Утромъ 10-го іюля 1722 года Нева около Адмиралтейства и крѣпости пестрѣла сновавшими взадъ и впередъ лодками, ботами и шлюпками. Съ Адмиралтейскаго острова, какъ тогда называли ту часть Петербурга, гдѣ стоитъ Адмиралтейство и гдѣ теперь расположена лучшая и большая часть города, на Петербургскій островъ съѣзжался народъ въ церковь св. Троицы, гдѣ владыка Ѳеофанъ Прокоповичъ предастъ анаѳемѣ раскольниковъ. Небольшая церковь не вмѣститъ всѣхъ, хотящихъ присутствовать при этомъ, но всѣ сходятся къ ней, чтобы хоть съ паперти, изъ толпы послушать краснорѣчиваго проповѣдника, поглядѣть на любопытный обрядъ.
Яркое солнце освѣщаетъ всю Неву и острова, покрытые зеленью лѣса, еще густо растущаго на нихъ. Подальше пологихъ зеленыхъ и болотистыхъ береговъ Невы выдвигаются группы деревянныхъ построекъ, Адмиралтейство съ лѣсомъ мачтъ и пестрѣющими на нихъ флагами; высокій зеленый шпиль маленькой деревянной церкви Исаакія Далматскаго виднѣется подальше, блестя золотымъ крестомъ. Земляные валы крѣпости тоже освѣщены солнцемъ; на нихъ ясно виднѣется фигура высокаго часоваго, расхаживающаго въ зеленомъ мундирѣ, ботфортахъ и треугольной шляпѣ, съ ружьемъ на плечѣ.
Васильевскій островъ весь изрѣзанъ узепькими каналами (давно уже уничтоженными), изъ которыхъ то и дѣло выплываютъ лодочки.
Между каналами -- ряды деревянныхъ домовъ, амбаровъ и разныхъ построекъ.
Троицкая площадь на Петербургской сторонѣ запружена народомъ; самая большая тѣснота около церкви, съ колокольни которой раздается унылый рѣдкій звонъ колокола. Толпа состоитъ большею частью изъ простонародья, но попадаются и камзолы съ париками и шпагами. По другую сторону площади, около мостика въ крѣпость, въ палисадничкѣ стоящей тутъ австеріи пѣмца Фельтена собрались иностранцы -- нѣмцы, голландцы, шведы.
Разбившись группами, они ведутъ оживленные разговоры съ шутками и смѣхомъ и рѣшительно не обращаютъ вниманія на готовящееся торжество, ожидаемое русскими, толпящимися у церкви. Но вотъ веревка, протянутая снизу къ колоколу, дернулась и остановила равномѣрный звонъ. Съ первыми ударами трезвона толпа заколыхалась, давая пройти нѣсколькимъ вельможамъ въ шитыхъ камзолахъ и ослѣпительно бѣлыхъ парикахъ; вслѣдъ за ними всѣ начали тискаться въ церковь или поближе къ ней, и площадь опустѣла въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, но за то гуще сплотились толпы.
Слышались разговоры, разспросы:
-- Что сегодня такое?... Изъ Персіи извѣстія?...
-- Нѣтъ, сегодня предаютъ анаѳемѣ раскольниковъ, что подметныя письма писали, царя хулили.
-- Все не унимаются! Какое невѣжество и упорство!...
-- Да, много хлопотъ императору съ ними.
-- Чего только не сплетаютъ про него!-- будто бы Антихристъ онъ, каждый его шагъ осуждаютъ и проклинаютъ... А ничего не слыхали о томъ изувѣрѣ, что въ Пензѣ царя Антихристомъ называлъ?...
-- Это о Левинѣ-то? Тянется еще дѣло!... Можно ли было ожидать, что крамола такъ близко отъ царя кроется!... Домашній священникъ князя Меньшикова, Лебедка по фамиліи, тоже попался, какъ соучастникъ въ этомъ дѣлѣ...
-- Не можетъ быть!... Это правда-ли?
-- Правда! я вѣрно знаю! онъ будетъ казненъ.
-- Господи твоя воля!... А сказать по правдѣ, много корыстныхъ людей вошли къ царю въ довѣріе!... Хоть бы этотъ Меньшиковъ!... (разговаривающій нагнулся къ уху своего собесѣдника) -- мошенникъ, взяточникъ, какихъ мало!-- и простой народъ, и вельможи стонутъ отъ него, а ничего подѣлать не могутъ: царь вѣритъ только ему и никого больше слушать не хочетъ.
-- Это всѣ знаютъ, и царь это знаетъ, но любитъ его за расторопность и преданность.
Ближе къ церкви, въ открытыя двери ея, слышалось пѣніе, обѣдня подходила къ концу. Вотъ пропѣли и послѣднюю молитву: "благочестивѣйшаго, самодержавнѣйшаго государя нашего императора Петра Алексіевича"; толпа заколыхалась, усиленно начала креститься, и какой-то сдержанный гулъ прошелъ по всей массѣ собравшагося народа, потомъ наступило мертвое молчаніе, только вдали у австеріи шумѣли нѣмцы...
И вдругъ изъ церкви пронеслось громкое пѣніе: "анаѳема! анаѳема!..." Снова, точно волны, загудѣлъ народъ, уже сильнѣе -- не то ропотъ, не то одобреніе слышалось въ этомъ гулѣ сотенъ голосовъ. Нѣмцы притихли.
-- Анаѳема! анаѳема! анаѳема! опять понеслось изъ церкви, и гулъ опять усилился, переходя въ ревъ. Ни словъ, ни восклицаній не разобрать... Заколыхалось море головъ; что-то страшное носилось надъ этимъ гудящимъ моремъ, освѣщеннымъ яркими лучами солнца.
Народъ хлынулъ изъ церкви, началась давка; иные уходили, иные толпились у паперти, ожидая чего-то. Уже вся церковь почти опустѣла, когда въ дверяхъ ея показалась статная фигура владыки Ѳеофана Прокоповича въ шелковой рясѣ. Открытое, красивое и энергичное лицо его, обрамленное густою черною бородою и черными вьющимися волосами, смѣло оглядывало блестящими глазами толпу.
Толпа ринулась къ нему подъ благословеніе, ловя и цѣлуя его благословляющую руку на лету.
Владыка Ѳеофанъ съ трудомъ поднигался впередъ, сдавливаемый толпою; съ иными онъ перебрасывался словомъ, инымъ кивалъ головой, а рука неустанно творила благословляющее знаменіе, осыпаемая поцѣлуями...
Вдругъ передъ самымъ лицомъ владыки выросла какая-то высокая фигура; злые огненные глаза въ упоръ впились въ ясные черные глаза Ѳеофана, и, приблизившись, будто подъ благословеніе, неизвѣстный проговорилъ задыхающимся голосомъ прямо въ лицо владыки:
-- Анаѳема!... Трепроклятъ!... Анаѳема!...
Ѳеофанъ отшатнулся, взглянувъ въ искаженное лицо дерзкаго, черные глаза владыки вспыхнули огнемъ гнѣва...
Изувѣръ бросился въ толпу, двое слышавшихъ это хотѣли было крикнуть и поймать безбожника, но Ѳеофанъ Прокоповичъ остановилъ ихъ рукою.
-- Не надо, дѣти! не преслѣдуйте!... Я не хощу новой крови -- и такъ уже сугубо льется она... Это потерянный... Діаволъ глаголетъ устами его... Простите ему -- не вѣдаетъ бо, что творитъ...
Дерзкій раскольникъ скрылся въ толпѣ, и не подозрѣвавшей, что произошло съ владыкой, а Ѳеофанъ продолжалъ идти, благословляя и опуская глаза, горящіе гнѣвомъ, который онъ сдержалъ; только тонкія ноздри его красиваго носа раздувались, обличая душевное волненіе подъ этой спокойной наружностью...
Площадь пустѣла, шумными группами расходился народъ, одни по направленію къ нынѣшней Дворянской улицѣ, другіе къ берегу Невы, гдѣ ихъ ждали лодки, большею частію свои, такъ какъ ихъ обязательно надо было имѣть каждому, имѣющему на то средства. Нева снова покрылась пестрымъ скользящимъ узоромъ раскрашенныхъ ботовъ и шлюпокъ, перевозящихъ людей на Адмиралтейскій островъ. Слышались оживленные разговоры.
-- Владыку оскорбили!... раскольники на Ѳеофана руку занесли, разговаривали въ группахъ, уже успѣвшихъ узнать о происшедшемъ отъ двухъ свидѣтелей его.
-- Ну! опять слѣдствіе! опять работа тайной канцеляріи, снова дыба и плеть!... Не успѣли съ однимъ расправиться... О, Господи!...
-- Оскорбитель скрылся!... Владыка простилъ, не велѣлъ ловить.
-- Истинный владыка!-- многомилостивъ и жалостливъ!...
Ботъ съ разговаривающими поровпялся съ лодкой, въ которой сидѣли наши знакомцы, Михайло Васильевъ съ женой, красивой молодой женщиной, и его подручный, Петръ. Васильевъ ловко правилъ рулемъ, а Петръ работалъ веслами, какъ искусный матросъ.
-- Слышишь, Михайло Васильичъ! обратился подручный,-- тутъ дѣло что-то нечисто!... Я тебѣ баялъ, что видѣлъ Аввакума на площади... Что-то очень торопился онъ отъ домика царскаго и шелъ къ палатамъ князя Меньшикова, озираясь. Я не окликнулъ его, да и онъ не видалъ меня... что-то сумнителенъ онъ. Слышь, и владыку оскорбили, разсказываютъ... Вѣрно тутъ были раскольники.
-- Озлоблены еретики!... Зѣло озлоблены на Ѳеофана!... И Аввакума выведемъ на свѣжую воду. Пожди мало, Петръ, мы его разспросимъ, какъ въ лавку придетъ, отвѣчалъ Михайло Васильевъ, поворачивая лодку къ Адмиралтейству, по деревяннымъ сходнямъ котораго и вышелъ съ женой на берегъ, а Петръ поѣхалъ дальше.
-- Зачаль лодку-то, да обѣдать приходи! крикнулъ Петру Михайло, оборотясь назадъ.
Троицкая площадь опустѣла, лишь изрѣдка шли прохожіе; только у австеріи нѣмца Фельтена было шумно и визжала музыка. Въ палисадничкѣ за столами сидѣли и пили пиво; чрезъ раскрытыя окна слышался звонъ стакановъ, щелканье игральныхъ костей и громкій разговоръ на разныхъ языкахъ.
Изрѣдка вырѣжется восклицаніе, покрытое общимъ смѣхомъ.
-- Nu, hohl' dich der Kukuk! (Кукушка тебя возьми).
Или:
-- Herr Kapitain, ihr Gang! (вашъ ходъ, капитанъ).
А подальше отъ этой кучки веселыхъ, пригрѣвшихся около покой столицы иностранцевъ, за рядами деревянныхъ и мазанковыхъ домовъ, за невырубленными лѣсами, на базарѣ, въ мѣстности нынѣшней Сытнинской площади, шумѣлъ другой народъ и другіе звуки слышались въ этомъ шумѣ.
Тутъ слышалась русская рѣчь со всѣми ея оттѣнками: и Москва, и Псковъ, и Харьковъ съ Полтавой имѣли своихъ представителей въ этой кучѣ оборваннаго простонародья, толпящагося на базарѣ, между лавченокъ и лотковъ съ простымъ мужицкимъ товаромъ. Вонючій обжорный рядъ кормилъ сотни бездомныхъ бродягъ, раздобывшихся всѣми правдами и неправдами какимъ-нибудь алтыномъ.
Не пригрѣтый и не обласканный былъ здѣсь народъ, согнанный давнымъ-давно своими господами, по приказу царя, чтобы ихъ рабочими руками забутить болото, вырыть каналы, возвести валы крѣпости и срубы для домовъ и казармъ. Обстроившіе новый городъ сами жили въ шалашахъ и худыхъ избенкахъ, построенныхъ вдоль берега Большой Невки въ нѣсколько извилистыхъ рядовъ.
Это былъ ветхій "городъ чернаго народа" съ растрепанными крышами, покосившимися срубами, затянутыми пузыремъ окнами. Полиція рѣдко заглядывала сюда, и здѣсь иногда скрывались грабители и разные преступники.
Разнорѣчивые толки слышались между сѣрымъ народомъ на базарной площади. Обиженные судьбой громко высказывали здѣсь свое недовольство Петербургомъ и его строгими заморскими порядками. Полиція не очень налегала на этихъ крикуновъ, потому что взять съ него нечего: по неразумію буесловитъ! Высѣкутъ разъ-другой за буйство, да и оставятъ.
Толпа гомонила, зазывала, торговалась; слышалась брань, иногда отрывокъ пѣсни выдѣлится изъ шума и снова смолкнетъ, заглушенный говоромъ.
Вдругъ въ этомъ шумѣ послышались какіе-то странные металлическіе звуки, будто арестантъ гремитъ кандалами.
Гдѣ былъ слышенъ этотъ звукъ,-- говоръ смолкалъ, и всѣ оглядывались и прислушивались.
Этотъ странный звонъ цѣпи производилъ невысокаго роста тщедушный человѣкъ въ порыжѣвшемъ кафтанѣ на подобіе подрясника, съ однимъ рукавомъ и съ кускомъ, вырваннымъ изъ спины.
Ноги были босы и грязны, изъ-подъ одежды болтался конецъ цѣпи отъ веригъ, гремѣвшій при каждомъ шагѣ.
На всклоченныхъ рыжихъ волосахъ виднѣлась скуфейка; изможденное лицо было грязно и смѣшно, только сѣрые глаза не были безумны, какъ у юродивыхъ -- они были хитры и злы.
-- А-а! это Сеня-дурачекъ, Божій человѣкъ! говорили мужики, оглядываясь, и кой-кто бросалъ ему гроши, которые онъ быстро поднималъ и пряталъ.
-- Лобаны -- чебаны, заморскіе сатаны! напѣвалъ юродивый, качаясь всѣмъ тѣломъ изъ стороны въ сторону.
-- Звѣрь осьмиглавый! вдругъ завопилъ онъ дико,-- клеймо Антихристово! клеймо изъ-за моря ѣдетъ -- спасайся!... Подъ землю иду! Городъ въ землю провалится, Вельзевулъ возрадуется... Ана-аѳема!!
-- Сенюшка блаженненькій! закричала ему какая-то торговка, подь сюда -- н а, тебѣ калачикъ!...
-- Калачикъ не плачетъ!... а тебѣ нѣмецъ бороду обрѣетъ! сказалъ юродивый, беря калачъ. Кругомъ разсмѣялись.
-- Грамота съ неба свалилась, заморщина провалилась! снова завопилъ юродивый,-- сатаны мучениковъ проклинаютъ -- правду съ земли сметаютъ!... Бей вора, бей вора!...
-- Эй, Сенька! куда ты выползъ? окликнулъ его какой-то мужикъ,-- сидѣлъ бы въ норѣ, а тутъ комисаръ сцапаетъ!-- уйди!...
Юродивый испуганно взглянулъ на говорившаго.
-- А тутъ онъ?... Гдѣ сатана? спросилъ Сенька.
-- Тутъ не тутъ, а какъ разъ сцапаютъ... Да вонъ стоитъ какой-то!
-- Пущай подойдетъ! я только плюну -- и провалится сатана, заморщина бритая!... Православные! послушайте, что съ нами нѣмцы дѣютъ!...
-- Смотри, смотри!... Мужикъ показалъ на трехуголку, показавшуюся въ толпѣ... Юродивый опрометью бросился въ толпу, придерживая вериги, но предъ нимъ, словно изъ земли, выросли два высокихъ гвардейца и схватили его...
-- Бери вора!... Давно до него добирались! крикнулъ одинъ.
Юродивый сталъ отбиваться; скуфейка свалилась съ головы, волосы откинулись, обнаруживъ на лбу клеймо.
-- Бѣглый каторжникъ!... не уйдешь! говорилъ гвардеецъ, скручивая, юродиваго, который завопилъ, что было мочи:
-- Православные! спасайте!... Нѣмцы вѣру святую угнетаютъ, церкви Божіи оскверняютъ!...
Нѣсколько человѣкъ ринулись изъ толпы къ мѣсту происшествія съ цѣлью освободить юродиваго изъ рукъ гвардейцевъ, и между ними завязалась борьба.
-- Люди древляго благочестія! спасайте нашихъ! раздались крики, но тутъ подоспѣли другіе солдаты; толпа дерущихся увеличилась, многіе изъ народа приняли сторону солдатъ.
Наконецъ клейменый юродивый былъ взятъ вмѣстѣ съ двумя наиболѣе буйными его заступниками.
Дѣло обошлось просто рукопашною схваткою между народомъ и солдатами, не дошедшею до оружія.
Бунтъ, затѣянный раскольниками, не удался. Ихъ надежды на народъ, который, какъ они думали, приметъ ихъ сторону, оказались обманутыми, хотя раскольниками было пущено въ ходъ самое дѣйствительное средство -- вооружить народъ противъ угнетателей святыни, противъ обидчиковъ божьяго человѣка -- юродиваго.
Раскольники знали, что этотъ бунтъ не будетъ имѣть серьезныхъ послѣдствій, и что желѣзный царь, хотя и находящійся въ отсутствіи, все-таки справится съ ними, но фанатическое озлобленіе заставляло ихъ просто хоть досадить, надѣлать хлопотъ именно въ тотъ день, когда ихъ предавали анаѳемѣ, и, взбунтовавъ народную толпу, показать всѣмъ, что народъ оскорбленъ...
Мѣра злобы всѣхъ собравшихся въ ту ночь въ моленной Кравцова раскольниковъ была нереполисна, но они ждали дѣйствія другаго своего замысла, совершеннаго въ тотъ же день...