Во втором этаже хозяйского флигеля белошвейная мастерская Елены Федоровны Губиной. Белошвейки живут в той же комнате где работают, спят на столах. Девушки часто меняются, и трудно сказать, сколько их служит у Губиной. Мадам строга. Девушки по воскресеньям ходят под ее командой к обедне. Мадам хвастается порядками своего заведения. На дворе звенит елейный голосок этой седоволосой женщины в уродливой шляпе с павлиньим пером:
— Я слежу за нравственностью девочек, многих вывела в люди, выдала замуж за почтенных и обеспеченных граждан. Девочки меня уважают, как родную мать.
Толстая и круглая, как бочка, закутанная в беличью шубу, она медленно проплывает по двору. Щеки ее лоснятся, точно смазанные жиром. Мадам Губина не нравится мне, и я, помню, обрадовался, когда один заказчик, которого пришлось отвозить со двора, обозвал ее:
— Ханжушка.
Я не знал тогда, что обозначает это слово, но мысленно объяснил себе: «Дрянь».
Заказчик продолжал:
— Отравила родную тетку, завладела ее богатством, купила швейные машины, открыла заведение, и вот, пожалуйста, ханжушка — знатная особа!
Белошвейки встречаются со мной во дворе. Есть среди них бледнолицые, чахоточные обитательницы городских предместий; они напоминают засохшие в горшках цветы. Есть деревенские хохотуньи, нахлынувшие в город за счастьем: в звонком смехе еще не потухла радость, город не успел отравить их тела, согнать румянец со щек. Я замечаю Тоню, веселую девушку с глубокими черными глазами. Мадам посылает ее разносить заказчикам белье. Каждый день бегает Тоня с лубяной коробкой в руках. Одетая в ватный жакетик, она, должно быть, зябнет и оттого всегда торопится, держит прямо свое гибкое, сильное тело. Концы голубого шарфа вздуваются на ветру, как паруса. Однажды мы сталкиваемся в воротах. Я выезжаю на работу. Над слободой густой дым. Телеграфные провода и ветки берез в куржаке. Сизые вороны сидят на деревьях не шелохнувшись, словно окаменевшие.
— Подвези, миленький, — улыбаясь, просит девушка. — Все равно до колоды едешь порожняком.
— Садись.
И она садится. Доезжаем до заставы, не обмолвившись словом. Девушка легко спрыгивает, стройная, подобранная.
— Спасибо, миленький!
Щеки ее, расцвеченные морозом, пунцовеют.
— Не говори подругам, — прошу я Тоню. — Они скажут мадаме, она — хозяину, и мне попадет за то, что подвез тебя.
— Не беспокойся, миленький, все понимаю.
Мы не сговариваемся, но с этого дня как-то само собой повелось: Тоня выходит со двора, когда запрягаю Бардадыма или Касатку. Я догоняю девушку в переулке. Она прыгает на ходу в санки.
— Ты из деревни, миленький?
— Да, миленькая.
Девушка, смеясь, колотит меня в спину, брови ее лукаво вздрагивают.
— Не смей дразниться.
Тоня расспрашивает о деревне. Я отвечаю.
— Ты подумай, я в лесу никогда не бывала, — признается она. — Так хочется побегать по зеленой полянке, набрать цветов, собирать грибы, ягоды. Ах, как это, наверно, забавно!
Развеселившись, она щебечет, как птица.
— Знаешь, что: давай поженимся, уедем крестьянствовать. Эх, заживем! Я хорошая хозяйка буду. Честное слово! Только не бей меня.
Глаза ее улыбаются, и трудно понять: шутит она или серьезно.
— Худо, Тоня, в деревне. Сам оттуда сбежал.
Ее личико темнеет.
— Должно быть, нашему брату везде плохо, и убежать некуда.
Помолчав, добавляет:
— Тошно мне: хозяйка хуже ведьмы. Зудит с утра до вечера. Если девушки ошибаются на примерке или строчку пройдут не так, она булавками тычет. Бывают деньки — с лестницы вниз головой прыгнуть охота. Старик один сватался. Чуть-чуть замуж не вышла. Подруги, спасибо, отговорили.
Иногда Тоня долго не появляется на улице. Я скучаю. Хочется пойти в мастерскую, узнать, что такое стряслось, но пугает встреча с Еленой Федоровной. И когда Тоня все же выбегает во двор с лубяной коробкой, у меня замирает что-то в груди.
Вспоминаю книги, где рассказывается о любви, и думаю: неужто это и есть любовь?
Бардадым лягнул меня в бедро. Ушибленное место вспухло, началось воспаление. Я слег в постель. Голова горит, стены кружатся, и все проваливается в какую-то серую муть. Придя в себя, вижу в каморке Тоню. Она поправляет подушку, укрывает мои ноги старой попоной. И так досадно, что девушка забегает только украдкой, когда нет хозяина.
Дни проходят. Я начинаю поправляться. Заглядывает хозяин.
— Лежишь? На даровых харчах можно дрыхнуть. А кони стоят, убыток несу.
— Что ж делать? Видишь, вот нога…
— Превозмоги хворобу, — советует хозяин. — Парень молодой, нечего киснуть. Понатужься и встань, разомнешься как-нибудь.
Я пытаюсь подняться. Боль опять валит в постель. Хозяин уходит обиженный.
Прошу Тоню отнести Яхонтову прочитанную книгу и взять, если разрешит, новую. Девушка возвращается с двумя книгами, сияющая, оживленная.
— Николай Павлович кланяется и говорит — не нужно ли доктора? У него есть знакомый доктор. Все, говорит, бесплатно сделает, лекарства даст.
— Понравился Яхонтов?
— Ужасно, миленький. Такой обходительный, добрый.
Я хочу, чтобы Тоня почитала вслух. Она краснеет.
— Смеяться будешь. Я ведь не могу быстро.
Читать ей в самом деле трудно: спотыкается на каждой строчке, перевирает слова. Закрыв глаза, слушаю, забываю про боль. Прочитав страницу, Тоня убегает во флигель: ее ждут дела.
Через неделю, еще слабый после болезни, вожусь около санок, перетягиваю гужи. Калитка с шумом открывается, вбегает Тоня. За ней гонится высокая женщина в плисовой кацавейке, визгливо кричит:
— Шлюха! Законных мужей отбивать вздумала. Я тебе зенки выдеру.
Она хватает Тоню за воротник. Тоня отбивается. Во двор выбегают жильцы, белошвейки, обитатели соседних домов.
— С женатиком схлестнулась девчонка. Ну и ну!
Все до того непонятно, что я стою над хомутом, не могу произнести слова.
Никто еще не знает, в чем дело, но все поверили, что девушка совершила дурной поступок. Бабы волнуются. Пожилая прачка Матрена, захлебываясь, кричит женщине в кацавейке:
— Ульяна, дай ей выволочку! Взяли моду, бесстыдницы, к женатым прилабуниваться. Али порядок?
— Лупи, кроши, поддавай! — подстегивает кривой мещанин. — Бабоньки, милые, покажите, почем сотня гребешков!
Ульяна ободрилась. В цепких руках ее голубой шарф, и она рвет его на мелкие ленты.
Я кидаюсь на помощь Тоне. Прачка хватает меня жилистыми руками за карман.
— Не твое дело, парень, не суйся, когда бабы дерутся.
Наотмашь ударяю прачку по затылку. Она покачнулась. Еще две бабы наваливаются на меня, опрокидывают в снег. А женщины помогают Ульяне избивать Тоню. Слышу ее надрывный крик.
— Не стыдно вам, бабы? — кричит незнакомый старик в бобриковой поддевке. Он расталкивает баб. — Ну и народ! Расходись по домам!
Я поднимаюсь на ноги. Тоня, растрепанная, идет в мастерскую. Навстречу выплывает Елена Федоровна.
— Прочь, мерзавка! — говорит мадам. — Я не позволю пачкать имя моей мастерской.
Тоня молча шагает в подъезд.
…Елена Федоровна уволила Тоню. Я отвожу девушку в город. Тоня сидит в санках, смятая и грустная, с заплаканным лицом.
— Не виновата я, Мотя, ни в чем не виновата, — говорит она. — Я его, мужа этой дурехи, совсем не знаю. Шла по улице, он привязался, идет рядом со мной, болтает всякую чепуху, а она из переулка бросилась, как бешеная! Господи, до чего люди злые и непонятные!
Я знаю, что девушка не лжет. Думаю, как бы ей помочь, и ничего не могу придумать.
— Куда подашься?
— Место искать буду, — говорит она. — Может быть, в другую мастерскую поступлю или в прислуги. Только вот горе: везде начнут бумажку о прежней службе спрашивать, а я ничего не взяла от мадам: разве даст она хорошую рекомендацию?
Тоня обещает написать мне, когда устроится.
Прощаемся в центре города. Я остаюсь на колоде. Девушка медленно идет по тротуару, помахивая узелком. Уходит мое счастье, уходит моя радость!
— Не забывай меня, миленький!
— Не забуду!
Как стало пусто и одиноко!
Тоня снится по ночам, и днем, что бы я ни делал, мысли заполнены девушкой. Я жду от нее письма.
А она — словно в воду канула. Сколько раз я обознавался. Мелькнет где-нибудь на перекрестке голубой шарфик, срываюсь с колоды, гоню Бардадыма, заглядываю в лицо проходящей девушке.
Нет, не она…
Вечера длинные, ночи тяжелые. За окном трещит мороз. Печь в комнате испортилась и дымит. Тусклый чад поднимается к потолку. При бледном свете коптилки раскрываю полученные от Яхонтова книги. Комнатушка опять наполняется песнями, музыкой, солнцем, улыбками далеких и близких людей. Но даже книги теперь не увлекают, и только «Спартака» Джиованиоли читаю в эти дни жадно, волнуясь и плача. Легионы восставших рабов, казалось, шагают где-то совсем рядом, и в завываниях ветра под окном долго чудится шум великой битвы, звенят мечи гладиаторов, идущих на смерть.