Исканія смысла жизни.-- Возможные отвѣты на вопросъ о смыслѣ жизни.-- Соціальная вѣра въ прогрессъ человѣчества.-- Соціальный инстинктъ и его вліяніе на разрѣшеніе "проклятыхъ вопросовъ".-- Теорія имманентнаго субъективизма.-- Личность и человѣчество.-- Сегодня и завтра въ жизни человѣка.-- Куда ведетъ теорія имманентнаго субъективизма.-- Полнота личнаго бытія и общественность.-- Одинокій въ исканіяхъ смысла жизни -- у Андреева.-- Иллюзіи и разочарованія.-- Человѣкъ-самоцѣль и человѣкъ, какъ средство для счастья будущихъ поколѣній.-- Разнообразные отвѣты героевъ Андреева.-- Савва и Сергѣй Николаевичъ.-- Безхитростныя радости бытія.-- Кто побѣдитъ? Элементы ницшеанства въ произведеніяхъ Андреева.-- Сверхъ-человѣкъ Андреева въ отличіе отъ сверхъ-человѣка Ницше.-- Русскія черты ницшеанства Андрева.-- Превращеніе духа въ верблюда и льва.-- Послѣднее превращеніе,-- Любовь къ дальнему.-- "Бунтъ".-- Разхожденіе Андреева съ Ницше.
Весь длинный путь разрушенія предпринятъ былъ Андреевымъ потому, что его волновалъ вопросъ: есть-ли правда на землѣ, есть-ли смыслъ въ человѣческой жизни.
Этотъ вопросъ о смыслѣ жизни и проходитъ черезъ всѣ его произведенія, мучитъ и волнуетъ его героевъ.
Исканіе смысла жизни присуще человѣку. Ему нужно дѣльное міровоззрѣніе, которое устанавливало бы разумную связь между нимъ, человѣкомъ, и природой, между прошлымъ, настоящимъ и будущимъ.
Почему существуетъ зло, несчастье? Есть-ли міровая гармонія или ея нѣтъ. Если жизнь -- благо, то зачѣмъ смерть, которая является прекращеніемъ и отрицаніемъ блага?
Какъ оправдать зло, проявляющееся на землѣ даже чаще, чѣмъ добро?
И если есть Богъ, какъ объяснить то, что онъ допускаетъ величайшую несправедливость на землѣ допускаетъ напримѣръ страданія и гибель неповинныхъ дѣтей?
Если Богъ всесиленъ и допускаетъ зло, то Онъ не благъ.
Если Богъ благъ, а все таки терпитъ зло, то Онъ не всесиленъ. Если Богъ и благъ, и всесиленъ, то зла нѣтъ; все, что совершается есть добро.
Если мы при всемъ томъ утверждаемъ, что есть зло и его никакими высшими соображеніями нельзя оправдать, т. е. превратить въ добро,-- то нѣтъ Бога и нѣтъ смысла въ семъ мірѣ.
А если наша жизнь -- рядъ безсмысленныхъ случайностей, то какой же смыслъ жить?
Нѣтъ религій, нѣтъ философской системы, которая не давала бы объясненій на эти вопросы.
Но на нихъ могутъ быть разные отвѣты.
Первый, это вѣра въ объективную цѣлесообразность міра.
Такова точка зрѣнія шеллингіанской и гегельянской философіи.
Она дала основанія и мистическимъ теоріямъ прогресса.
Сюда нужно отнести всѣ разъясненія традиціонныхъ религіозныхъ системъ съ ученіемъ о грѣхѣ, искупленіи, покаяніи и будущемъ раѣ.
Хотя, правду говоря, съ этой идеей рая и конечной гармоніи плохо мирится признаніе существованія вѣчной геенны огненной.
Сюда нужно отнести и ученіе моралистовъ съ ихъ вѣрой въ грядущее торжество добра, любви, вѣчной морали. Къ сторонникамъ объективной цѣлесообразности относятся и приверженцы позитивной теоріи прогресса съ ея господствующимъ теперь ученіемъ діалектическаго (экономическаго) матеріализма.
Второй отвѣтъ опирается на полномъ отрицаніи объективныхъ цѣлей бытія и признаніи имманентнаго субъективизма. Человѣкъ -- самоцѣль. Смыслъ жизни въ полнотѣ, широтѣ, интенсивности бытія.
Сюда нужно отнести и имманентный субъективизмъ съ ярко выраженнымъ чувствомъ соціальности, и иманентный субъективизмъ ярко индивидуалистическаго характера, который вырождается въ узкій гедонизмъ, въ эвдемонизмъ и находитъ свою смерть въ нигилизмѣ и теоріяхъ жвачнаго, звѣринаго ницшеанства.
Въ наши дни изъ позитивныхъ теорій объективной цѣлесообразности наиболѣе ярко и сильно выражена теорія объективныхъ необходимостей экономическаго и соціальнаго прогресса, опирающаяся на ту идею, что человѣкъ животное общественное, что соціальные инстинкты присущи его личности, и потому осуществленіе ихъ составляетъ потребность личности. Отсюда вытекаетъ вѣра въ грядущіе успѣхи человѣчества, въ постепенное устраненіе соціальнаго зла и посильное торжество человѣка надъ физическими бѣдствіями, случаемъ, болѣзнями и даже отчасти смертью.
Для людей съ развитыми соціальными инстинктами жизнь получаетъ свой смыслъ не только въ полнотѣ ощущеній переживаемаго момента, но и въ сознательномъ содѣйствіи лучшему будущему. Человѣкъ никогда не живетъ только настоящимъ. Тысячами нитей связанъ онъ съ прошлымъ, которое продолжаетъ жить въ его воспоминаніяхъ, и съ будущимъ, которое живетъ въ его воображеніи, въ его творчествѣ, въ его дѣтяхъ.
Соціальные инстинкты не мѣшаютъ, конечно, чувствовать себя личностью, требующей возможной полноты бытія, въ смыслѣ глубины, широты, и интензивности переживаній. Они не могутъ превратить человѣка только въ средство, въ навозъ для счастья будущихъ поколѣній. Каждый хочетъ и самъ счастья; жить только иллюзіей будущаго счастья человѣчества немыслимо, тѣмъ болѣе, что прогрессъ безпредѣленъ и конечной стадіи развитія человѣчества не предвидится.
Установить наиболѣе разумное и необходимое взаимоотношеніе между запросами узко-индивидуальнаго характера и соціальными, между настоящимъ и будущимъ,-- дѣло инстинкта жизни -- личнаго и общественнаго развитія человѣка, какъ части, и общества, какъ цѣлаго. Въ сущности никогда въ исторіи не было такого момента, когда бы личность была вполнѣ подавлена и поглощена обществомъ. И наоборотъ, едва-ли можно представить такое время, когда личность со своими индивидуальными запросами со своимъ имманентнымъ субъективизмомъ -- вполнѣ бы отрѣшилась отъ общества, освободилась отъ его узъ и отъ налагаемыхъ имъ на личность извѣстныхъ обязанностей.
Соціальная теорія прогресса съ ея вѣрой въ человѣчество и грядущее торжество соціальной правды не порабощаетъ человѣка во имя этого грядущаго соціальнаго торжества и, предлагая ему жить и работать и для этого грядущаго царства правды,-- не отнимаетъ у человѣка права осуществлять съ возможной и достижимой, въ наше время, полнотой права и запросы личной жизни. Она лишь указываетъ, опираясь на могучій инстинктъ соціальности,-- что человѣку немыслимо жить въ одиночествѣ личныхъ переживаній, что полнота личной жизни немыслима безъ включенія въ нее соціальныхъ запросовъ и интересовъ.
Соціальная теорія прогресса, конечно, не даетъ полнаго отвѣта на вопросъ о смыслѣ жизни. Она утверждаетъ, что многое будетъ лучше, постепенно исчезнутъ соціальныя бѣдствія; быть можетъ, смерть не будетъ такимъ бѣдствіемъ, какъ теперь (теорія Мечникова). Но, конечно, она не рѣшаетъ и не можетъ рѣшить проклятыхъ вопросовъ о Богѣ, безсмертіи, философскомъ смыслѣ жизни и гармонической связи нашей жизни съ жизнью вселенной.
Не разрѣшаетъ этого вопроса и антитеза соціальной теоріи прогресса -- ученіе имманентнаго субъективизма. На проклятые вопросы и субъективистъ-индивидуалистъ отвѣчаетъ краткимъ: не. знаю. И, строя свою теорію на этическомъ основаніи, онъ кладетъ въ основу своей этики не мораль долга, а мораль чувства {Ивановъ-Разумникъ. О смыслѣ жизни, ст. 312.}. Цѣль жизни и критерій субъективной осмысленности ея -- полнота бытія, полнота жизни, жизнь всѣми фибрами души и тѣла, жизнь "во всю".
Объявляя, что никакіе "Zukunfsdadt'H", никакія райскія кущи не могутъ объективно осмыслить личное существованіе,-- поклонникъ такого субъективизма заранѣе отказывается отъ философскихъ и религіозныхъ телеологій.
Кто не удовлетворенъ такою позиціей гедонизма, хотя бы и самаго культурнаго, тому указывается путь "кроткой и умиротворяющей вѣры во всеблагого Бога или во всеблаженное человѣчество" -- и предлагается туда,-- не безъ усмѣшечки,-- "скатертью дорога" {Ibid., 298.}.
И соціальная и субъективная точка зрѣнія указываютъ, какъ жить, но не отвѣчаютъ на всѣ запросы религіозно-философскаго сознанія, на всѣ потребности нашего духа въ цѣльности, единствѣ и гармоній міропониманія. Эта потребность философскаго единства живетъ однако въ человѣкѣ и толкаетъ его на новые поиски, новыя усилія философскаго или религіознаго строительства.
Если эти поиски не мѣшаютъ жить, не стоятъ на пути соціальнымъ инстинктамъ, то, являясь совершенно личнымъ дѣломъ, они не могутъ быть препятствіемъ для совмѣстныхъ усилій цѣлой группы людей (класса, народа, человѣчества) создавать, творить болѣе справедливыя и разумныя соціальныя, условія жизни, завоевывать природу знаніями и посильно бороться со зломъ.
У нормальнаго человѣка, съ нормально развитыми соціальными инстинктами и съ такими же инстинктами полноты жизни и личнаго бытія -- вѣчные вопросы,-- мірового трагизма не занимаютъ всей жизни. Они стучатся въ человѣческую душу въ отдѣльные періоды жизни человѣка: въ годы юности, потомъ въ расцвѣтѣ силъ въ 35--40 лѣтъ, наконецъ въ старости. Конечно, мы не говоримъ объ исключеніяхъ: о художникахъ и философахъ, спеціально отдавшихся углубленію въ "проклятые" вопросы.
Большинство людей не упирается въ философскіе тупики съ отчаяніемъ безнадежности въ душѣ и не впадаетъ въ параличъ бездѣятельности.
Этимъ отчаяніемъ и бездѣятельностью легко заражаются люди или вовсе асоціальные, или маловоспитанные въ чувствахъ соціальной солидарности.
Въ наше время полной дезорганизованности жизни, свирѣпаго торжества личныхъ интересовъ -- возникаютъ цѣлыя группы общественныхъ эгоистовъ,-- людей, для которыхъ ихъ я, ихъ горе и радость являются не только высшей самоцѣлью, но и цѣлью вселенной.
Такого "одинокаго" зовешь на дѣло. А онъ, боясь жизни, спрятался въ свою скорлупу и отсиживается отъ жизни за бастіонами проклятыхъ вопросовъ.
Онъ еще не рѣшилъ вопроса о смерти и жизни, о смыслѣ существованія, о богѣ и добрѣ, и все окружающее кажется ему только "безуміемъ и ужасомъ". Такъ убогое одиночество и отчужденность отъ людей, неумѣнье жить и радоваться жизнью прячется за высшія исканія философскаго смысла жизни.
Таковы почти всѣ герои повѣстей Андреева. Всѣхъ ихъ мучаетъ вопросъ о смерти, прерывающей нить жизни. "Если есть смерть, то какой же смыслъ жизни"?-- вотъ вопросъ, задаваемый Андреевымъ. Для Андреева жизнь по существу не ужасна, ужасно ея мѣщанство, ужасно зло, въ ней торжествующее. Но если зло торжествуетъ,-- то ужасна сама жизнь.
Безсмысленна война; но еще болѣе безсмысленна обыденная жизнь, напр. Василія Ѳивейскаго. Зло, несчастія, обрушившіяся на его голову, не могутъ быть оправданы здѣсь, на землѣ.
Живому человѣку не достаточно какого-то отвлеченнаго, нуменальнаго оправданія зла. Ему нужно чудо здѣсь на землѣ; здѣсь -- возстановленія попранныхъ правъ добра. И о. Василій требуетъ здѣсь на землѣ воскресенія умершаго. У него здѣсь на землѣ голодаютъ Дѣти.
А когда чудо не свершилось, о. Василій не можетъ больше жить, не вѣря въ Бога и не видя на землѣ способовъ борьбы со зломъ.
Но человѣкъ ищетъ какихъ нибудь "иллюзій", которыя оправдали бы ему жизнь. Жаждетъ увидѣть то, чего не хватаетъ ему въ картинѣ жизни и безъ чего кругомъ такъ пусто, точно окружающіе люди на живые". Но иллюзіи только -- иллюзіи.
Такъ Сашка готовъ переродиться и стать хорошимъ мальчикомъ, если ему подарятъ ангелочка.
Но восковая фигура ангелочка растаяла, оставивъ на полу только грязную лужу воска.
Далекой, но прекрасной, рисуется студенту Чистякову заграничная жизнь. Иллюзіей является для Керженцова вѣра въ мысль, для молодой гимназистки ея вѣра въ чистый идеализмъ любви, иллюзіей -- жизнь Человѣка, вѣра его въ безсмертіе въ потомствѣ, которое однако въ лицѣ сына гибнетъ отъ пустой случайности въ одномъ случаѣ (шестилѣтній мальчикъ о. Василія утонувшій въ рѣкѣ) и убитъ камнемъ злого человѣка въ другомъ случаѣ ("Жизнь человѣка"). Илюзіей оказалась революція, во время которой гибнутъ лучшіе. Иллюзія вѣра въ человѣческій прогрессъ, когда вся исторія.человѣчества представляется Андрееву нелѣпой и безплодной борьбой между бѣдными и богатыми. Иллюзія даже смерть. Все ложь: и жизнь, и смерть.
А если все ложь, все иллюзія, то "страшнѣе человѣческой жизни ничего нѣтъ на свѣтѣ". (Савва).
II.
Вопросъ о цѣли и смыслѣ жизни тѣсно связанъ съ вопросомъ, является-ли человѣкъ самоцѣлью или средствомъ для счастья другихъ.
На этотъ вопросъ Андреевъ отвѣчаетъ разно. Человѣкъ въ драмѣ "Жизнь человѣка" жилъ только для себя и былъ несчастенъ и не увидѣлъ смысла жизни.
Сергѣй Петровичъ (Разсказъ о Серг. Петровичѣ) возмутился противъ того, что онъ сѣрый безцвѣтный человѣкъ будетъ только "полезностью" для окружающихъ, не захотѣлъ быть матерьяломъ для счастья другихъ, но его возмущеніе не нашло другого выхода, какъ только -- самоубійство.
Въ драмѣ "Савва" Андреевъ влагаетъ въ уста своего героя обратную мысль -- о томъ, что нельзя жалѣть отдѣльныхъ людей, когда дѣло идетъ о существованіи человѣка вообще. Для Саввы человѣкъ -- только средство, а цѣль -- человѣчество.
Въ драмѣ "Къ Звѣздамъ" мы находимъ попытку примирить два противуположныя міровоззрѣнія: Сергѣй Николаевичъ ищетъ спасенія отъ ужасовъ жизни въ міровой гармоніи и близости къ "далекому и неизвѣстному другу"; а для Маруси цѣль здѣсь на землѣ, въ живомъ страдающемъ человѣкѣ, который не можетъ быть только средствомъ. "Мнѣ чужды звѣзды, я не знаю тѣхъ, кто обитаетъ тамъ; какъ подстрѣленная птица, душа моя вновь и вновь падаетъ на землю".
Третій выходъ какъ бы указываетъ младшій сынъ Сергѣя Николаевича Нетя. Онъ не ищетъ уже объективнаго смысла жизни, а принимаетъ ея субъективныя ощущенія:
-- Мнѣ теперь такъ хочется жить, говоритъ онъ по выздоровленіи отъ нервной горячки: Отчего -- это? Вѣдь я по прежнему не понимаю, зачѣмъ жизнь, зачѣмъ старость и смерть? а мнѣ все равно".
Эту мысль о радости бытія безъ теорій и философствованія проводитъ Андреевъ и въ разсказѣ "Жили были" и въ другихъ: "Весной", "Праздникъ", "На рѣкѣ", "Въ подвалѣ", "Гостинецъ". И даже въ "Елеазарѣ", который ужаснулъ каждаго, кто видѣлъ въ его глазахъ неприкрашенную правду небытія (смерти), спасся одинъ императоръ Августъ, потому что онъ вспомнилъ свой народъ и его скорби и вернулся къ жизни, что бы въ страданіяхъ и радостяхъ ея найти защиту противъ мрака пустоты и ужаса безконечнаго.
Этотъ выходъ въ сторону безхитростнаго радованія жизнью давно намѣчался Андрееву. Въ одномъ изъ своихъ раннихъ фельетоновъ онъ говоритъ:
-- Побѣдитъ не истина, не ложь. Побѣдитъ то, что находится въ союзѣ съ самой жизнью; то что укрѣпляетъ ея корни и оправдываетъ ее. Остается только то что, что полезно для жизни; все вредное для нея рано или поздно гибнетъ -- гибнетъ фатально, неотвратимо. Пусть сегодня оно стоитъ несокрушимой стѣной, о которую въ безплодной борьбѣ разбиваются лбы благороднѣйшихъ людей,-- завтра оно падетъ. Падетъ ибо оно вздумало задержать свою жизнь {Джемсъ-Линчъ. Подъ впечатлѣніемъ художественнаго театра. М: стр. 91.}.
Не слѣдуетъ однако видѣть въ этихъ словахъ выходъ Андреева въ сторону имманентнаго субъективизма, какъ думаютъ нѣкоторые критики {Ивановъ-Разумникъ. О смыслѣ жизни. Спб. 1908. стр. 158--161.}.
Андреевъ слишкомъ далекъ отъ этихъ философскихъ построеній, его настроенія -- плодъ непосредственныхъ ощущеній и интуиціи. Философское строительство еще впереди.
"Черными масками" закончена только первая глаза -- его художественной дѣятельности,-- конченъ путь разрушенія, вторая глаза начинается "Анатемой" и даетъ намъ первыя попытки философскаго строительства Андреева. Но раньше, чѣмъ перейти къ этому послѣднему, пока, и самому крупному произведенію Андреева, знаменующему, какъ кажется, начало, новой главы въ его дѣятельности, необходимо остановиться на отношеніи Андреева къ ницшеанству, вліяніе котораго въ опрощенной, обрусѣлой формѣ безспорно отразилось на нашемъ писателѣ {Этому вопросу посвящаетъ цѣлую книгу М. Рейснеръ. Андреевъ и его соціальная идеологія. Спб. 1910. Ц. 80 коп.}.
Какъ вѣрно указываетъ проф. Рейснеръ, Андреевъ не принялъ ницшеанства въ его соціальныхъ выводахъ съ его идеаломъ аристократіи, гдѣ надъ массами кули властвуютъ сверхъ-человѣки {Ibid. стр. 88.}.
Но самый образъ сверхъ-человѣка оказался ему нужнымъ и важнымъ. Въ качествѣ ultra-индивидуалиста онъ не могъ подпасть вліянію соціализма, но не могъ примириться и съ мѣщанствомъ и ничтожествомъ современныхъ индивидовъ, съ ихъ звѣриной природой, рабской душой и созданнымъ ими звѣринцемъ и тюрьмой вмѣсто жизни. Андреевскій сверхъ-человѣкъ не порабощаетъ себѣ людей, но живетъ съ ними, и не истребляетъ ихъ. Однимъ изъ первыхъ сверхъ-человѣковъ является у Андреева Сергѣй Петровичъ, съумѣвшій умереть по рецепту Заратустры: если тебѣ не удалась жизнь, то навѣрное удастся смерть.
Несомнѣннымъ сверхъ-человѣкомъ является Николай въ разсказѣ "Въ туманную даль" и его прямое продолженіе Вернеръ въ "Повѣсти о семи повѣшенныхъ". Черты, которыми изображенъ Николай несомнѣнно заимствованы у Ницше: "было въ немъ, что то странное, не поддающееся опредѣленію. Высокимъ ростомъ, гордымъ поворотомъ головы, пронзительнымъ взглядомъ черныхъ глазъ изъ подъ крутыхъ выпуклыхъ бровей онъ напоминалъ молодого орла. Дикостью и свободою вѣяло отъ его прихотливо разметавшихся волосъ; трепетной граціей хищника, выпускающаго когти дышали всѣ его движенія, увѣренныя въ себѣ, легкія безшумныя, и руки безъ колебаній находили и брали то, что имъ нужно"... Во взглядѣ его, даже ласковомъ "чудилось что то затаенное и опасное, что видится всегда въ глазахъ ласкающаго хищника. И говорилъ онъ повелительно и просто видимо не обдумывая своихъ словъ".
"Чувство раскаянія не могло имѣть мѣста въ душѣ такого человѣка". Родной семьѣ этотъ сверхъчеловѣкъ кажется чуждымъ и недосягаемымъ. Онъ говоритъ мало, слушаетъ съ какимъ то холоднымъ высокомѣріемъ. Онъ ненавидитъ ближнихъ и куда-то уходитъ ради дальнихъ.
Ницшеанцемъ чувствуетъ себя и Керженцовъ. Въ отношеніи къ людямъ и Савва ведетъ себя ницшеанцемъ. Онъ мечтаетъ о томъ времени, когда пропадутъ тѣ, что любятъ старое; пропадутъ слабые, больные, любящіе покой. Останутся только смѣлые и свободные.
Астрономъ Сергѣй Николаевичъ типичный сверхъ-человѣкъ со своей любовью къ неизвѣстному дальнему и холодомъ въ отношеніи къ близкимъ, даже къ своему смѣлому и прекрасному сыну Николаю {Зачисленіе Муси изъ "Повѣсти о семи повѣшенныхъ" въ сверхъ-человѣка со стороны проф. Рейснера -- очевидное недоразумѣніе. Она -- типъ христіанской мученицы.}.
Есть извѣстное сходство съ Ницще и въ томъ пути, которымъ совершается возрожденіе человѣка и превращеніе его во сверхъ человѣка.
У Ницше "духъ обращается сперва въ верблюда, верблюдъ во льва, левъ въ ребенка".
Первую стадію можно видѣть въ готовности и героевъ Андреева погрузиться въ грязь, пройти черезъ ужасы и мерзости. Черезъ паденіе и позоръ совершается созрѣваніе сверхъ-человѣка; такъ великое презрѣніе Ницше превращается въ великое преступленіе Керженцова, Іуды Искаріотскаго; такъ рождается сверхъ-человѣкъ изъ подвига террориста, опустившагося на дно...
Здѣсь ревоціонеръ исполнилъ заповѣдь, которую по удачному выраженію проф. Рейснера съ языка Ницше перевелъ Л. Андреевъ на языкъ проститутки Любы.
Второе превращеніе духа во льва. Левъ долженъ добыть свободу и поставить священное "нѣтъ" передъ долгомъ. Но величайшая опасность на пути льва -- это мягкость, доброта и любовь къ ближнимъ -- которыя являются добродѣтелью только маленькихъ людей.
"Человѣкъ есть нѣчто, что должно быть превзойдено". "Падающаго толкни". Отсюда любовь къ дальнимъ. У Астронома Сергѣя Николаевича даже въ буквальномъ смыслѣ слова любовь къ дальнимъ: у него другъ въ Южной Африкѣ,-- какой-то невѣдомый житель Бразиліи. Той-же любовью къ дальнимъ преисполнены и террористы изъ "Повѣсти о семи повѣшенныхъ". Эта любовь радостно идетъ на смерть.
У Ницше заслуживаютъ любви только дѣти и животныя. Любовь къ нимъ находимъ мы и въ разсказахъ Л. Андреева: собака въ разсказѣ "Другъ" въ разсказѣ "Кусака", "Воръ", "Предстояла кража" (воръ шелъ на преступленіе и за: держался на мѣстѣ ради спасенія щенка). Въ "Василіи Ѳивейскомъ" священникъ, который по собственному признанію, "никого не любитъ" грѣетъ и цѣлуетъ пушистую головку цыпленка. О дѣтяхъ съ большой любовью говорится въ разсказахъ "Ангелочекъ", "Петька на даxѣ", "Валя", "Въ подвалѣ" и др.
Аналогія съ Ницше можетъ быть продолжена. У Ницше левъ послѣ превращенія идетъ на подвигъ разрушенія старыхъ боговъ.
"Бунтъ" противъ всего стараго порядка -- обычный мотивъ творчества Андреева.
Трейчке въ пьесѣ "Къ звѣздамъ" говоритъ:
-- Я знаю только побѣды. Земля воскъ въ рукахъ человѣка... Но надо идти впередъ; если встрѣтится стѣна -- ее надо разрушить. Если встрѣтится гора -- ее надо срыть... Если небо будетъ валиться на головы -- надо протянуть руки и отбросить его -- такъ... Если погаснетъ солнце -- тогда нужно зажечь другое"...
Намекъ на ницшеанскую идею вѣчнаго возвращенія можно видѣть въ разсказѣ "Такъ было, такъ будетъ". Подобно Ницше Андреевъ дѣлитъ людей на двѣ группы: просто обыденныхъ людей и сверхъ-человѣковъ. Но у Ницше эта идея при, водитъ къ аристократическому идеалу -- господству сверхъ-человѣка надъ остальными людьми, которые только утучняютъ ему почву.
Л. Андреевъ слишкомъ русскій человѣкъ, что бы при данномъ состояніи русскаго общества цѣликомъ стать на эту почву.
Здѣсь начинается расхожденіе съ Ницше и Л. Андреевъ идетъ дальше своимъ путемъ,-- какимъ,-- это мы увидимъ въ "Анатемѣ".