(Повѣсть о семи повѣшенныхъ).
Повѣсть о семи повѣшеныхъ -- какъ лучшее произведеніе Андреева послѣднихъ лѣтъ.-- Нѣжность, лиричность тона.-- Удавшіеся типы.-- Лучшія сцены ("поцѣлуй и молчи").-- Таня Ковальчукъ.-- Недостатки.-- Черты андреевскаго настроенія.-- Смерть и страхъ смерти, какъ центръ вниманія автора.-- Полное незнакомство съ психологіею революціонеровъ - террористовъ.-- Вернеръ,-- "уставшій отъ жизни", а не террористъ.-- Муся -- тоже.-- Она христіанская мученица.-- Преувеличеніе страха смерти.-- "Мы не такъ умираемъ".
Дѣйствительное "безуміе нужасъ" нашихъ дней -- это смертныя казни. Тысячи казней держатъ всѣхъ насъ подъ гнетомъ какого-то непреходящаго отчаянія.
Какая-то желѣзная плита навалилась на нашу совѣсть и нѣтъ выхода, нѣтъ спасенія отъ ужаса, некуда направить мысль, прикованную къ кошмарамъ законныхъ убійствъ и. оцѣпенѣвшую.
Андреевъ умѣетъ откликаться на запросы современности. Онъ чуткій человѣкъ. Онъ знаетъ, что волнуетъ и тревожитъ читателя, и онъ идетъ ему навстрѣчу со своимъ творчествомъ. За "Краснынъ мѣхомъ" онъ далъ драму "Къ звѣздамъ", вслѣдъ ушедшей революціонной волнѣ онъ принесъ свою "Тьму". Тьма стала разсѣиваться, реакція перестала казаться такой ужъ безпросвѣтной и безвыходной и талантъ Андреева ищетъ вдохновенія въ мотивахъ, приковывающихъ общее вниманіе.
Смерть всегда интересовала Андреева и переживанія обреченныхъ на насильственную смерть должны были привлечь его вниманіе и возбудить его творчество.
Нельзя не признать, что успѣхъ повѣсти "О семи повѣшенныхъ" былъ очень великъ. Едва-ли не самый большій послѣ статьи Л. Н. Толстого: "Не могу молчать".
И успѣхъ былъ вполнѣ заслуженный. Повѣсть Андреева доказала, что онъ большой художникъ и можетъ ударить по сердцамъ съ могучей силой.
Что-то теплое, нѣжное, задушевно лирическое раскрылось въ сердцѣ художника и вылилось наружу въ трогательныхъ образахъ и ослѣпительно-прекрасныхъ сценахъ повѣсти.
Не все одинаково хорошо, но много въ ней настоящихъ перловъ.-- Ниже мы отмѣтимъ и неудачное, въ чемъ проявилось старое Андреевское настроеніе; но сначала укажемъ на то, что въ повѣсти хорошо, такъ какъ хорошаго въ ней на этотъ разъ больше, чѣмъ неудачнаго и выдуманнаго.
Очень ярко изображенъ Его превосходительство, спасенный тайной полиціей отъ покушенія террористовъ, предупрежденный ею за нѣсколько часовъ. Полна настроеній тревожная ночь въ спальнѣ спасеннаго министра.
Чрезвычайно красоченъ глупый и тупой эстонецъ, который вяло и апатично повторяетъ:
-- Меня не надо вѣшать.
Его предсмертная апатія, его тупое сопротивленіе, полное отсутствіе нравственной энергіи -- все изображено съ большимъ знаніемъ Человѣческой души.
Великолѣпенъ лихой воръ-разбойникъ Орловецъ Цыганокъ. Лихая натура, былинный рисунокъ, краски народной поэзіи. Его бахвальство, его удаль, наглая и въ то же время мужественная его неизбывная энергія и нравственная сила, не допустившая его до роли палача, его разбойничьи порывы въ послѣднюю минуту, когда у него мелькаетъ мысль умереть въ бою, въ рукопашной схваткѣ: "смерти и не замѣтить" -- все это схвачено съ удивительной яркостью, экспрессіей и той высшей легкостью письма, которая присуща только большому мастеру.
Легкость и красочность письма -- два крупнѣйшія достоинства этой повѣсти Андреева. Ничего вымученнаго, надуманнаго. Почти ничего лишняго, ничего фантастическаго.
Съ огромной силой лиризма написана сцена послѣдняго свиданія Головина со своими родителями: старушкой матерью и полковникомъ -- отцомъ (Поцѣлуй и молчи!) Не возможно читать ее безъ глубокаго волненія.
Самъ Головинъ, молодой, цвѣтущій, еще за день до казни усердно занимающійся гимнастикой по Миллеру -- это воплощеніе обаятельной молодости и жизнерадостнаго оптимизма -- въ высшей степени цѣльный, законченный образъ.
Трогательна Таня Ковальчукъ, которая какъ мать -- несмотря на свои молодые годы,-- все время заботится объ осужденныхъ и даже на эшафотѣ уступаетъ свое мѣсто въ парѣ съ Мусей Цыганку, которому нехватаетъ мужества идти одному на висѣлицу.
Для этой героини идеи, въ которую она такъ вѣрила,-- самое важное не обнаружить малодушія, умереть мужественно и смѣло, ничѣмъ не выдавъ своей тревоги и волненія...
Очень цѣнны детали послѣдняго переѣзда осужденныхъ по С--кой желѣзной дорогѣ и послѣдняя смертная дорога по сугробамъ снѣга; потрясаетъ своей трагической простотой кошмарная сцена легальнаго умерщвленія людей...
-- Надъ моремъ восходило солнце.
Складывали въ ящики трупы. Потомъ повезли...
Такъ люди привѣтствовали восходящее солнце. Нужно однако отмѣтить и крупные недочеты повѣсти.
Въ этой прекрасной повѣсти Андреева прежде всего сказался общій коренной недостатокъ его Творчества: малое знакомство съ той средой, которую онъ хочетъ изобразить. Андреевъ предпочитаетъ надумать психологію своихъ героевъ, чѣмъ изучать ее.
На этотъ разъ его героями явились террористы,-- очевидно соціалисты-революціонеры.
Какъ бы отрицательно ни относились мы къ террору, какъ къ совершенно безплодному и даже вредному средству борьбы, но знать и понимать этихъ людей, жертвующихъ жизнью за высшія исканія правды,-- мы обязаны и мы можемъ знать ихъ по литературѣ и жизни.
Мы знаемъ исторію этого движенія, начиная съ его первопричинъ -- психологіи кающагося дворянина, и его первыхъ выступленій въ эпоху знаменитаго хожденія въ народъ. Мы знаемъ всѣ этапы этого движенія и знаемъ настроенія его руководителей и дѣятелей. Безграничная жажда жертвы -- во имя любви къ народнымъ массамъ -- вотъ основной мотивъ дѣятельности этихъ людей. Глубокій альтруизмъ, вѣра въ народныя силы и народную правду, глубокое убѣжденіе въ томъ, что счастье отдѣльныхъ лицъ заключается въ счастьѣ всѣхъ,-- вотъ тѣ черты общинника-террориста, мірской души въ самомъ лучшемъ значеніи этого слова,-- которыми этотъ типъ русскаго человѣка выгодно отличается отъ людей типа Керженцова, Василія Ѳивейскаго и многихъ другихъ излюбленныхъ героевъ Андреева,-- одинокихъ упорныхъ индивидуалистовъ-эготистовъ.
Типъ людей этого рода -- подвижниковъ-идеалистовъ,-- нельзя не признать,-- чуждъ душѣ Андреева. Онъ самъ иной человѣкъ, иные люди и его герои...
И потому Андреевъ невольно поддался соблазну вдвинуть и въ данную обстановку людей своего типа.
Герой разбираемой повѣсти -- глаза террористовъ,-- Вернеръ мало походитъ на людей, которыхъ мы привыкли видѣть теперь въ средѣ соціалистовъ-революціонеровъ, а прежде у народовольцевъ и др. террористовъ; въ немъ нѣтъ прежде всего того воодушевленія, нѣтъ вѣры, нѣтъ жажды жертвы за другихъ,-- чертъ, которыя такъ выгодно отличаютъ террористовъ этого типа и смягчаютъ къ нимъ отношеніе всѣхъ, даже несочувствующихъ избранному ими пути борьбы.
Вернеръ, такъ и нераскрывшій до самой казни, своего настоящаго имени, былъ "человѣкъ, уставшій отъ жизни и борьбы". Онъ уже давно питалъ презрѣніе къ людямъ, а послѣ убійства одного провокатора, пересталъ уважать себя и свое дѣло. Въ организаціи онъ, однако, остался, какъ "человѣкъ единой не расщепленной воли". Страха онъ не зналъ, и даже на судѣ былъ занятъ не процессомъ, исходъ котораго былъ для него ясенъ, а рѣшеніемъ сложной шахматной задачи.
По натурѣ онъ былъ математикъ -- но только въ этомъ одномъ пунктѣ видимо напоминалъ Кибальчича. Гордый и властный отъ природы, онъ былъ всегда замкнутъ, сухъ, оффиціально дружественъ, но не близокъ къ своимъ товарищамъ по дѣлу.
О прошломъ Вернера Андреевъ говоритъ мало. Мы знаемъ, что онъ прекрасно владѣлъ иностранными языками, что онъ любилъ хорошо одѣваться, имѣлъ прекрасныя манеры и одинъ изъ всей группы безъ риска быть узнаннымъ смѣлъ появляться на великосвѣтскихъ балахъ.
Кто онъ -- мы догадываемся. "Это тотъ надменный студентъ, который исчезъ въ туманную даль (въ разсказѣ подъ тѣмъ же названіемъ), не выдержавъ спокойной жизни въ буржуазной, но добродушной семьѣ своихъ родителей. Холодный, презиравшій и свою сестру, и стараго вѣрнаго слугу, готоваго за нимъ идти, онъ покинулъ все, надолго исчезъ въ безвѣстности, чтобы тѣмъ же неизвѣстнымъ и окончить свою жизнь на висѣлицѣ.
И только передъ самою смертью его гордое сердце зашевелилось, дрогнуло, и въ него закрались совсѣмъ не свойственныя ему раньше настроенія. Вдругъ хлынула волна сочувствія и любви къ ближнимъ. Всѣ люди стали дорогими, милыми. Новою предстала ему жизнь. То маленькое, грязное и злое, что будило въ немъ презрѣніе къ людямъ и порой вызывало въ немъ отвращеніе въ виду человѣческаго лица, исчезло совершенно. [Онъ полюбилъ людей подъ вліяніемъ страха ожиданія смерти.
Этотъ Вернеръ совершенно не типичный революціонеръ. Не такова психологія террористовъ, и не такъ ведутъ они себя и до суда и тюрьмы, и въ тюрьмѣ. Прочтите письмо Гершуни въ ожиданіи смерти, воспоминанія Михайлова, послѣднія слова Коноплянниковой.
Факты рисуютъ намъ иной образъ, чѣмъ Вернера, и такому человѣку, какъ Вернеръ не мѣсто среди террористовъ: имъ скорѣе по пути съ Керженцовымъ или его житейскимъ тезкой Гилевичемъ...
Андреевъ не знаетъ той среды, которую взялся изобразить въ своей повѣсти, я навязалъ ей не свойственный типъ эгоиста-индивидуалиста.
Также неточно и нежизненно нарисована и Муся. Молоденькая дѣвушка, не успѣвшая еще ничего сдѣлать, смущена тѣмъ, что ее судятъ по такому важному дѣлу, счастлива предстоящей казнью и ей только стыдно одного -- незаслуженности славы и мученическаго вѣнца.
Поводомъ для созданія такого образа, вѣроятно, явилось для Андреева извѣстное письмо двухъ молоденькихъ курсистокъ, о чемъ писалось и въ газетахъ; но изъ такого факта нельзя еще выводить психологію мученицы-христіанки, вѣрящей въ значеніе самой жертвы, когда рѣчь идетъ о дѣятеляхъ, цѣнившихъ, конечно, не страданіе, а результаты своей жертвы и своего страданія.
Въ изображеніи Муси много необыкновенно трогательныхъ и нѣжныхъ подробностей. Андреевъ нашелъ удивительныя краски, чтобы придать этой дѣвушкѣ все обаяніе молодости, поэзіи, духовной красоты и мученичества,-- но ему не удалось создать террористки. Получилась христіанская мученица первыхъ вѣковъ христіанства съ вѣрой въ безсмертіе и значеніе жертвъ...
Нельзя съ сочувствіемъ отнестись и къ тому подходу, который дѣлаетъ Андреевъ въ разсмотрѣніи и разработкѣ поставленной имъ, себѣ цѣли.
Андреева не интересуетъ общественная сторона борьбы. Это, конечно, его право. Онъ хочетъ быть только психологомъ. Но и какъ психолога его занимаетъ только одна черта:-- страхъ смерти. И даже еще сложнѣе: страхъ передъ страхомъ смерти. Андреевъ хочетъ насъ заставить повѣрить, что ужасъ смерти чрезмѣрно великъ въ человѣкѣ. Что этотъ ужасъ можетъ подавить въ человѣкѣ высшія идейныя настроенія, принизить ихъ въ конецъ, разрушить.
Андреевъ совершенно не вѣритъ въ силу идейнаго воодушевленія и въ мощь человѣческаго духа. Каширинъ еще на судѣ въ предчувствіи смертнаго приговора чувствовалъ себя животнымъ, которое ведутъ на убой. У него "являлось вдругъ нестерпимое желаніе кричать -- безъ словъ, животнымъ отчаяннымъ крикомъ". Онъ весь "состоялъ изъ одного сплошного невыносимаго ужаса и такого же отчаяннаго желанія сдержать этотъ ужасъ и не показать его судьямъ. Смерть такъ явственно выступала на немъ, что судьи избѣгали смотрѣть на него и трудно было опредѣлить его возрастъ, какъ у трупа, который уже началъ разлагаться.
А между тѣмъ по паспорту ему было только 23 года".
Даже Сергѣй Головинъ, который такъ бодрой радостно надѣлъ динамитный панцырь, обрекая себя на вѣрную смерть, и тотъ почувствовалъ въ тюрьмѣ, точно онъ съ ума сходитъ. Страхъ смерти началъ являться къ нему постепенно и какъ-то толчками. "Боялось его молодое крѣпкое тѣло",-- увѣряетъ Андреевъ.
Ужасныя минуты чисто животнаго страха переживалъ Василій Каширинъ и въ тюрьмѣ, и въ вагонѣ желѣзной дороги на пути на висѣлицу. Ужасъ въ камерѣ былъ такъ невыносимъ, что Каширинъ даже сталъ молиться... И когда вошли въ камеру люди, наступилъ моментъ дикаго ужаса, и его помертвѣвшія губы шептали по-дѣтски:
-- Я не буду! Я не буду!
Даже на могучаго волей Вернера ожиданіе смерти, къ которой онъ тоже готовился раньше, чѣмъ его арестовали, -- оказало такое огромное впечатлѣніе, что переродило его, сдѣлало другимъ. Онъ понялъ, что еще недавно, еще вчера человѣкъ былъ звѣремъ, что человѣчество еще молодо и то, что казалось ему вчера ужаснымъ, въ людяхъ, непростительнымъ и гадкимъ -- вдругъ стало милымъ, какъ въ ребенкѣ.
Такая власть смерти кажется намъ надуманной Андреевымъ и несправедливо навязанной указаннымъ выше героямъ повѣсти.
Она понятна въ некультурныхъ людяхъ, нищихъ духомъ, умственно убогихъ, какъ эстонецъ Янсонъ, весь организмъ котораго стоналъ и кричалъ противъ смерти одной и той же тупо повторяемой фразой:
-- Меня не надо вѣшать.
Но даже у Цыганка мы видимъ достаточно энергіи, чтобы съ извѣстной удалью идти навстрѣчу смерти. И эта удаль измѣняетъ ему, по волѣ автора, только въ послѣднюю минуту.
Не знаемъ, имѣлъ ли Андреевъ достаточный фактическій матерьялъ, чтобы приписать своимъ террористамъ такую печальную и трусливую смерть и такія жалкія переживанія въ ожиданіи ея. Но думается намъ, что и факты, и психологія противъ Андреева въ данномъ случаѣ.
Трудно представить себѣ, чтобы на судѣ, гдѣ какъ ни какъ вниманіе отвлечено уже самымъ процессомъ, террористъ,-- сознательный и интеллигентный человѣкъ, до такой степени былъ охваченъ ужасомъ смерти, что уже заранѣе превратился въ трупъ. Это просто не правда. Да наконецъ отчеты о многихъ политическихъ процессахъ ничего не говорятъ намъ въ пользу напраслины Андреева.
Онъ совершенно несправедливо унизилъ своихъ героевъ.
Передъ нами письмо одного изъ осужденныхъ на казнь къ своей матери, переданное намъ для опубликованія: "Милая мама! сейчасъ иду на смерть... Если увидишь когда-нибудь Андреева, то скажи ему, что онъ...... (нѣсколько словъ опускаемъ). Мы не такъ умираемъ".
Не такъ умираютъ они и по отзывамъ многочисленныхъ свидѣтелей, отъ которыхъ многимъ изъ насъ приходилось слышать подробные и совсѣмъ иные разсказы {Чит. К. Арнъ. Изъ моихъ скитаній. "Наша Газета" 1909 г. Пасхальный номеръ.}.
Андреевъ и на этотъ разъ не потрудился изучить вопросъ въ его фактической части и поступилъ сугубо дурно. Нельзя бросать тѣнь на каждаго. Есть сюжеты, къ которымъ слѣдуетъ подходить съ особенной деликатностью и вдумчивостью. Справедливо осуждать терроръ какъ мѣру и не этическую, и общественно не полезную; но нужно воздать должное и ошибающимся, когда за ихъ ошибками чувствуется и горячее безкорыстное убѣжденіе, и благородная рѣшимость расплатиться за свое поведеніе собственной жизнью. Есть красота подвига и не слѣдовало подмарывать этой красоты, тѣмъ болѣе, что "повѣсть о семи повѣшенныхъ" прекрасная вещь, по истинѣ просвѣтъ,-- lucidum intervallum въ кошмарномъ творчествѣ Андреева.)