земля и на. томъ мѣстѣ, гдѣ вы будете зарыты, вырастетъ жирная трава, и ею мы будемъ кормить нашу скотину. Вы этого хотѣли, безумцы?
Но страницей ниже настроеніе Царя-Голода мѣняется. Откуда-то доносятся испуганные голоса побѣдителей, которые сообщаютъ въ страхѣ, что мертвые еще прійдутъ.
-- Мертвые встаютъ!
-- Они гонятся за нами!
-- Бѣгите, бѣгите! Мертвые встаютъ!
И вытянувшись къ убѣгающимъ всѣмъ своимъ жилистымъ тѣломъ, въ изступленной безумной радости кричитъ Царь-Голодъ:
-- Скорѣе! Скорѣе! Мертвые встаютъ!
Царъ-Голодъ -- какой-то хамелеонъ; въ немъ есть что-то отъ Андреевскаго же Іуды; но еще больше чего-то такого, что не поддается психологической оцѣнкѣ. Это по истинѣ "спираль", всѣ изгибы которой устремляются по линіи круга.
Какъ понять, напримѣръ, настроенія Царя-Голода въ концѣ перваго акта, когда ему удалось наконецъ побудить рабочихъ къ возстанію угрозой умертвить ихъ женъ и дѣтей.
Рабочіе кричатъ: "Побѣда или смерть". И охвативъ голову руками, громко, въ безумномъ отчаяніи и восторгѣ рыдаетъ Царь-Голодъ.
Одновременное сочетаніе отчаянія и восторга -- такая психологическая комбинація, въ которой очень трудно разобраться.
II.
Но еще съ фигурою Царя-Голода можно до извѣстной мѣры помириться. Голодъ -- сложное ощущеніе. Онъ толкаетъ человѣка и на подвиги, и на преступленія, и на возвышенныя, и низменныя побужденія. Онъ создаетъ самыя неожиданныя настроенія. Припомнимъ хотя бы. описанія голода у Кнута Гамсуна ("Голодъ"). Можетъ быть этимъ и слѣдуетъ объяснить замыселъ Андреева. Тутъ онъ еще въ своемъ правѣ. Съ фантастическими образами, которые онъ самъ и создалъ, онъ можетъ, конечно, расправляться, какъ ему угодно.
Нельзя допустить такой же просторъ въ отношеніи къ болѣе безспорнымъ явленіямъ жизни, подлежащимъ контролю и критикѣ логики и фактовъ.
Андреевъ пробуетъ изобразить борьбу классовъ. Посмотримъ, какъ рисуются его воображенію общественные классы.
На первомъ мѣстѣ рабочіе. Нужно удивляться, до какой степени Андреевъ мало знакомъ съ ихъ бытомъ и современнымъ положеніемъ. Живя въ крупныхъ промышленныхъ центрахъ -- въ Москвѣ и Петербургѣ, Андреевъ и не догадался, что можно и стоитъ внимательнѣе ознакомиться съ этой новой общественной группой, такъ неожиданно заявившей о своемъ существованіи хотя бы забастовкой 1905 года.
Представленія Андреева объ этой средѣ крайне наивны и даже просто невѣжественны. Рабочіе рисуются ему въ стилѣ гауптмановскихъ ткачей. Убогіе, приниженные, голодные, они только и знаютъ, что плачутся.
-- Мы голодны.
-- Мы голодны.
-- Мы голодны.
Машина придавила ихъ, и они чувствуютъ себя только жалкимъ придаткомъ къ ней.
-- Я молотъ.
-- Я шелестящій ремень.
-- Я рычагъ.
-- Я маленькій винтикъ съ головой, разрѣзаяный надвое.
Такое изображеніе рабочихъ вполнѣ несогласно съ дѣйствительностью. Какъ ни далеки фабричные порядки отъ идеала, но фабрика въ наше время все же кормитъ и гораздо лучше, чѣмъ кормитъ крестьянина земля. Фабрика и не такъ угнетаетъ. Напротивъ, она поднимаетъ и освобождаетъ личность, развиваетъ ее. Черезъ три-четыре года работы на фабрикѣ прежняго забитаго крестьянина уже не узнать: предъ нами выросъ другой человѣкъ съ сознаніемъ своихъ правъ и искренней вѣрой въ лучшее будущее.
Картина, нарисованная воображеніемъ Андреева, могла бы быть съ извѣстнымъ основаніемъ отнесена къ XVIII вѣку, къ быту силезскихъ тканей; но разсматривать (стилизовать) отдѣльный моментъ въ жизни рабочихъ какъ нѣчто такое, что должно говорить о типѣ рабочаго во всѣ времена -- неправильно, не нужно и ни въ чемъ не убѣждаетъ. Самъ Андреевъ въ драмѣ "Къ звѣздамъ" даетъ намъ иной образъ смѣлаго, энергичнаго, умнаго рабочаго Трейчке, вѣрящаго, что землю, какъ воскъ, можно размять и измѣнить, какъ того захочетъ человѣкъ.
Но то были болѣе бодрыя времена. Андреевъ успѣлъ забыть о нихъ. И вотъ теперь въ разгаръ общаго унынія и усталости онъ сочиняетъ ужасы и кошмары.
Совершенно не знаетъ Андреевъ рабочихъ, когда предполагаетъ, что они подъ вліяніемъ хотя бы и Царя-Голода станутъ разрушать фабрики, портить машины.
Такъ во время стачекъ и забастовокъ могутъ поступать только наиболѣе отсталые и темные элементы рабочаго класса. Какъ бы враждебно ни былъ настроенъ рабочій къ фабриканту, онъ все же прекрасно понимаетъ, что фабрика не только источникъ несправедливыхъ доходовъ ея владѣльца, но и кормилица -- рабочаго.
Желѣзными связями соединилъ капитализмъ работника съ фабрикой и не въ уничтоженіи фабрики видитъ свое освобожденіе современный рабочій, а въ совершенно новыхъ условіяхъ распредѣленія труда, капитала и-прибылей.
Заставить уничтожить фабрику могло бы только чистое безуміе, но обвинять въ безуміи цѣлый классъ населенія. у Андреева нѣтъ никакихъ фактическихъ и психологическихъ основаній.
Знаетъ ли Андреевъ рабочихъ? Какіе рабочіе типы рисуются воображенію нашего талантливаго писателя?
Передъ нами три типа. Только три.
Первый рабочій съ могучей фигурой, напоминающей Геркулеса Фарнезскаго. Громадные мускулы, огромное туловище и небольшая слабо развитая голова, съ тускло-покорными глазами; бычья тупость выраженія.
Этотъ рабочій самъ сознается, что голова его плоха; онъ ничего не можетъ понять и не знаетъ, что дѣлаетъ и что нужно дѣлать.
Второй рабочій -- молодой, истощенный, чахоточный. Напоминаетъ по прекраснодушію чеховскихъ героевъ. Онъ вѣритъ, что изъ его крови вырастутъ прекрасные цвѣты, и вся жизнь будетъ сплошной садъ цвѣтовъ. Онъ врагъ насилія.
-- Какъ -- восклицаетъ онъ въ негодованіи:-- черезъ насиліе къ свободѣ? Черезъ кровь къ любви и поцѣлуямъ? Никогда!
Третій рабочій -- старикъ, въ образѣ котораго Андреевъ воплощаетъ милліоны. Сухой, безцвѣтный, будто долго, всю жизнь его мочили въ кислотахъ, уничтожающихъ краски. Когда онъ говоритъ,-- кажется, будто говорятъ милліоны безцвѣтныхъ существъ, почти тѣней.
Старикъ ничему не вѣритъ.-- Мы темные, слѣпые, безсильные. Побѣда невозможна.
И только! Другихъ рабочихъ Андреевъ не знаетъ. Онъ ничего не слышалъ о сознательномъ рабочемъ движеніи, о профессіональныхъ союзахъ, о партійныхъ группахъ, о могучей рабочей партіи въ Англіи, въ Германіи.
Не знаетъ или не хочетъ знать?
Если не знаетъ, то подобаетъ ли талантливому художнику браться за изображеніе той среды, которую онъ не знаетъ? Что за охота ему морочить себя и другихъ фантастическимъ вздоромъ? у
А если знаетъ? Тогда положеніе писателя еще болѣе тяжкое. Тогда онъ рискуетъ быть обвиненнымъ въ сознательномъ обманѣ читателя, въ злонамѣренномъ извращеніи истины ради какихъ-то непонятныхъ кошмаровъ.
Андреевъ и въ дальнѣйшемъ теченіи пьесы взводитъ поклепы на рабочихъ. Онъ хочетъ увѣрить насъ, что это новые варвары. Они разрушаютъ культуру. Жгутъ библіотеки, музеи. Вотъ горитъ національная галлерея:
-- Горитъ Мурильо, Веласкецъ, Джіорджіоне!
Бунтъ сопровождается всѣми ужасами варварства...
Утверждать это, по меньшей мѣрѣ, неосторожно со стороны Андреева. Это значитъ сознаться или въ завѣдомой неправдѣ, или въ полномъ незнаніи исторіи.
Во время революцій 1848 года и во время коммуны рабочіе доказали свою культурность. Они охраняли отъ отбросовъ населенія національныя сокровища искусства особой стражей и показали, что ищутъ они не разрушенія культуры богатыхъ, а пріобщенья къ ея благамъ. Не равенства нищеты и невѣжества,-- а равенства въ пользованіи высшими благами цивилизаціи.
И въ наши дни стоитъ только заглянуть въ аудиторіи народныхъ университетовъ, чтобы убѣдиться въ томъ, что жажда знанія охватила массы. Рабочіе хотятъ не только практическихъ знаній, но и искусства. Они наполняютъ театры, концерты. Они на нашихъ глазахъ создаютъ свою интеллигенцію, свою прессу, своихъ ораторовъ, писателей. Это новое культурное движеніе громадной общественной цѣнности, а Андреевъ повторяетъ въ пьесѣ наивныя и давно всѣми забытые страхи захолустнаго обывателя-мѣщанина.
По тѣмъ или инымъ причинамъ, но рабочій представленъ у Андреева въ ложномъ и совершенно одностороннемъ свѣтѣ.
Андреевъ не правъ даже въ томъ случаѣ, если бы ссылался на худшіе слои рабочаго населенія, его отсталые элементы: и тѣ все же выше Андреевскихъ представленій.
III.
Не лучше обстоитъ дѣло и съ другими элементами бѣдняковъ.
Вся вторая картина посвящена изображенію босяковъ -- Lumpenproletariats.
Тутъ опять не обошлось безъ сгущенія красокъ и самаго безцеремоннаго обращенія съ фактами.
Съ міромъ босяковъ мы уже были знакомы по произведеніямъ Горькаго. Это бывшіе люди,-- де помирившіеся съ требованіями порядка и культуры и выкинутые жизнью за бортъ. Алкоголики, преступники, люди съ слабой волей и непрочной этикой -- вотъ бывшій актеръ, вотъ чиновникъ, бывшій баронъ, телеграфистъ и т. д. Все это бывшіе люди, но -- люди; они изъ нашей же среды; больные, спившіеся, они были когда иными, и могли бы и остаться иными -- при болѣе благопріятномъ стеченіи обстоятельствъ.
Не такъ это по Андрееву.
Онъ собираетъ намъ на митингъ проститутокъ, хулигановъ, убійцъ, воровъ и увѣряетъ насъ, что это особый антропологическій типъ: микроцефалы, самымъ строеніемъ черепа своего обреченные на преступность. Они безнадежны, они неисправимы. Это не бывшіе люди, а особая порода людей преступнаго типа. Нѣчто въ родѣ преступнаго ломброзовскаго типа, съ которымъ можно расправиться только однимъ вѣрнымъ и надежнымъ способомъ-висѣлицей.
Нечего, конечно, и прибавлять, какую кошмарную сцену рисуетъ намъ Андреевъ на митингѣ этихъ преступныхъ типовъ. Обсуждается вопросъ о борьбѣ съ богатыми. Ораторамъ предлагается дать двѣ минуты на выясненіе необходимости всеобщаго разрушенія и двѣ минуты на изысканіе способовъ разрушенія.
Вносятся самые фантастическіе проекты.
Уничтожить книги. Заразить болѣзнями, отравить воду, сжечь весь городъ. Вопросъ объ уничтоженіи богатыхъ баллотируется и принимается единогласно, при чемъ въ баллотировкѣ участвуетъ даже одинъ мертвый, котораго для этой цѣли поднимаютъ подъ руки.
Нечего прибавлять, что Андреевъ не отказалъ себѣ въ излюбленномъ имъ пріемѣ контрастовъ. Митингъ происходитъ въ подвалѣ, а въ верхнемъ этажѣ балъ у богатыхъ, и слышится та же мелодія польки, которой мы наслаждались уже на балу у Человѣка.
Митингъ заканчивается общей вакханаліей, при немъ въ пляскѣ участвуетъ даже Смерть, канканирующая съ какимъ-то кавалеромъ-босякомъ, "томно положивъ ему голову на плечо". Все кончается общей свалкой.
Вступать въ споры съ Андреевымъ по поводу изображенія имъ босяковъ -- это значитъ ломиться въ открытую дверь. Достаточно отмѣтить, что у Андреева въ этомъ мірѣ безнадежныхъ преступниковъ фигурируютъ и проститутки. Какъ-будто онъ никогда не слышалъ о соціальныхъ условіяхъ, приводящихъ даже честныхъ женщинъ на путь позорной торговли своимъ тѣломъ.
Отношеніе Андреева къ босякамъ и отверженнымъ -- глубоко несправедливое -- мѣщанское...
IV.
Еще несправедливѣе отношеніе его къ крестьянству.
Въ картинѣ суда мы находимъ такую сцену.
За рѣшеткой появляется существо необычайно дикаго вида. Длинныя до колѣнъ руки съ огромными морщинистыми грязными оконечностями, голова и лицо сплошь заросли спутанными волосами, тусклые глазки, звѣриная походка. Но есть попытки къ чему-то человѣческому. Одежда -- соединеніе коры деревьевъ съ грубой матеріей и какими-то подвязками.
Происходитъ слѣдующій разговоръ зрителей.
-- Да это горилла!
-- Боже мой! Неужели мы будемъ судить еще цѣлый зоологическій садъ? У меня театръ.
-- Нѣтъ, это человѣкъ.
-- Да нѣтъ, горилла. Вы посмотрите на его голову.
-- На руки!
-- Не нужно снимать намордника.
Оно, быть можетъ, кусается!
-- Оно кланяется!
-- Оно человѣкъ!
-- Да нѣтъ же оно дрессированное. Что это?
-- Нуженъ каталогъ! Въ этихъ случаяхъ нельзя безъ каталога: какъ же мы будемъ судить, не зная, какъ оно называется.
-- Какой странный фасонъ. Интересно познакомиться съ его портнымъ.
"Оно" -- оказывается русскимъ крестьяниномъ.
Русскій крестьянинъ рисуется Андрееву гориллой съ тусклыми звѣриными глазками съ попытками къ чему-то человѣческому.
Тотъ самый русскій крестьянинъ, который создалъ чудную народную пѣсню, въ эпическихъ преданіяхъ котораго выросъ трогательный образъ гуманнаго богатыря Илья Муромца, что не мыслитъ зломъ и на татарина; тотъ самый крестьянинъ, который вынесъ на своихъ плечахъ тысячелѣтнюю исторію Россіи и создалъ великую русскую литературу, тотъ самый крестьянинъ, близостью къ которому гордились Шевченко, Никитинъ, Кольцовъ и всѣ лучшіе люди русской земли -- для г. Андреева только горилла съ нѣкоторыми "попытками къ чему-то человѣческому".
Грустно говорить, но приходится признать, что Андреевъ оклеветалъ, и оскорбилъ русскаго крестьянина. Есть всему предѣлъ, и въ увлеченіи кошмарами не слѣдуетъ переходить граней.
Мы вовсе не склонны идеализировать крестьянина. Онъ и не развитъ, и невѣжественъ. Мы все сдѣлали, чтобы убить въ немъ человѣка; мы искусственно прививали ему дурные инстинкты, мы толкали его на погромы.
Многіе десятки, сотни лѣтъ продолжается огрубѣніе и одичаніе крестьянина; но все же человѣка въ немъ не убили, и событія послѣднихъ пяти лѣтъ показали, что онъ и теперь способенъ на прекрасные порывы, и много свѣтлыхъ головъ таитъ въ себѣ народная стихія.
Повторяемъ: мы не дѣлаемъ себѣ иллюзій; современное крестьянство въ наиболѣе зажиточной и, слѣдовательно, внѣшне даже культурной части, можетъ служить реакціи, но отсюда слишкомъ далеко еще до воплощенія всего крестьянства въ образѣ гориллы.
Въ "стилизованномъ" изображеніи крестьянина гориллой отражается ничѣмъ не оправдываемое обывательское презрѣніе къ крестьянину и страхъ передъ нимъ, какъ передъ дикимъ звѣремъ,-- тотъ самый страхъ, во имя котораго другой мѣщанинъ, но уже на "этической" почвѣ,-- М. Гершензонъ, старался увѣрить насъ, что "намъ не только нельзя мечтать о сліяніи съ народомъ,-- бояться его мы должны пуще всѣхъ казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждаетъ надъ отъ ярости народной" {"Вѣхи" 4-е изд. М. 1909, стр. 89.}.
Только у самыхъ закоренѣлыхъ мѣщанъ подобное отношеніе къ крестьянину можетъ вызвать сочувствіе. Но къ счастью міръ состоитъ не изъ однихъ мѣщанъ, и литература сильна не ихъ сужденіями и оцѣнками!..
V.
Остается разсмотрѣть, какъ относится Андреевъ къ классу богатыхъ людей. Здѣсь положеніе Андреева было весьма удобное. Уже такъ давно положено -- видѣть въ богатыхъ только одни пороки. Презрѣніе къ "буржуазіи" къ "буржуямъ" -- требованіе хорошаго тона для всѣхъ литературныхъ направленій. Даже мистическіе анархисты и декаденты неуклонно выражаютъ свое величайшее презрѣніе къ сытымъ, самодовольнымъ, ограниченнымъ мѣщанамъ -- буржуа.
Но и здѣсь Андреевъ не соблюлъ чувства художественной мѣры и такта. Передъ нами рядъ каррикатуръ -- иногда злыхъ и мѣткихъ, иногда до такой степени одностороннихъ и неправдоподобныхъ, что прямо дѣлается досадно за талантливаго писателя.
Нечего, конечно, и говорить, что всѣ богатые люди безъ изъятія выставлены тупыми, грязными, жирными обжорами, страшными трусами, дрожащими за свою утробу, людьми безжалостными и лицемѣрными циниками, которые не вѣрятъ ни въ Бога, ни въ чорта, -- готовые звать на помощь того или другого,-- кто бы ни помогъ въ бѣдѣ.
Противный животный трепетъ испытываютъ они при приближеніи возставшихъ бѣдняковъ. Только прикидываются защитниками культуры и искусства. Они вздыхаютъ о ней, пока вину разрушенія культуры можно взвалить на возставшихъ бѣдняковъ. Но какъ только выясняется, что бунтъ можно усмирить новоизобрѣтенными снарядами, отъ которыхъ однако пострадаютъ и произведенія искусства -- для богатыхъ нѣтъ колебаній: пусть гибнутъ національныя сокровища,-- только бы они остались цѣлы.
-- Мы можемъ погибнуть, вотъ что важно. Мы!
-- Мы!
-- Вы понимаете это: мы!
-- Мы! Мы!
Въ ночь великаго бунта всѣ богатые собрались въ великолѣпный богатый залъ. Здѣсь художники и писатели, здѣсь и ученые въ довольно грязныхъ сюртукахъ. Здѣсь нѣсколько священнослужителей, которые держатъ себя заискивающе. Они не сумѣли удержать проповѣдями "звѣря".
...Господь не допуститъ, чтобы погибло столько невинныхъ,-- говоритъ аббатъ.
-- Ахъ, оставьте, св. отецъ. Вы бы раньше учили этихъ мерзавцевъ, что голодъ путь къ блаженству, а не къ бунту.
-- Учили, но... Аббатъ разводитъ руками.
-- Не вѣрятъ!
-- Вѣрятъ, но...-- продолжаетъ стыдливо: сегодня они повѣсили одного аббата. Страшно подумать, что отвѣтятъ они Богу!
-- Что же? Развѣ веревка оборвалась?
Аббатъ стыдливо отходитъ.
Здѣсь же на балу и сановники. Старичекъ въ мундирѣ заявляетъ:
-- Я всегда утверждалъ, что необходимы реформы. Нельзя доводить до крайности. Во время брошенный кусокъ хлѣба, даже просто ласковая улыбка...
И старческимъ ртомъ изображаетъ ласковую улыбку.
Кто-то предлагаетъ молиться Богу.
-- Оставьте! Богъ лучше насъ знаетъ, въ чемъ тутъ дѣло. Намъ нужно молиться дьяволу! Дьяволу!
Но вотъ появляется инженеръ, грязный, лысый, онъ "демократиченъ" и не считается съ приличіями.
Это главная опора богатыхъ -- воплощеніе техники и знанія. Инженеръ сообщаетъ, что изобрѣтены снаряды, дѣйствіе которыхъ ужасно. Достаточно двухъ снарядовъ, чтобы уничтожить городскую площадь, наполненную народомъ. Кромѣ того, съ помощью денегъ подкуплены болѣе смышленые бѣдные, и теперь уже началась рѣзня между бунтовщиками.
Богатые въ восторгѣ. Дамы окружаютъ грязнаго инженера, отъ котораго дурно пахнетъ, и одна изъ нихъ заявляетъ: если вы захотите, я буду принадлежать вамъ!
-- И я! И я!
-- И мой мужъ позволитъ, потому что и онъ понимаетъ, что вы нашъ спаситель!
А пока бунтъ не грозитъ богатымъ, они занимаются тѣмъ, что судятъ бѣдныхъ, присутствуя на судѣ, какъ въ театрѣ, и предаваясь въ антрактахъ чревоугодію.
Во время перерыва на судѣ для завтрака рослые лакеи несутъ для Толстаго цѣлую свинью, баранью тушу, росбифы. Судья, аббатъ и профессоръ должны помочь Толстому въ его завтракѣ. Съ жадностью полосуютъ свинью ножами. Иногда профессоръ и аббатъ случайно встрѣчаются взглядами и тогда, не будучи въ силахъ жевать, съ щеками, раздутыми пищей, они застываютъ отъ ненависти другъ къ другу и презрѣнія. Потомъ жуютъ усиленно и давятся...
Таковы богатые въ изображеніи Андреева.
Спору нѣтъ, многія черты, хотя и шаржированныя, схвачены вѣрно и зло. Правильно подчеркнута жестокость богатыхъ и черствый, циничный эгоизмъ ихъ. Во время коммуны богатыя дамы подходили къ разстрѣляннымъ или раненымъ коммунарамъ и зонтиками растравляли ихъ раны.
Но и въ отношеніи къ богатымъ Андреевъ впалъ въ обычную крайность. Пьеса его стилизованная. Всѣ образы стилизованы. Слѣдовательно, то, что онъ говоритъ о богатыхъ, относится ко всѣмъ временамъ, всѣмъ богатымъ, всѣхъ эпохъ и народностей. А такое отношеніе къ богатымъ и ихъ исторической роли невѣрно и наивно.
Въ исторіи человѣчества можно указать многочисленные примѣры, продолжительныя эпохи, когда культура создавалась богатыми. Такова Греція эпохи Перикла, Венеціанская республика въ ея расцвѣтѣ, Голландія въ періоды роста науки и свободомыслія. Громадна роль богатыхъ въ исторіи человѣческой цивилизаціи, и невозможно одной грязной полосой лубочнаго мазка изобразить разные моменты въ исторіи богатыхъ. А ихъ можно назвать три.
Первый, наиболѣе продуктивный періодъ, когда богатые являются творческой силой: въ ихъ рукахъ знанія, умъ, энергія и -- самое важное -- вѣра въ свою историческую миссію, въ себя, какъ факторъ прогресса.
Въ этотъ періодъ они созидаютъ матеріальныя и духовныя богатства и сами обнаруживаютъ кипучую энергію труда.
Во второй періодъ они пожинаютъ лавры и спокойно пользуются благами созданной ими и ими поддерживаемой культуры.
Третій періодъ наступаетъ только тогда, когда они являются препятствіемъ для дальнѣйшаго развитія народа, опираются на привилегіи и традиціи прошлаго, а сами уже не творятъ и утеряли необходимыя для творчества силы ума, энергіи, трудоспособности; тогда только они приближаются къ тому, чѣмъ изобразилъ ихъ Андреевъ въ своей кошмарной пьесѣ.
V.
Не слѣдуетъ замалчивать хорошее въ этой странной пьесѣ. Въ картинѣ суда, сквозь сгущенныя краски и нарушенныя перспективы чуется какая-то ужасная правда нашихъ дней. И въ кошмарахъ Андреева отражается жестокая и циничная дѣйствительность.
Судятъ бѣдныхъ. На предсѣдательскомъ мѣстѣ Царь-Голодъ, пять судей въ пышныхъ мантіяхъ и парикахъ. За прокурорскимъ столомъ сама Смерть.
Подсудимыхъ-бѣдняковъ держатъ за рѣшеткой въ намордникахъ.
На одной женщинѣ нѣтъ намордника.
-- Позвольте, почему она безъ намордника,-- кричитъ одинъ изъ судей, Тощій.
Тюремщикъ.-- Это мать обвиняемаго. Она хочетъ говорить за него.
-- Разъ она хочетъ говорить, значитъ, и ей надо надѣть намордникъ. Дѣлаю вамъ замѣчаніе. Секретарь, запишите.
Судъ недологъ и простъ.
Старикъ говоритъ разбитымъ голосомъ:
-- Укралъ.
-- Сколько укралъ?
-- Я укралъ пятифунтовый хлѣбъ.
-- Почему ты не работалъ?
-- Не было работы.
-- А гдѣ же твои дѣти, голодный? Почему они не кормятъ тебя?
-- Они умерли съ голода.
-- Почему же ты не захотѣлъ умереть съ голода, какъ дѣти?
-- Не знаю. Захотѣлось жить.
-- А зачѣмъ тебѣ жить, голодный?
Царь-Голодъ встаетъ на своемъ предсѣдательскомъ мѣстѣ и громко говоритъ:
-- Господа судьи, прошу васъ сдѣлать видъ размышляющихъ.
Всѣ судьи на нѣкоторое время принимаютъ видъ размышляющихъ: морщатъ лбы, смотрятъ къ потолокъ, подпираютъ носъ пальцемъ, вздыхаютъ и вообще, видимо, стараются. Почтительное молчаніе. Затѣмъ въ томъ же почтительномъ молчаніи, съ глубоко-торжественными и серьезными лицами Судьи встаютъ и всѣ сразу поворачиваются къ Смерти. И также всѣ сразу медленно и низко кланяются ей и вытягиваются ей навстрѣчу. И Смерть, быстро вставъ, стучитъ кулакомъ по столу и кричитъ скрипучимъ голосомъ:
-- Осужденъ во имя дьявола.
Такимъ же путемъ судьи, дѣлающіе видъ размышляющихъ, осудили молодую мать, убившую своего голоднаго ребенка, осудили мальчика, укравшаго для больной матери яблоко,-- здороваго работника, потому что онъ честенъ и силенъ.
-- Слишкомъ честенъ и силенъ. Сегодня онъ еще послушенъ, но кто же поручится за завтрашній день... Сильные рабы опасны даже, когда они послушны...
Заканчивается эта оргія правосудія великолѣпной рѣчью предсѣдателя суда -- Царя-Голода, восхваляющаго судъ.
-- Подчиняясь только законамъ вѣчной справедливости, чуждые преступной жалости, равнодушные къ мольбамъ и проклятіямъ, мы (судьи) озарили землю свѣтомъ человѣческаго разума и великой святой правды. Ни на одну минуту не забывая, что основа жизни -- справедливость, мы въ свое время распяли Христа и съ тѣхъ поръ до сегодня продолжаемъ украшать Голгоѳу новыми крестами...
VI.
На чьей сторонѣ Андреевъ? Съ одной стороны, онъ какъ будто противъ богатыхъ. Ихъ онъ рисуетъ наиболѣе черными красками, имъ удѣляетъ весь сарказмъ, всю желчь своего негодованія.
Но, съ другой стороны, онъ и не съ бѣдняками.
Многое отталкиваетъ его отъ бѣдняковъ. Они жалки, убоги, голодны. Они ничего не понимаютъ. Они способны только на бунтъ "безсмысленный и безпощадный". Они противъ культуры, противъ книгъ, картинъ, музеевъ. Ими руководитъ только голодъ, только животный страхъ за женъ и дѣтей. Ничего они не могутъ создать. Они только разрушители. Ихъ вспышки всегда будутъ усмирены.
Рядомъ съ ними идутъ уже прямо преступные типы -- микроцефалы-босяки и звѣри,-- гориллоподобные крестьяне.
Сердце Андреева полно жалости къ нимъ и сочувствія. Онъ не осудилъ бы ихъ "во имя дьявола", но и не сталъ въ ряды ихъ защитниковъ во имя бога Правды.
Онъ -- въ числѣ тѣхъ художниковъ и писателей, которые помѣщены имъ въ толпѣ богатыхъ людей въ богатой залѣ предпослѣдней картины.
Они молчатъ и только страдаютъ за погибшія произведенія искусства...
Но въ сердцѣ ихъ закрадывается ясное пониманіе истины. Они не могутъ быть заодно съ грязными, циничными побѣдителями.
Андреевъ, какъ и они, стоитъ на полдорогѣ между тѣми и другими. И едва ли не всего правильнѣе изображаетъ онъ себя и значительную часть русской интеллигенціи въ образѣ дѣвушки въ черномъ.
Эта дѣвушка достаточно умна и благородна, чтобы жалѣть униженныхъ и побѣжденныхъ. Она презираетъ богатыхъ, но бѣдныхъ боится.
На судѣ она высказываетъ сочувствіе хулигану, выражая готовность выйти за него замужъ. Но это только на мгновеніе.
Голодный угрюмо отвѣчаетъ ей:
-- Посмотри поближе.
И дѣвушка въ черномъ сразу видитъ громадную пропасть, отдѣляющую ее отъ бѣдняковъ.
-- Ты правъ: не вышла бы. Ты слишкомъ грубъ.
Въ другомъ мѣстѣ она выражаетъ свое сочувствіе несчастной женщинѣ, принужденной бросить своего ребенка въ рѣку. И ей кажется, что ея сочувствіе очень большое дѣло, что за него она заслуживаетъ почтительности, благодарности и взрыва льстивыхъ словъ. Поэтому отвѣтъ несчастной приводитъ ее въ негодованіе.
-- Дай твою руку, несчастная.
-- Не дамъ. Я презираю тебя.
-- Меня?
-- Да, тебя. Ты будешь въ раю.
-- Ты презираешь меня? Ты, убійца?
И, закидывая голову, кричитъ гнѣвно, въ неистовствѣ.
-- Такъ ведите ее въ адъ!
Чувства народолюбія не выдержали долгаго испытанія.
Но все же дѣвушка въ черномъ считаетъ себя выше остальной толпы сытыхъ, изъ среды которыхъ какой-то юноша съ демонической внѣшностью смотритъ на нее мечтательно...
Въ сценѣ на балу, окончательно притиснутая потокомъ событій къ лагерю богатыхъ, дѣвушка въ черномъ хочетъ, по крайней мѣрѣ, мужественно умереть. Она требуетъ музыки и танцевъ.
-- Пусть красотою будетъ наша смерть.
И въ отвѣтъ слышны голоса.
-- Она сумашедшая.
-- Уйдемъ отъ нея.
-- Уйдемъ!
Не удовлетворила дѣвушка бѣдныхъ, не понравилась и богатымъ, наградившимъ ее именемъ сумашедшей.
Такъ никого не удовлетворитъ и Андреевъ своей пьесой.
Революціонныя стремленія массъ ему рисуются только безпощаднымъ и безсмысленнымъ бунтомъ.
Новыя общественныя силы ему кажутся только отбросами большого города. Стремленіе низовъ къ свѣту и культурѣ ему представляется торжествомъ тьмы и варварства[
И не замѣчаетъ того, что въ безсиліи онъ самъ тянется къ тьмѣ, на дно апатіи и бездѣятельнаго отчаянія.
Но Андреевъ самъ виноватъ въ своихъ настроеніяхъ. Онъ самъ, добровольно, отказался смотрѣть и видѣть. Онъ поступилъ такъ, какъ дѣлаютъ дѣти: сѣлъ въ углу, закрылъ глаза и вообразилъ себѣ небывалые ужасы. И такъ какъ это только дѣтскіе ужасы, то невольно приходятъ въ память добродушныя, но злыя и мѣткія слова Л. Н. Толстого:
-- Онъ насъ пугаетъ, а намъ не страшно!
Но мы видимъ. И напрасно Андреевъ зажмурилъ глаза. Онъ тоже могъ бы видѣть и знать. Онъ талантъ. Онъ могъ бы легко и скоро разобраться въ окружающихъ его явленіяхъ, если бы умѣлъ и хотѣлъ работать, какъ слѣдуетъ.
Но его потянуло къ легкому успѣху. Онъ почувствовалъ, что и Царь-Голодъ найдетъ сочувственную волну въ широкомъ морѣ читателей-мѣщанъ и удовольствовался дешевымъ, но не долгимъ успѣхомъ.
Онъ не хотѣлъ искать правды до конца -- и въ этомъ его большое несчастье и его большая вина.
Въ третьей картинѣ (суда) есть чрезвычайно вѣщія слова.
Царь-Голодъ говоритъ о богатыхъ, о судьяхъ, съ которыми онъ будто бы только по видимости заодно:
-- Они уже перестали понимать, что такое правда -- а это начало смерти.
Андреевъ тоже пересталъ понимать правду, онъ увлекся созданіемъ "видѣній", "фантасмагорій", легендъ жизни, а это напало смерти въ искусствѣ и для самыхъ большихъ талантовъ.
Смерть заглянула въ душу Андреева и не случайно изъ всѣхъ персонажей его "представленія" о Царѣ-Голодѣ -- наиболѣе жизненный, яркій образъ, остающійся надолго въ нашей душѣ,-- это Смерть!
Свирѣпая, несытая, неумолимая, безжалостная Смерть.
Въ царствѣ тѣней, созданныхъ Андреевымъ, властвуетъ Смерть!
И уйти изъ этого царства тѣней можно только настоящимъ, животворящимъ искусствомъ. Нѣкогда ушелъ оттуда Орфей. Хотѣлось бы, чтобы и Андреевъ въ настоящемъ, живомъ, искреннему творящемъ жизнь искусствѣ нашелъ свое спасеніе...