Когда после обеда, тянувшегося бесконечно долго, Грибунин сидел у рубки и смотрел, как встречный пароход сигнализировал флагами, к нему подошёл студент:
-- Я вам не помешаю, Александр Михайлович? -- несмело начал он.
-- Нет, пожалуйста... Не угодно ли вам сигару?
-- Благодарю вас, я не курю.
-- Вы не знаете, что означают эти сигналы? -- не вынимая изо рта сигары, спросил Грибунин.
-- К сожалению, не знаю... Впрочем, я могу спросить матросов.
Студент было метнулся, но писатель удержал его за рукав:
-- Бросьте, это совсем не важно... Садитесь.
-- Я хотел вас спросить, Александр Михайлович... Только вы, пожалуйста, не обижайтесь... Быть может, мой вопрос не совсем тактичный.
Грибунин выпустил глубокое облако дыма:
-- Ничего, говорите...
-- Вот давеча вы говорили об альтруизме и признательности. Говорили такое необычное и на первый взгляд могущее показаться даже странным. Так вот я хотел бы спросить -- серьёзно ли вы говорили или нет?
-- А для чего вам это знать?
Грибунин дружелюбно потрепал студента по плечу.
-- Для того, чтобы верить или не верить в то, что вы говорили.
-- Как ваше имя и отчество? -- вместо ответа спросил Грибунин.
Студент сразу оживился и с довольным видом сообщил:
-- Меня зовут так же, как и вас, Александр Михайлович.
-- Так вот что, тёзка. Дело обстоит необыкновенно просто: если вам верится в те истины, которые я изрекал за завтраком, то верьте и культивируйте их в себе; если же не верится -- просто плюньте на все мои разглагольствования, как это сделали, вероятно, все сидевшие за столом.
-- Нет, не все... Аглая Петровна верит. Я тоже.
-- Скажите, тёзка, кто это Аглая Петровна? -- равнодушно спросил Грибунин, выпустив кольцо дыма.
Студент сразу оживился:
-- Она из очень аристократической семьи... Отец её свитский генерал. При Дворе бывает. Живут в Петербурге. Она гостила у подруги, а теперь едет в Сочи -- там у них дача... Кстати, она выразила желание познакомиться с вами. Ничего не имеете?..
-- Пожалуйста.
-- В таком случае, если вам угодно, пойдёмте сейчас: она в салоне дожидается вас... У неё к вам какие-то вопросы.
-- Так быстро?.. Право же, здесь чудесно сидеть после обеда... Впрочем, если дожидается -- нужно идти...
В углу маленького салона со спущенными густыми, тяжёлыми шторами сидела в полумраке Аглая Петровна.
Студент торжественно представил:
-- Позвольте представить: Александр Михайлович Грибунин -- Аглая Петровна Даманская.
Девушка подала Грибунину руку, тонкую, выточенную:
-- Рада познакомиться... Садитесь.
Затем, обратившись в студенту, она сказала ему, мило улыбаясь:
-- Не правда ли, теперь вы нас на минуту оставите?
-- Исчезаю, исчезаю...
Когда за студентом затворилась маленькая дверца салона, Аглая Петровна закрыла руками лицо и минуту посидела в таком положении.
-- Боже, как они все надоели!...
Грибунин удивлённо вскинул глаза:
-- Кто собственно?
-- Да вот эти студенты, капитаны, машинные представители... Такая неприглядная пошлость.
Грибунин пожал плечами:
-- Не думаю. Люди -- как люди... Не лучше, я полагаю, и не хуже других.
Девушка посмотрела на писателя умоляющими глазами:
-- Не говорите так...
И в невольном порыве коснулась его руки.
Грибунин заглянул в эти глаза и удивился: какая в них притягательная сила...
Аглая Петровна продолжала:
-- Посудите сами: нельзя же часами говорить о том, что новая винтовка бьёт на такую-то дистанцию, что в таком-то управлении открыт такой-то перерасход... Невыносимо...
Грибунин улыбнулся:
-- Да, это темы на любителей... Но что же делать? Все люди специалисты, и ум их невольно развивается в определённом направлении. Архитектор говорит о постройках, доктор -- о больных, депутат -- о политике.
-- Я с вами не согласна... Есть светочи... -- Аглая Петровна ласково улыбнулась при этом.
-- Кто же эти светочи?
-- А наши писатели, например.
Грибунин шутливо поник головой.
-- Должен вас огорчить, Аглая Петровна: самые ужасные специалисты это -- именно писательский цех. Писатель умеет говорить только о литературе, вернее -- о литературной хронике: о редакторах, гонорарах, произведениях своих собратьев, о литературных сплетнях. А бездарные господа пуще всего любят бранить редакторов, возвращающих им часто нелепые произведения... В сфере же других вопросов большинство современных писателей совершенно беспомощно.
Аглая Петровна смотрела на Грибунина большими, удивлёнными глазами:
-- Боже мой, а я думала, что это люди иного мира... Ну, а художники, артисты?
Грибунин махнул рукой:
-- Те уж совсем безнадёжны... Вот там в столовой сидит актёр, -- пьёт вино -- хотите познакомлю?.. Только не советую.
-- Где же тогда интересные люди?
-- Их нет... Впрочем, некоторый интерес представляют адвокаты, особенно криминалисты... Они сталкиваются с жизнью во всех корешках -- а отсюда всяческая разносторонность... К тому же профессиональное уменье красно говорить... Впрочем, -- Грибунин улыбнулся: -- есть ещё очень интересные собеседники: это -- гимназисты не старше шестого класса. Но и для этого и самой нужно быть гимназисткой не старше четвёртого класса.
Девушка совсем по-детски улыбнулась.
-- О, я могла бы быть уже в двенадцатом классе. Я ведь старая-престарая, -- шаловливо протянула она: -- мне уже скоро исполнится двадцать два... Брр... даже страшно, какая я старуха... Кстати, -- вы верите в хиромантию? Я гостила у подруги и научилась этой премудрости. Хотите, погадаю? Давайте руку.
Грибунин протянул правую руку. И показалась она ему неимоверно большой, чёрной и волосатой рядом с двумя другими крохотными мраморными руками, с правильными, точно отлитыми, бледно-розовыми ноготками.
Аглая Петровна гадала долго и обстоятельно. Наморщила чистый лоб и пристально вглядывалась в линии рук.
Грибунин плохо слушал, а больше всматривался в прекрасное молодое существо. Точно свет излучался из этой девушки...
На ней был бледно-голубой хитон, перевязанный у талии толстым шёлковым шнурком. Сквозь тонкие, благоухающие кружева нежно проглядывали нежные очертания груди. Линии плеч были так строги, точно сошли с полотна Бенара.
И вся она благоухала нежным и тонким ароматом неведомых духов -- не модных, рыночных, но тонких, строгих и благородных.
Да, эта женщина -- прямо венец творения. Почти уже нечто неземное...
Такая женщина много может дать счастья...
Впрочем... -- губы Грибунина невольно сложились в скептическую гримасу, -- через месяц всё будет уже слишком знакомым...
-- Что же вы не благодарите? ... Я ведь кончила.
Грибунин смутился: он совсем этого не заметил.
-- О чём вы думали, Александр Михайлович?
-- Вернее, о ком?
-- Ну, о ком?
-- А вам интересно?
-- Очень... Я страшно любопытна.
-- О вас я думал.
-- Обо мне?.. Что же вы думали?
-- Я думал, какая вы удивительная, красивая...
-- Неужели?.. И очень я вам нравлюсь?
-- Очень.
-- А хотели бы вы поцеловать меня?
Она посмотрела на Грибунина загоревшимися, задорными глазами.
Вопрос был таким неожиданным, что Грибунин смешался при всём своём спокойном ко всему безразличии: что это, грубое кокетство или нечто худшее?
-- Хотите? -- вновь спросила она полушёпотом, приближая свои глаза к самому лицу Грибунина.
Писатель поднялся с диванчика, тряхнул головой и уже спокойным тоном ответил:
-- Нет... Когда таким образом мне предлагают, я всегда отказываюсь...
Аглая Петровна откинулась в угол дивана и закрыла глаза. Ресницы, как большие тёмные крылья, легли на мраморном лице, ещё более оттеняя его чистоту.
Грибунин вытащил портсигар и закурил. Неожиданное приключение немного его взволновало... В этом виновата, пожалуй, удивительная красота девушки.
Впрочем, нужно положить конец глупой сцене.
-- Послушайте, Аглая Петровна.
-- Вы меня презираете? -- прервала его девушка.
-- Нет, какие пустяки...
-- Мой порыв очень сложный, -- уверяю вас... Я вам объясню.
Объяснить однако не удалось: где-то совсем рядом раздался оглушительный выстрел, затем крик, и топот десятка ног.
Аглая Петровна бросилась на звук выстрела, за нею последовал и Грибунин.
Едва они отворили дверцу салона, как мимо шмыгнула проворная фигура кавказца. С ловкостью обезьяны он в два прыжка покрыл лестницу и исчез на палубе.
На шум со всех сторон бежали люди.
В коридоре у одной из дамских кают стоял совсем белый генерал с револьвером в руках; его выцветшие глаза с трагическим недоумением смотрели вокруг, и смешной был маленький вихор, беспомощно торчавший на сухой голове.
Рядом стояла "половина" его -- тоже побледневшая, с бешеными глазами. Она говорила с выкрикиваниями, отчего качался её толстый, круглый живот.
-- Да ты, Нил Павлович, на старости с ума спятил! Да как тебе не стыдно даже подумать этакое!.. Срам-то какой устроил на весь пароход!.. Да что это с тобой? Или спросонья померещилось, или поел чего лишнего за обедом?..
-- Но как же это, Настенька... -- виновато шамкал генерал: -- ведь собственными же, можно сказать, глазами...
-- Да куда твои глаза годятся-то!.. Ай, какой мне срам с тобою, старым!.. Вот возьму, да и брошу тебя, этакого скандалиста!..
История объяснилась очень просто: после обеда генеральша отправила мужа отдохнуть. Старику что-то не спалось, он и поплёлся в каюту "половины"... Но каков же был его старческий ужас, когда он застал грозную "половину" вместе с кавказцем!
Вояка сказался в генерале: дрожащими руками он вытащил в револьвер и выпалил в папаху.
Впрочем, теперь, после слов супруги, ему было вполне ясно, что он ошибся самым жестоким образом, и по этому поводу старик чувствовал себя крайне неловко и слёзно молил о прощении.
Супруга долго бранилась, а потом всё же простила старика. И таким образом вся история была улажена очень мирно.
Тем не менее при первой же остановке какого-то городишки кавказец с лихо сползшей на левое ухо папахой предусмотрительно покинул пароход.
Если кому-либо пришла бы охота снять с кавказца папаху, то на левом ухе совсем легко было бы заметить свежую перевязку, сделанную неумелыми руками.
* * *
К вечеру неожиданно стало прохладно.
На небе появились тучи. Они становились всё темнее и темнее и наконец превратились в сплошное тёмно-свинцовое покрывало.
Было совсем темно. Море казалось чёрным, смоляным.
Пароход убавил ход. На мачтах разожгли разноцветные огни.
И ждали грозы и бури -- майской, жестокой, какая бывает только на юге.
Ждали не долго. Быстро пришла она -- огневая, свирепая, многошумная.
Где-то до жути близко над головами, сухо и резко разрывались громовые снаряды, всех оглушая. Каждый раз казалось, что непременно треснула мачта и вот-вот рухнет на палубу, разрушая всё на пути.
Кромешная темень часто прорезывалась резким миганьем жутких молний, и тогда освещались и чёрное море, и тёмные горизонты.
И казалось море испуганным, обеспокоенным; оно роптало, волновалось и в недовольстве швыряло пароход с одного бока на другой, как пёрышко.
И тогда все почувствовали, что это не пароход-гигант, а крохотное, беспомощное судёнышко, готовое распластаться о первую же волну и навсегда окунуться в водяной хаос.
Где-то далеко-далеко маячили береговые огоньки, махонькие, робкие.
Люди в страхе попрятались в каютах и, качаясь в койках, творили молитвы. Даже те, которые никогда этого не делали.
И, конечно, на палубе темнел одинокой тенью бритый человек со строго поджатыми губами.