Страхъ жизни и общества въ первыхъ произведеніяхъ Андреева. Раздвоенность настроеній Андреева. "Проклятіе звѣря". Одинокое я и множество. Природа и культура.
Герои Андреева, мы уже говорили объ этомъ,-- всѣ -- одинокіе люди. Это одиночество ихъ не случайное явленіе. Оно -- результатъ умственнаго безсилія, неспособности найти отвѣтъ на жгучіе вопросы жизни, осмыслить себѣ причины общественныхъ настроеній и найти изъ нихъ выходъ. То, что совершается передъ ними, да и передъ всѣми нами, кажется имъ безуміемъ, ужасомъ, безсмыслицей.
И нѣтъ оправданія этой безсмыслицѣ. Нѣтъ у этихъ людей вѣры въ загробную жизнь, нѣтъ вѣры въ объективный смыслъ исторіи человѣчества, нѣтъ увѣренности, что жизнь можетъ стать лучше подъ вліяніемъ планомѣрнаго соціальнаго строительства. Нѣтъ знаній, которыя указали бы путь, по которому движется человѣчество къ лучшей жизни и ослабленію стихійныхъ и соціальныхъ золъ.
Наконецъ, нѣтъ той необходимой каждому человѣку силы альтруизма, которая позволяетъ каждому жить не только сегодняшнимъ днемъ, но и радостнымъ сознаніемъ лучшаго будущаго для новыхъ поколѣній человѣчества.
Отсутствіе или слабое развитіе соціальныхъ инстинктовъ и общественныхъ знаній приводитъ къ тому, что человѣкъ сосредоточиваетъ все свое вниманіе на неразрѣшимыхъ вопросахъ бытія придаетъ исключительное значеніе отвлеченнымъ философскимъ теоріямъ и, устремляя свою пытливость въ одну "проклятую точку", живетъ между страхомъ жизни и страхомъ смерти, совершенно изолируясь отъ другихъ людей, отъ общихъ задачъ и общихъ обязанностей.
Таковъ путь къ полному одиночеству.
У Андреева почти всѣ герои боятся жизни, устали отъ нея; они забиваются въ свой уголъ и хотятъ смотрѣть на жизнь только издалека, "изъ окна". Страшнѣе жизни ничего нѣтъ, говоритъ Савва анархистъ. Люди глупы, настроили себѣ каменныхъ гробовъ, не чтутъ праведниковъ, душатъ другъ друга, оскорбляютъ правду, дышутъ злобой и ненавистью. Спасеніе отъ этой жизни, разъ не возможно чудо измѣненія ея -- это уходъ отъ жизни {Ср. выше стр. 88--89.}. Въ разсказѣ "Въ подвалѣ" Хижняковъ спасается отъ жизни въ одиночествѣ, въ своемъ подвальномъ углу. Пьяницы въ "Жизни, человѣка" отсиживаются отъ жизни въ грязномъ кабакѣ. Лучше ужасы кабацкой жизни, чѣмъ сама жизнь, безсмысленна, ужасна, жестока, нелѣпа жизнь, нѣтъ ей оправданія и нѣтъ выходовъ въ единеніи съ людьми, образующими безконечный потокъ жизни. Безсмысленна жизнь не только потому, что люди загадили и осквернили ее, но и потому, что самъ человѣкъ не видитъ смысла жизни, его собственная жизнь нелѣпа и безсмысленна.
Отсюда естественное отрицаніе города, какъ мѣста скопленія людей, какъ центра, гдѣ совершается непонятная для героевъ Андреева "безсмыслица", гдѣ стремительный потокъ вѣчно спѣшащихъ людей несется къ смерти въ каменныхъ берегахъ, образуемыхъ многоэтажными домами, въ этихъ могилахъ современнаго человѣчества, гдѣ такъ много людей и нѣтъ "цѣлаго", и холодно, и одиноко чувствуетъ себя современный человѣкъ^
Герой разсказа "Городъ" Петровъ боялся то. рода, особенно днемъ, когда улицы полны народа; онъ чувствовалъ, гуляя по улицамъ, что толща каменныхъ домовъ отдѣляетъ его отъ широкаго свободнаго поля, гдѣ легко дышетъ подъ солнцемъ свободная земля, и далеко окрестъ видитъ человѣческое око.
Городъ рисуется Андрееву въ своей огромности и многолюдіи, какъ что-то упорное, непобѣдимое и равнодушно-жестокое. Онъ давитъ землю тяжестью своихъ огромныхъ многоэтажныхъ домовъ, а боковыя улицы, узкія и кривыя, словно охвачены паническимъ страхомъ и отъ центра стараются убѣжать въ открытое поле, но не могутъ найти дороги, и путаются, и клубятся какъ змѣи и перерѣзаютъ другъ друга, и въ безнадежномъ отчаяніи устремляются назадъ.
И всего ужаснѣе были люди. "Ихъ было множество и всѣ были чужіе". Каждый человѣкъ былъ отдѣльный міръ со своими законами и цѣлями жизни, со своей особенной радостью и горемъ.
Но рядомъ съ этой особностью каждаго человѣка, всѣ они какъ-то похожи другъ на друга. На всѣхъ въ праздникъ одинаковые фраки и бѣлая манишка, всѣ шаблонны въ своихъ привычкахъ и мысляхъ, всѣ въ одной формѣ. Андреева смущаетъ этотъ шаблонъ, онъ боится потерять въ немъ свое "я"; но смущаетъ его и одиночество. Въ "Проклятіи звѣря" онъ возвращается къ этой темѣ.
"Я боюсь города -- говоритъ онъ: я люблю пустынное море и лѣсъ. Моя душа мягка и податлива; и всегда она принимаетъ образъ того мѣста, гдѣ живетъ, образъ того, что слышитъ она и видитъ.
Въ большомъ городѣ она точно сжимается въ комокъ, протягивается какъ сѣрый коридоръ между глухихъ каменныхъ стѣнъ. "Дверей много, а вы, хода нѣтъ, такъ кажется моей душѣ, когда попадетъ она въ городъ, гдѣ въ каменныхъ клѣткахъ живутъ городскіе люди. Потому что всѣ эти двери -- обманъ. Когда откроешь одну, за ней стоитъ другая; а когда откроешь эту, за ней еще и еще; и сколько бы ни шелъ ты по городу, вездѣ ты увидишь двери и обманутыхъ людей, которые входятъ и выходятъ" {Ср. "Призраки" и безумца, толкавшагося въ двери.}.
Но, наскучивъ просторомъ полей и моря, Андреевъ временами испытываетъ влеченіе-къ городу. Далекій городъ чаруетъ и манитъ его и зоветъ съ величавымъ укоромъ:
-- Глупый человѣкъ, пересыпающій между пальцами морской песокъ, зачѣмъ ты стучишь въ дверь, которая замкнута на вѣки? Посмотри на меня. Развѣ я не такое же море...
И поэтъ устремляется въ городъ вмѣстѣ со своей милой.
Море говоритъ ему о вѣчности, а городъ шумитъ рекламой. Даже на небѣ вмѣсто солнца горятъ золотыя, зеленыя, красныя слова: "Шоколадъ и какао",
Но едва попадаетъ онъ въ городъ, какъ начинается реакція. Городъ давитъ его своею шаблонностью, своимъ однообразіемъ во многообразіи. Извощикъ попадается ему No 14,800, номеръ гостиницы 220-ый: онъ подавленъ, смущенъ; ему кажется, что городъ разъединилъ его съ его возлюбленной; ему самому кажется, что онъ не совсѣмъ тотъ, какимъ хотѣлось бы ему быть.
На первыхъ порахъ онъ, однако, хочетъ "поскорѣе стать одной изъ этихъ маленькихъ волнъ, умалиться ихъ малостью, умножиться ихъ множествомъ, растворить свое одинокое сумасшедшее я въ однородности всѣхъ этихъ такихъ же одинокихъ, сумасшедшихъ я, сдѣлавшихся мы".
Но одинокое и сумасшедшее "я" не умножается множествомъ, не растетъ, а умаляется и начинаетъ у автора совсѣмъ исчезать. Авторъ въ ужасѣ замѣчаетъ, что всѣ одинаковы, и его "я" трудно отличить отъ "я" другихъ жителей города. Какъ и другіе, онъ покупаетъ всякую дрянь въ магазинахъ, какъ и всѣ, завтракаетъ и обѣдаетъ въ ресторанахъ, и его поражаетъ многотысячная толпа, поглощающая кушанья; какъ и всѣ, онъ заражается чувствомъ-торопливости, боязнью опоздать куда-то, чего-то не успѣть. Онъ купилъ шляпу и тросточку и съ ужасомъ замѣтилъ, что такія же шляпы и тросточки встрѣчаются и у другихъ жителей. Дальше еще хуже: къ его мыслямъ какъ-то незамѣтно прилипаютъ чужія мысли, въ сердце входятъ чужія чувства, даже больше: въ публичной библіотекѣ онъ замѣчаетъ, что книги, запертыя въ шкафахъ, молчаливыя, сжатыя на полкахъ, дѣйствуютъ на него; тысячи, умершихъ мозговъ молчаливо предательски вливаютъ въ него свою чуждую жизнь.
Попытка найти спасенье отъ одиночества оказалась неудачной. Единеніе тоже оказалось не благомъ. Поэтъ переживаетъ что-то кошмарное и явно болѣзненное. Онъ задыхается въ городѣ. Онъ уже успѣлъ устать отъ его тревогъ и шума. Какъ " типичный неврастеникъ, онъ хочетъ спрятаться подальше отъ его нервной жизни, суеты и скорби. Его трогаетъ и возмущаетъ видъ несчастной собаки, запряженной вмѣстѣ со старикомъ въ телѣжку,-- потому что "всѣ должны работать", его приводитъ въ негодованіе и оскорбляетъ гнусный эротоманъ, лишенный въ современныхъ соціальныхъ тискахъ счастья любви, и такъ гнусно подглядывающій чистую любовь поэта и его возлюбленной въ ожиданіи какой-то мерзкой и скотской сцены. Онъ бѣжитъ въ зоологическій садъ и видитъ, какъ тамъ томятся въ тѣснотѣ и жарѣ несчастные звѣри и чувствуетъ, что имъ некуда бѣжать. Но куда, напримѣръ, убѣжитъ тигръ? по желѣзной дорогѣ съ билетомъ второго класса, съ и чемоданомъ въ лапахъ?
Онъ слышитъ вой тюленя, умиравшаго въ бассейнѣ сада, и "сразу похолодѣвъ отъ не передаваемаго ужаса, понимаетъ, что онъ проклинаетъ". "Стоитъ въ грязной лоханкѣ, по серединѣ огромнаго города и проклинаетъ проклятіемъ звѣря и городъ этотъ, и людей, и землю, и небо... Онъ не ждалъ отвѣта; одинокій, умирающій, онъ не искалъ пониманія; онъ проклиналъ въ вѣка и пространства, бросалъ свой голосъ въ ихъ чудовищную, безумную пустоту. И кажется, что тюлень проклялъ и писателя: "За что? развѣ я виноватъ, что на землѣ такъ плохо? Когда я родился, земля была такою; и такою же останется, когда я умру. Вѣдь такъ коротка и безсильна моя жизнь".
Андреевъ хочетъ проклинать эту жизнь вмѣстѣ съ звѣремъ.
-- Мы будемъ проклинать вмѣстѣ.-- Кричи, громче кричи! Пусть услышитъ тебя и городъ, и земля, и небо. Кричи объ ужасѣ этой жизни, кричи о смерти. И проклинай, проклинай! И къ твоему проклятію звѣря я присоединяю мое послѣднее проклятіе человѣка.
Такъ кончается разсказъ Андреева.
-- Кричи объ опасности, кричи объ ужасѣ этой жизни, кричи о смерти.
Но въ чемъ опасность этой жизни, въ чемъ ужасъ? Почему нужно кричать о смерти? Это не выяснено авторомъ.
Въ городахъ тѣсно жить и царитъ холодъ, голодъ, рабство. Но и на лонѣ природы царятъ они и, конечно, еще въ большей степени. Какъ чуткій человѣкъ, авторъ страдаетъ чужимъ страданіемъ, скорбитъ чужой скорбью; но, не обладая ни соціальнымъ воображеніемъ, ни творчествомъ, онъ способенъ только страдать, плакать и кричать объ опасности этой жизни. Отрицая современную жизнь города, авторъ отрицаетъ ее вообще, якобы за уничтоженіе индивидуальности.
Въ городѣ будто-бы теряется индивидуальность, но кто-же виноватъ, что душа автора, по собственному признанію такъ мягка, воспріимчива и пластична. И если на лонѣ природы никто не вліяетъ на его душу, то кто поручится, что эта душа создастъ и въ своей индивидуалистической обособленности сколько нибудь замѣтныя цѣнности? И на лоно природы она принесетъ запасъ идей, захваченныхъ ею у цивилизаціи. Тамъ, на лонѣ природы, она больная, усталая, неврастеничная отдохнетъ отъ тревогъ, шума и сердце раздираюющихъ впечатлѣній. Но это собственно говоря не на лонѣ природы, а на дачѣ, на которую устремляется горожанинъ на извѣстный срокъ для отдыха и перемѣны впечатлѣній. А жить дѣйствительно на лонѣ природы -- не отдыхъ, а еще болѣе тяжелый подвигъ, полный испытаній, тревогъ Игоря...
Авторъ жалуется, что городъ стираетъ индивидуальность, между тѣмъ только въ городѣ и зародилась и могла вырости и развиться идея индивидуализма. Деревня исконно жила родовымъ; общиннымъ началомъ. Не всякій человѣкъ, конечно, можетъ быть ярко индивидуаленъ. Тотъ, чья индивидуальность легко поглощается сходными фасонами шляпы или тросточки, просто по природѣ мало индивидуальный человѣкъ -- слишкомъ у него "мягкая и податливая душа"...
И Ньютонъ, и пшютъ могутъ одѣваться у одного портного и покупать трость въ одномъ и томъ же магазинѣ; но пшютъ никогда не станетъ Ньютономъ, а этотъ послѣдній все-же останется при своихъ міровыхъ открытіяхъ.
Подъ внѣшнимъ однообразіемъ именно городъ роститъ и лелѣетъ сильную индивидуальность.
Но нѣтъ мѣста въ городѣ, и не только въ немъ, а вообще въ человѣческомъ обществѣ больнымъ, растеряннымъ, уставшимъ людямъ, плывущимъ безъ руля и вѣтрилъ въ потокѣ жизни, не знающимъ, что дѣлать, куда идти, чѣмъ жить.
Въ разсказѣ есть одна превосходная лирическая страничка, которая могла бы дать отвѣтъ автору на его ламентаціи, недоумѣнія и проклятія.
Онъ сидитъ въ паркѣ и съ нимъ та, которую онъ любитъ больше всего на свѣтѣ.
-- Я люблю тебя.
-- "Я люблю тебя".
"И сказавъ эти священныя слова, говоритъ авторъ, и услышавъ этотъ священный отвѣтъ,-- я люблю тебя,-- вдругъ почувствовалъ я и величіе, и тайну, и грозное могущество нашей человѣческой любви. И почувствовалъ я, что еще не борясь, еще отступая и падая, и плача, я уже побѣдилъ невѣдомаго врага тѣмъ, что громко сказалъ въ эту лунную ночь:
-- Я люблю тебя.
Всесильная любовь, расширенная и распространенная на всѣхъ, освобождая отъ гнета одиночества и эгоизма, одна можетъ побороть ужасы жизни, преодолѣть ея опасности и опираясь на разумъ и объективную необходимость лучшаго строительства жизни, побѣдить зло, насиліе, рабство,-- побѣдить навсегда; а громкія проклятія и нервныя всхлипыванія ничего не измѣнятъ; они изъ области болѣзни и слабости -- духовной и физической.