Шёл третий час. Солнце сильно начало припекать.
Откуда-то появился шустрый кавказец, в необъятной папахе и мягких, бесшумных чувяках.
Он шнырял между пассажирами, сыпал анекдоты, прибаутки -- грубые, но солёные, и "пачты даром" предлагал грошовые шарфы и материи.
Кавказец был красив и сознавал это. И потому в его обращении с дамами проглядывала заметная самоуверенность, а глаза делались нахальными.
Жена генерала навела на него лорнетку, и глаза её при этом сделались масляными. Кавказец посмотрел на матрону быстрым, выразительным взглядом и, казалось, намотал что-то на ус.
Полную противоположность кавказцу составлял пожилой еврей, в длиннейшем пальто и шёлковой фуражке, с белой, пожелтевшей бородой.
Он тихо ходил по пароходу и с заговорщицким видом предлагал контрабандные папиросы.
В погоне за беспошлинной дешёвкой пассажиры охотно покупали папиросы и, довольные, уносили с собой в каюту большие коробки.
Впрочем, впоследствии папиросы оказывались дрянными, а выгодность покупки представлялась довольно сомнительной.
Палуба начала пустеть.
Опьянённые солнцем и морским воздухом люди почувствовали томность во всех членах. Хотелось лечь, взять книжку и уснуть.
Позёвывая, разминая члены, потянулись пассажиры к своим каютам. Только англичанин спокойно сидел в плетёном кресле и деловито смотрел в бинокль, сверяя Бедекер с натурой.
Где-то внизу тоненькими голосками тренькала балалайка, наигрывая никогда не стареющую "Барыню".
Вновь прилетели чайки, но некому было их кормить. И кружились белые чайки над пароходом, словно крупные хлопья зимней метели.
Мимо бежали зелёные берега, ярко освещённые солнцем. Зелень была так свежа, что, казалось, какой-то невидимый живописец только что покрыл её свежей краской.
Кое-где у берега виднелся одинокий рыбак. Он на минуту оставлял свою работу, смотрел спокойно на скользящий мимо пароход и вновь принимался за свои снасти. И видно было, что ему так мало дела до всего, что не касается его лодки, улова и рыбачьей хижины.