Невозможность жить отрицаніемъ.-- Оптимистическія потребности души Андреева.-- Куда онъ могъ прійти.-- Мистическая теорія -- какъ единственный выходъ для индивидуалиста.-- Содержаніе "Анатемы".-- Истолкованіе Анатемы.-- Анатема -- Малый разумъ, воплощеніе раціонализма.-- Великій Разумъ существуетъ и можетъ быть постигнуть мистическимъ откровеніемъ.-- Бытовая и художественная сторона этого произведенія.-- Общее заключеніе.
"Черными масками" закончилась разрушительная работа Саввы Андреева, и намѣченъ выходъ гимномъ всеочищающему Огню.
Всѣ устои ниспровергнуты, всѣ кумиры взорваны. Ничего не осталось, кромѣ голаго человѣка, и, очевидно, для Андреева настало время свѣтлаго строительства новой жизни.
Дальше жить однимъ отрицаніемъ было немыслимо.
Андреевъ вовсе не такая пессимистическая натура, какъ это могло бы показаться изъ большинства его произведеній. Въ его "проклятіяхъ" жизни всегда чувствовалась жажда разумной жизни и оправданія ея существованія. Въ его прелестномъ и глубоко правдивомъ разсказѣ "Жили, были" отразилась такая стихійная любовь къ жизни и ея несложнымъ радостямъ, что становится совершенно безспорнымъ и очевиднымъ, что авторъ, написавшій эти разсказы, любилъ жизнь и жаждалъ оправданія ея.
Андреевъ долженъ былъ найти выходъ и открыть смыслъ жизни, дать разрѣшеніе своимъ исканіямъ и отрицаніямъ. Жизнь -- ужасна; но какой-то смыслъ въ ней есть, и будущее не можетъ быть безпросвѣтнымъ. Инстинктъ жизни толкалъ Андреева на путь оптимистическихъ выходовъ.
По гдѣ могли открыться Андрееву выходы? Откуда онъ могъ ждать утѣшенія, въ чемъ найти успокоеніе тревогамъ сердца и ума?
Существуетъ нѣсколько исходовъ для философскихъ тревогъ человѣка, нѣсколько путей утвержденія смысла жизни.
Первый путь -- путь традиціонныхъ вѣрованій. Религія даетъ законченный циклъ отвѣтовъ на всѣ "проклятые вопросы", и счастье тому, кто можетъ удовлетвориться этими отвѣтами: для него все ясно,-- и цѣль, и смыслъ существованія и связь съ цѣлымъ, и земные диссонансы...
Но, помимо наивности традиціоннаго міровоззрѣнія, отъ него отталкиваетъ современнаго интеллигентнаго человѣка и самая форма, въ которую вылилось такое традиціонное міровоззрѣніе. Оно окаменѣло въ рамкахъ узкой государственности. Оно порабощено и поглощено этой государственностью, Оно нашло свой символъ въ знаменитой мечтѣ Аракчеева -- въ созданіи города по принципамъ геометрической фигуры,-- съ большой площадью въ центрѣ,-- для маршировокъ и многими манежами, среди которыхъ выдѣлялся и "манежъ общественнаго колѣнопреклоненія".
Андреева не могъ утѣшить "манежъ общественнаго колѣнопреклоненія", выстроенный на томъ мѣстѣ, гдѣ цвѣтутъ нѣжнѣйшіе цвѣты человѣческой души въ ея задушевнѣйшихъ исканіяхъ и интимныхъ переживаніяхъ.
На путь традиціонныхъ вѣрованій казеннаго штампа Андреевъ не пошелъ.
Открывался другой выходъ: увѣровать въ человѣческій разумъ, въ грядущее торжество добра, въ прогрессъ человѣчества.
Эта вѣра, наиболѣе свойственная интеллигенціи, въ свою очередь, намѣчаетъ два пути: или путь нравственнаго самоусовершенствованія (Толстой и всѣ моралисты), или путь соціальныхъ реформъ, соціальнаго строительства жизни.
На путь нравственнаго самоусовершенствованія Андреевъ не могъ пойти. Моральное не играетъ никакой роли въ произведеніяхъ Андреева. Его герои очень далеки отъ вопросовъ морали. Они настолько асоціальны, настолько индивидуалисты, что нравственное самоусовершенствованіе имъ прямо ненужно...
Не смогъ пойти Андреевъ и по пути соціальнаго строительства.
Для соціальной религіи необходимъ соціальный инстинктъ въ человѣкѣ, необходимо могучее чувство общественности; потребно знаніе соціальныхъ запросовъ времени и соціальной структуры общества. Необходимъ какой-нибудь общественный планъ, какая-нибудь соціальная программа, необходимы какія нибудь органическія связи съ опредѣленной общественной группой.
Этимъ требованіямъ Андреевъ,-- поскольку о немъ можно судить по его произведеніямъ -- не можетъ удовлетворить.
У Андреева нѣтъ никакого знанія и пониманія современной жизни. Лучшее доказательство -- "Царь Голодъ".
Андреевъ всегда жилъ въ столицѣ, въ большомъ промышленномъ центрѣ; но у: него нѣтъ никакого представленія о рабочемъ классѣ и другихъ общественныхъ классахъ. Онъ совершенно не знаетъ рабочихъ. Они рисуются его воображенію, какъ жалкіе, убогіе, полуголодные бѣдняки, винтики огромной машины, чахоточные, выцвѣтшіе старики, тупые геркулесы съ низкимъ лбомъ и разрушительными тенденціями. Они разрушаютъ культуру, жгутъ музеи и національныя библіотеки... Lumpenproletariat -- босяки кажутся ему не отбросами нашего общества, а какой-то расой микроцефаловъ, неспособныхъ къ прогрессу и, очевидно, пригодныхъ только для висѣлицы.
Крестьянинъ представляется ему въ видѣ человѣкообразной гориллы, способной только на дикія преступленія.
Богатые люди -- грязные, тупые, циничные трусы, дрожащіе за свою шкуру...
Всѣми людскими отношеніями руководитъ какой-то провокаторъ Царь-Голодъ.
При такихъ представленіяхъ о современномъ обществѣ и его исторіи трудно усвоить какую-нибудь соціальную религію и повѣрить въ творческія силы соціальнаго организма. И у Андреева нѣтъ и признака общественныхъ вѣрованій и упованій. Андреевъ слишкомъ индивидуалистъ, "сверхчеловѣкъ", чтобы искать выхода въ общественныхъ программахъ.
И развѣ общественныя программы дадутъ ему отвѣтъ на "проклятые вопросы"? Зачѣмъ смерть? Почему люди не вѣчны? Что находится тамъ, по ту сторону бытія? Какова сущность вещей? Естьли безсмертіе? и пр.
На эти вопросы можетъ давать отвѣты или философія или мистика.
Андреевъ долженъ былъ искать или философской или мистической истины, Но научно-философскій путь -- трудный и дальній путь для русскаго ума, плохо дисциплинированнаго и къ философіи мало подготовленнаго.
Куда удобнѣе философско-мистическій путь. Онъ чрезвычайно подходитъ къ людямъ съ ярко-индивидуалистическими настроеніями.
Мистическая истина не требуетъ доказательствъ. Она озаряетъ душу человѣка своимъ свѣтомъ и эта истина только и понятна озаренному ей человѣку. Ея нельзя передать другимъ, объяснить, даже пересказать. Моисей получилъ истину отъ Бога, но скрижали у него разбились, и кто знаетъ, передали-ли новыя скрижали Божью истину. По мнѣнію нѣкоторыхъ мистиковъ истина даже перестаетъ быть истиной, когда она передается другимъ и понята ими (Шестовъ).
Это огромное преимущество мистика: онъ можетъ быть всегда увѣренъ, что получилъ истину; но не обязанъ убѣдить въ этомъ другого да и не можетъ пересказать ее другому; она понятна только ему одному и не передаваема словами. Она алогична.
Мистическая истина озаряетъ достойныхъ и успокаиваетъ ихъ счастьемъ полученныхъ разъясненій.
Именно такой характеръ имѣетъ и та истина, къ Которой приходитъ Андреевъ въ "Анатемѣ", какъ это будетъ видно ниже. Въ этой пьесѣ утверждается безсмертіе еврея Лейзера въ "раскаленности огня".
Что такое "раскаленность огня", въ которой можно получить безсмертіе? Анатема и мы вслѣдъ за нимъ не понимаемъ отвѣта Нѣкоего, ограждающаго входы. Что за раскаленность? Какой огонь? Почему дано Лейзеру безсмертіе? Но Андрееву, такой отвѣтъ что то говоритъ и въ какой-то мѣрѣ удовлетворяетъ его.
Тутъ истина вполнѣ индивидуальна. Она мистична, таинственна и понятна только тому, кто желаетъ въ нее вѣрить.
II.
"Анатема" является именно мистическимъ отвѣтомъ Андреева на мучающіе его вопросы души {Объ этомъ мнѣ въ "Нашей Газетѣ" пришлось писать еще въ въ апрѣлѣ 1909 года въ фельетонѣ, посвященномъ новому произведенію Андреева, еще не напечатанномъ тогда. Чит. "На грани двухъ міровъ" ("Наша Газета"), 1909 г. апр.). Ср. такъ же мои статьи объ Анатемѣ: "Новое Образованіе" 1910. П. "Кіевскія вѣсти" 1909. Ноябрь; "Биржевыя Вѣдомости" 1909. Ноябрь. "Современная Недѣля" 1909. No 1.}. Критика отнеслась, въ общемъ, довольно сурово къ новому произведенію безспорно очень талантливаго писателя; но намъ кажется,-- она слиткомъ придирчива:
Конечно, не можетъ быть и рѣчи о признаніи за "Анатемой" мірового значенія только потому, что пьеса затрагиваетъ вопросъ объ отношеніяхъ человѣка и человѣческаго разума къ Богу. Пьеса Андреева не будетъ постановлена въ первомъ ряду среди крупнѣйшихъ произведеній міровой литературы. Но это все-же замѣтное и достойное полнаго вниманія произведеніе талантливаго писателя.
Оно -- первая страница въ новой главѣ литературнаго творчества Андреева!-- первая крупная попытка выйти изъ мрака отчаянія въ свѣтлую. полосу утвержденія жизни.
Стѣна, стоявшая передъ Андреевымъ въ теченіе всей его литературной дѣятельности, заколебалась, дала трещины и сквозь просвѣты видна какая-то великая истина, озаренная мистическимъ свѣтомъ. Содержаніе пьесы таково:
III.
"За желѣзными вратами, угнетающими землю своею неимовѣрною тяжестью, въ безмолвіи и тайнѣ обитаетъ начало всякаго бытія, Великій Разумъ вселенной".
У подножія воротъ стоитъ Нѣкто, скрывающій лицо подъ темномъ покрываломъ, и Самъ собою являетъ величайшую тайну.
"Единый мыслимый, единый онъ предстоитъ землѣ; стоящій на грани двухъ міровъ, онъ двойственъ своимъ составомъ: по виду человѣкъ, по сущности онъ духъ. Посредникъ двухъ міровъ, онъ словно щитъ огромный, сбирающій всѣ стрѣлы и всѣ взоры, всѣ мольбы, всѣ чаянія, всѣ укоры и хулы. Носитель двухъ началъ, онъ облекаетъ рѣчь свою въ безмолвіе, подобное безмолвію желѣзныхъ вратъ".
И къ подножію воротъ подползаетъ на брюхѣ Анатема, "преданный заклятію" и потому лишенный сердца. Но зато у него умъ, ищущій правды. Онъ мудръ, онъ проникъ въ смыслъ всѣхъ вещей, ему вѣдомы законы чиселъ и книга Судебъ. Но онъ не знаетъ, какъ имя Добра, имя вѣчной жизни.
И Нѣкто нарушаетъ безмолвіе, чтобы отвѣтить Анатемѣ:
"Нѣтъ имени у Того, о комъ ты спрашиваешь. Нѣтъ числа, которымъ можно его исчислить, нѣтъ мѣры, которой можно его измѣрить, нѣтъ вѣсовъ, которыми можно бы взвѣсить то, о чемъ ты спрашиваешь. Всякій, сказавшій слова любовь, разумъ -- солгалъ, "и даже тотъ, кто произнесъ имя Богъ -- солгалъ ложью послѣдней и страшной".
Анатема -- несчастный духъ, безсмертный въ числахъ, вѣчно живой въ мѣрѣ, въ вѣсахъ, но неродившійся для жизни. Поэтому онъ не видитъ лица Нѣкоего, не слышитъ Его громкой рѣчи, не внимаетъ его яснымъ велѣніямъ и никогда не постигнетъ Его.
Анатема мечется, охваченный безумной тоской, и хочетъ метнуть въ гордое небо, какъ камень изъ пращи, печальную повѣсть, несправедливыхъ страданій Давида Лейзера.
Эта повѣсть проста и трагична. Бѣдный, несчастный еврей, потерявшій уже четырехъ дѣтей, боленъ и старъ. Жалкая торговля на рынкѣ содовой водой некормитъ. Сынъ Давида Наумъ въ махоткѣ, красавица дочь, по совѣту матери, ходитъ согнувшись, замаранная и нечесанная, чтобы на ея красоту не польстились люди, и не соблазнили ее въ минуту нужды и слабости. Анатема, принявшій видъ адвоката, сообщаетъ Давиду Лейзеру, что его братъ, тридцать лѣтъ назадъ бѣжавшій въ Америку, умеръ и завѣщалъ ему четыре милліона рублей.
Давидъ сначала гонитъ Анатему. Это дьяволъ. Онъ принесъ четыре милліона оскорбленій, а не богатство. Теперь онъ старикъ, ему нужно умирать, деньги не вернутъ ему молодости, не вернутъ дѣтей, не вознаградятъ ни за одинъ день холода, ни за одинъ плевокъ. Въ костяхъ его голодъ, а въ крови ядъ смерти. Не такъ дѣйствуетъ вѣсть о богатствѣ на Розу, дочь Давида, на его сына и жену.
-- Мой лицо, Роза, мой лицо,-- кричитъ въ изступленіи мать.
И Роза отвѣчаетъ ей:
-- Я только-что родилась, мама.
Больной Наумъ тоже обрадованъ -- онъ уже собирался умирать, онъ уже хотѣлъ идти за отцомъ къ безмолвному морю, такъ какъ онъ усталъ уже ходить по городу въ безуспѣшныхъ поискахъ кредита для матери въ размѣрѣ 10 копеекъ. Онъ думалъ, что настало время ему спросить Бога о судьбѣ. Теперь все измѣнится, онъ будетъ брать уроки танцевъ, ничего больше, только танцевъ, и заживетъ по иному.
Шарманщикъ въ благодарность Анатемѣ за поданную мелочь начинаетъ играть на своей отвратительной испорченной шарманкѣ какую-то визгливую мелодію,-- прямо что-то ужасное.
Анатема подсвистываетъ и говоритъ: "Это, госпожа Лейзеръ, называется міровой гармоніей".
Давидъ Лейзеръ, поддерживаемый Анатемой, который сталъ его другомъ, раздаетъ все имущество свое, всѣ свои деньги несчастнымъ бѣднякамъ. Онъ зоветъ всѣхъ, больныхъ и калѣкъ, бѣдныхъ тружениковъ и бездѣльниковъ, даже воровъ, чтобы помочь имъ и порадовать ихъ.
Далеко расходится слава о добротѣ Лейзера. Й самъ онъ счастливъ. Во имя своихъ погибшихъ дѣтей онъ окружаетъ любовью и" заботой несчастныхъ дѣтей бѣдняковъ. Чтобы не испугать ихъ своей бородой, онъ только въ щелку глядитъ на нихъ, радуясь, какъ здоровѣютъ и краснѣютъ ихъ щечки отъ здоровой пищи, купленной на средства Давида. И Сара жена Давида, идетъ за мужемъ. Трогательна сцена, когда старикъ и старуха отходятъ въ сторону, чтобы поплакать, и благодарная толпа въ нѣмомъ благоговѣніи раступается передъ ними, стараясь не мѣшать имъ плакать отъ тихой скорби и радостнаго умиленія.
Народъ устраиваетъ Лейзеру крикливо торжественное шествіе, во время котораго визжитъ оркестръ музыки и "угрюмо" шагаетъ шарманщикъ съ новой шарманкой.
Лейзеръ смущенъ хриплымъ разноголосымъ хоромъ, но не можетъ скрыть своей радости.
Полными пригоршнями черпаетъ онъ, изъ великаго источника любви и счастья.
Лейзеръ узналъ великую правду о судьбѣ человѣка. Онъ былъ нищъ, одинокъ и близокъ къ смерти. Глупый старикъ, онъ у морскихъ волнъ искалъ отвѣта. Но вотъ теперь среди благодарныхъ людей онъ не одинокъ. И смерти больше нѣтъ для человѣка. И Лейзеръ славитъ Того, кто даетъ безсмертіе человѣку.
Тогда Анатема въ изступленіи обращается ко всѣмъ частямъ свѣта и хочетъ четырьмя океанами слезъ и горя утопить человѣка.
Наступаютъ сумерки. Что-то безлицее, шевелящееся, смутно тоскующее двигается по дорогѣ. Идутъ слѣпые, глухіе, умирающіе, измученные и страдающіе. По всѣмъ дорогамъ поднялась отъ нихъ пыль, и всѣ они четырьмя океанами слезъ легли у ногъ Давида Лейзера.
Онъ уже отдалъ послѣдніе 300 рублей, которые приберегъ на дорогу въ Палестину, гдѣ хотѣлъ умереть вмѣстѣ со своей женой. Отдалъ послѣднюю копейку. Но толпа ждетъ отъ Лейзера пуда.
-- Не попробовать ли мнѣ?-- спрашиваетъ чужимъ голосомъ Лейзеръ, поворачивая свое заплаканное лицо къ Анатемѣ, и вдругъ сгибается и кричитъ хрипло: -- "прочь отсюда, тебя послалъ дьяволъ, скажи имъ, что я не воскрешаю изъ мертвыхъ".
Любовь обманула Лейзера. Голосомъ любви взывалъ онъ къ тьмѣ, гдѣ почиваетъ неизреченный ужасъ. Любовь обѣщала ему сдѣлать все, и только пыль подняла на дорогѣ.
Давидъ Лейзеръ принужденъ бѣжать отъ возбужденнаго народа. Анатема убѣждаетъ его отказаться отъ людей. "Только въ одиночествѣ узришь ты Бога. Въ пустыню, Давидъ", и ведетъ его въ сѣть маленькихъ тропинокъ, имѣющихъ напало, но не имѣющихъ конца, ибо кружатся онѣ. Толпа настигаетъ ихъ. Но Лейзеръ уже изнемогъ отъ жизни.Какъ губку сжалъ онъ сердце жерновами ладоней своихъ, ни единой капли не посмѣло утаить нелукавое сердце, жадное до жизни. Но теперь оно пусто и немощно. Народъ побиваетъ его камнями и самъ топнетъ себя въ смятеніи испуга.
И Анатема, подобно Іудѣ, торжествуетъ. Онъ показалъ Высшему Разуму, что люди жалки и ничтожны. Въ костяхъ ихъ измѣна,-- ложь и предательство въ сердцахъ и словахъ.
И самъ Разумъ посрамленъ. Любовь не побѣдила, а побѣждена.
И ставя ногу на трупъ Лейзера, Анатема взываетъ къ небу.
-- Ты слышишь? Возрази, если можешь.
У желѣзныхъ вратъ все по-прежнему.
"Ничего не произошло. Ничего не измѣнилось. Все тѣ же, подавляющія землю врата, за которыми въ безмолвіи и тайнѣ обитаетъ Начало всякаго бытія, великій Разумъ вселенной. И все также безмолвенъ и грозно неподвиженъ Нѣкто, охраняющій входы. Ничего не произошло. Ничего не измѣнилось.
И Анатема уже не на брюхѣ подползаетъ, а подходитъ, какъ гордый побѣдитель.
"Но какъ огонь сухое дерево,-- пожираетъ безмолвіе его неувѣренную важность.
-- Имя! Имя того, кто погубилъ Давида Лейзера,-- восклицаетъ Анатема.
И узнаетъ, что Давидъ достигъ безсмертія,-- безсмертія свѣта, которое есть жизнь.
-- Ты можешь дать и червяку безсмертіе,-- кричитъ Лнатема; но справедливо ли это. Гдѣ же истина, гдѣ истина? Не камнемъ ли она побита. Не проявилъ ли Давидъ безсилія любви, не сотворилъ ли онъ великаго зла, которое числомъ можно исчислить и мѣрою измѣрить.
И Нѣкто отвѣчаетъ:
-- "Не мѣрою измѣряется и не числомъ исчисляется и не вѣсами взвѣшивается чего ты не знаешь. У свѣта нѣтъ границъ и не положено предѣла раскалённости огня... Есть иной невѣдомый огонь, имени котораго никто не знаетъ, ибо не положено предѣла раскаленности огня. Погибшій въ числахъ, мертвый въ мѣрѣ и вѣсахъ, Давидъ достигъ безсмертія въ безсмертіи огня".
Анатема вновь пораженъ. Онъ, какъ и Іуда въ разсказѣ Андреева же, такъ усталъ, такъ усталъ. Онъ хотѣлъ бы умереть. " Если ему не даютъ смерти, а продолжаютъ терзать въ невѣдѣніи, то онъ возстанетъ противъ Нѣкто -- этого "пса, укравшаго истину у міра", съ горы вонючихъ и грязныхъ труповъ -- онъ возвѣститъ міру, кто убійца Давида, и люди ему повѣрятъ.
III.
И такъ, желѣзныя ворота какъ бы раздвинулись. Стѣна уже не безмолвна. И сквозь просвѣты видны неясныя очертанія мистической истины.
Высшаго разума по Андрееву нельзя постичь въ мѣрѣ и въ вѣсахъ. Но онъ уже для Андреева существуетъ. Почему же только онъ за желѣзными воротами, угнетающими землю? Почему онъ внѣ міра? Въ чемъ его свѣтъ и вѣчный огонь?
И если великій Разумъ -- начало и причина міра, то почему онъ не разлитъ во вселенной и не проявляется у Андреева въ жизни людей, тоже получившихъ начало отъ Разума?
Андреевъ сталъ на грани двухъ міровъ.
Если мы вѣрно поняли, то Анатема -- начало раціональное въ мірѣ, онъ -- въ мѣрѣ, вѣсѣ, въ логикѣ.
А Великій Разумъ несоизмѣримъ съ этимъ раціональнымъ умомъ міра. Его логика ирраціональна; его велѣнія непонятны. Міровая истина постигается въ мистическомъ опытѣ; она непонятна нашему человѣческому разума. Но она для Андреева уже существуетъ. Погибшій въ мѣрѣ, числѣ, вѣсѣ, получаетъ высшее безсмертіе въ безсмертіи какого-то высшаго Огня.
Въ образѣ Анатемы, "преданнаго заклятію" и не имѣющаго сердца, воплощенъ нашъ человѣческій разумъ (Ratio) -- раціонализмъ, живущій въ мѣрѣ, вѣсѣ, числѣ и навсегда обреченный на непостиженіе великихъ тайнъ безмѣрнаго, неисчислимаго, безконечнаго.
Тщетно ищетъ нашъ маленькій человѣческій разумъ, этотъ по истинѣ Анатема, какъ пробиться сквозь толщу чувственныхъ воспріятій въ міръ потусторонній -- нѣтъ способовъ заглянуть туда и сдѣлаться Богомъ, какъ хочетъ Анатема; но простой, немудрствующій лукаво еврей,-- бѣдный, но честный Лейзеръ силою своей любви пріобщается великимъ тайнамъ, становится безсмертнымъ въ великой "раскаленности огня".
Отвѣтъ, полученный Анатемой въ эпилогѣ, неясенъ, загадоченъ, мистиченъ. "Давидъ достигъ безсмертія и живетъ безсмертно въ безсмертіи свѣта, который есть жизнь". Этого безсмертія, можетъ быть, не понимаетъ и самъ Андреевъ, какъ не понимаетъ и не пойметъ никогда и Анатэма,-- но Андреевъ хочетъ вѣрить новой мистической истинѣ а не толковать её: мистическое -- всегда, вѣдь, непонятно, всегда алогично,-- не разлагается на подлежащія и сказуемыя, не укладывается въ мѣрѣ, вѣсѣ и числѣ.
Интересно то, что Андреевъ указываетъ положительный и притомъ именно религіозный выходъ. Міровая гармонія найдена. Андреевъ но пошелъ на путь имманентнаго субъективизма, ни на путь ницшеанства. Онъ примкнулъ къ тѣмъ, кто ищетъ объективной цѣлесообразности міра, и при томъ къ сторонникамъ мистической теоріи прогресса, вѣрующимъ въ высшій разумъ.
"Анатема" -- первое произведеніе Андреева, которое можно съ полнымъ основаніемъ назвать вполнѣ религіознымъ произведеніемъ. Не только ничего кощунственнаго нѣтъ въ немъ, но именно, наоборотъ,-- утвержденіе жизни на религіозной основѣ. И нужно много тупости, озвѣрѣлаго невѣжества, злобы и изувѣрства, что-бы утверждать обратное и требовать преслѣдованій.
Никакихъ кощунственныхъ сближеній и аналогій. Въ этомъ смыслѣ Авдреева. можно укорить развѣ только въ томъ, что онъ выбралъ слишкомъ мизерный сюжетъ для той дѣли, которую преслѣдуетъ Анатема -- метнуть въ небо, какъ камень изъ пращи, трагическую исторію неправдъ жизни. Исторія Лейзера не посрамляетъ принципа любви. Четырьмя милліонами рублей, розданными по копѣйкѣ на душу, конечно, нельзя было осушить четыре океана слезъ, горя, крови... Благотворительность вообще, а тѣмъ паче неорганизованная, не можетъ дать міру спасеніе.
Исторія человѣчества могла бы дать Андрееву болѣе трагическіе эпизоды -- хоть бы -- всю жизнь того народа, изъ среды котораго вышелъ не только Давидъ Лейзеръ, но и великая Жертва за человѣчество. Но мизерность и малозначительность сюжета уменьшаетъ лишь трагическій размахъ, а не измѣняетъ значенія идеи.
Лейзеръ -- простой человѣкъ, вопреки увѣреніямъ окружающихъ; онъ не творитъ чудесъ, и первый приходитъ въ ужасъ при мысли,-- кощунственной мысли,-- о чудѣ, на мгновеніе осѣнившей его подъ вліяніемъ жалости къ бѣдной матери, потерявшей ребенка. Лейзеръ цѣликомъ ушелъ въ дѣло благотворительности. Его окружаютъ калѣки, увѣчные, слѣпые, голодные, умирающіе. Только дѣти, къ которымъ питаетъ Лейзеръ глубокую нѣжность, скрашиваютъ тяжелую и подавляющую картину нищеты, убожества и вырожденія.
Но и дѣти -- не утѣшеніе: это дѣти тѣхъ-же бѣдняковъ и впереди у нихъ тѣ-же лишенія, то-же страданіе, та-же гибель. Давидъ Лейзеръ только благотворитель. Въ его дѣятельности нѣтъ мѣста красотѣ. Онъ о ней и не думаетъ. Давидъ, радующій людей, самъ не знаетъ радостей бытія: въ костяхъ у него голодъ и смерть.
-- Ты всѣхъ позвалъ къ себѣ,-- говоритъ Роза отцу,-- ко не позвалъ красивыхъ! Ни уходитъ отъ отца. Нѣтъ мѣста красотѣ въ этомъ мірѣ убогихъ и придавленныхъ судьбою людей.
Давидъ, "радующій людей", только простой, неумный старикъ, безтолковый благотворитель, раздающій безъ всякой существенной пользы все свое богатство -- по копеечкѣ...
Печальный конецъ такой наивной благотворительности можно предвидѣть заранѣе,-- и въ этомъ слабое мѣсто пьесы "Анатемы" -- поскольку она ставитъ опредѣленную проблему на почвѣ идеи любви и ея послѣдствій.
IV.
Но Анатема не только символъ нашего ума, жалкаго и безсильнаго въ поискахъ абсолютной истины. Художественное произведеніе не можетъ состоять изъ безплотныхъ символовъ, иначе оно превратится въ простую аллегорію. И Андреевъ понимаетъ это и старается дать Анатемѣ черты психологическаго типа. Анатема безспорно принадлежитъ къ числу тѣхъ загадочныхъ, невыясненыхъ и запутанныхъ образовъ андреевскаго творчества, къ которымъ нужно отнести и Іуду, и Даря-голода, и Кереженцева изъ разсказа "Мысль".
На всѣхъ этихъ образахъ лежитъ печать раздвоенности, какой-то истерической смятенности души, какой-то неясности порывовъ и устремленій, какого-то неврастеническаго мятежа, удивительнаго смѣшенія безднъ и низинъ, великаго и жалкаго, благородства и подлости, затаеннаго паѳоса и жалкихъ ламентацій.
Именно таковъ Анатема. Онъ и на брюхѣ ползетъ, и шлетъ небу гордые вызовы, и плачетъ, и проклинаетъ; то мучительно-страстно стучится въ дверь вѣчности, то дѣлаетъ видъ, что ему ничего не нужно и что онъ просто гуляетъ по міру, то онъ искренно разстроганъ добромъ и плачетъ, то приходитъ въ бѣшенство и зоветъ всѣ страны свѣта въ помощь своимъ злымъ планамъ.
Это рядъ смѣняющихся настроеній, какъ у типичнаго неврастеника.
Мефистофель-неврастеникъ -- любопытная, но далеко не лучшая разновидность діавола, созданная современнымъ неврастеничнымъ творчествомъ.
Чтобы связать въ одинъ пучокъ рядъ неожиданныхъ и противорѣчивыхъ переживаній своего Анатэмы, Андреевъ придаетъ ему одну черту, оправдывающую всѣ неожиданности, дѣлающую ихъ возможными,-- это актерство. Неискренность, противорѣчія, непослѣдовательность, паѳосъ и проч., становятся какъ-то понятнѣе въ героѣ-актерѣ: съ его всегдашней актерскою позою, актерскимъ паѳосомъ, надуманнымъ жестомъ и вѣчной жаждой производить впечатлѣніе и фигурировать. Образъ становится отъ этого понятнѣе и доступнѣе; но философскій замыселъ теряетъ въ силѣ и глубинѣ и, главное, въ ясности.
На всемъ произведеніи Андреева чувствуется вліяніе этого основного недочета его творчества: художественные образы и философская идея всегда у него плохо спаяны другъ съ другомъ, не представляютъ органической цѣльности и единства. Этотъ основной недочетъ и новаго драматическаго произведенія, обусловленный надуманностью, неиз бѣжно отражается и на его сценическомъ воплощеніи.
Вся бѣда въ томъ, что для Андреева самое важное -- идея произведенія. Людьми онъ пользуется, какъ масками, изъ-за которыхъ, какъ въ театрѣ петрушки, слышенъ всегда голосъ самого Андреева. Пренебреженіе къ бытовому матерьялу и быту вообще приводитъ къ тому, что читатель не всегда можетъ рѣшить что это -- бытъ или стилизація быта.
Очень часто Андреевъ вводитъ оба пріема: мѣстами это бытъ, мѣстами стилизація.
На этотъ разъ сомнѣній быть неможетъ. Въ Анатемѣ за исключеніемъ пролога и эпилога цѣлый рядъ бытовыхъ сценъ изъ жизни еврейской бѣдноты, черты осѣдлости.
Давидъ Лейзеръ живетъ на югѣ Россіи, гдѣ нибудь въ Николаевѣ, во всякомъ случаѣ въ городкѣ у моря. Время дѣйствія наши дни. Братъ Давида Лейзера тридцать лѣтъ назадъ бѣжалъ отъ воинской повинности въ Америку. Среди дѣйствующихъ лицъ типы разныхъ національностей юга: Грекъ Пурикесъ, продавецъ кваса Безкрайній, еврейка Сара, Сонка и др.
Передъ нами обычная еврейская голь и нищета, убогая торговля "при счастьѣ" на тридцать копѣекъ: въ городѣ всѣ торгуютъ, но нѣтъ покупателей.
Еврейскій бытъ Андреевъ знаетъ хорошо и съ большимъ пониманіемъ изображаетъ его. Видно, что онъ проникся несчастіями обездоленнаго народа. Сильное впечатлѣніе производитъ сцена на рынкѣ. Обычные перекоры женщинъ, жалобы на судьбу, споры съ другими продавцами.
Безкрайній укоряетъ Сонку за то, что та роскошествуетъ: купила на обѣдъ курицу.
И получаетъ грустный отвѣтъ Сарры:
-- Когда еврей покупаетъ курицу, то или еврей боленъ или курица больна. У Сонки умираемъ сынъ {Очень любопытно замѣтить, что въ бытовомъ отношеніи замѣчаніе Сарры фактически не правильно. Андреевъ вѣроятно не знаетъ, что больная курица (даже если у не только поломано перышко) -- трефъ и не можетъ быть поданкъ обѣду еврея. Но тутъ есть какая-то внутренняя правда" и потому замѣчаніе Сарры, какъ мнѣ приходилось наблюдать производитъ впечатлѣніе даже на тѣхъ, кто знаетъ еврейскій быть.}.
Никто не покупаетъ ни содовой воды у Сарры, ни боярскаго кваса у Безкрайняго, и продавцовъ охватываетъ ужасъ,-- а что если покупатель совсѣмъ переведется.
Съ восторгомъ, и нескрываемымъ восхищеніемъ привѣтствуется показавшійся вдали покупатель -- на этотъ разъ самъ Анатема подъ видомъ адвоката Нуллюса.
Правдиво отмѣчена доброта этихъ бѣдняковъ -- евреевъ. Когда Нуллюсъ даетъ шарманщику на обѣдъ, Сарра жертвуетъ безплатно,-- что можетъ,-- стаканъ своей воды.
Трогательна любовь къ дѣтямъ. Сарра боится за свою дочь; она велитъ ей ходить запачканной, чтобы злые люди не соблазнились ея красотой и не купили ея. Сдѣлавшись богатымъ, Давидъ Лейзеръ наслаждается тѣмъ, что помогаетъ дѣтямъ и въ щелку глядитъ на ихъ розовѣющія отъ здоровой пищи щечки. Вотъ на торжествѣ, устроенномъ въ его честь, его обступили женщины съ дѣтьми. Давидъ беретъ въ руки ребенка, который не боится его страшной бороды, и вмѣстѣ съ Саррой отходитъ въ сторону и наклонясь, надъ ребенкомъ, Давидъ и Сарра тихонько плачутъ.
Рядомъ съ бытовыми сценами у Андреева выступаютъ и чисто символическіе эпизоды: таковы -- появленіе слѣпыхъ, весь прологъ и весь эпилогъ. Чувствуя нѣкоторую недосказанность этихъ сценъ, Андреевъ прибѣгаетъ къ ремаркамъ, намекая только ими, какъ режиссеръ долженъ выполнить замыселъ автора на сценѣ, отчего постановка на сценѣ очень усложняется и требуетъ умнаго и талантливаго режиссера.
Въ современной драмѣ ремарка получила большое развитіе и не всегда говоритъ о технической безпомощности автора.. Въ современныхъ пьесахъ, напр. у Аннунціо, ремарка цѣлое художественное описаніе; и такая сложная ремарка объясняется не безсиліемъ драматической техники авторовъ, а новыми требованіями современной драматургіи. Задача талантливаго режиссера -- использовать все богатство современной театральной техники для того, чтобы реализовать ремарку, найти новые театральные пріемы экспрессіи. Такъ напримѣръ послѣдняя ремарка Андреева въ прологѣ -- это цѣлая симфонія звуковъ и тревогъ, и тамъ гдѣ она поставлена согласно замыслу автора, она производитъ сильное впечатлѣніе {На сценѣ Новаго театра въ Петербургѣ пьеса не имѣла успѣха исключительно благодаря неумѣлости режиссера г. Савина. Въ Московскомъ Художественномъ театрѣ и въ провинціи (Кіевѣ, Харьковѣ, Ярославлѣ) пьеса имѣла большой успѣхъ; только у москвичей слишкомъ выдвинутъ еврейскій говоръ, что портитъ впечатлѣніе. Лучшій Анатема Качаловъ, лучшій Давидъ Лейзеръ-Шмитъ (Харьковъ).} и является настоящимъ прологомъ для всей дальнѣйшей исторіи Давида Лейзера.
Въ пьесѣ Андреева -- какъ всегда много лиризма, паѳоса; но много и длиннотъ.
Во всякомъ случаѣ "Анатема" -- одно изъ лучшихъ произведеній Андреева. Пьеса однако многихъ не удовлетворила, и многихъ оставила въ недоумѣніи. Что хотѣлъ сказать Андреевъ, многимъ осталось непонятнымъ. Нѣкоторые видѣли въ пьесѣ пародію на христіанство; другіе сравнивали Анатему съ сатаной Мильтона и Мефистофелемъ Гете и тоже находили замыселъ Андреева неяснымъ и невыношеннымъ. Третьи искали въ каждой детали пьесы глубокихъ символовъ, изнемогая въ безплодныхъ усиліяхъ согласовать ихъ въ единомъ толкованіи, и тоже оставались неудолетворенными.
Намъ ясно, что Андреевъ послѣ многихъ лѣтъ анархическихъ метаній и поисковъ истины пришелъ къ мистицизму. Но пойдетъ-ли онъ и дальше въ этомъ направленіи, это еще большой вопросъ.
Намъ остается еще сказать нѣсколько словъ о типахъ Андреева и стилѣ его произведеній.