Докторъ Спиро, лѣчившій воздухомъ и вѣтромъ.-- Лѣченіе зимою, въ бесѣдкѣ, беременной женщины.-- Маіоръ польской службы Осташевскій.-- Его ремесло и удачное ухаживанье за старухами.-- Садъ Осташевскаго.-- Дальнѣйшая судьба польскаго маіора.-- Продажа жены на Тверскомъ бульварѣ.-- Благополучныя послѣдствія продажи для проданной.-- С. А. Соболевскій.-- Его эпиграммы.-- Путешествіе мое, изъ Москвы въ Петербургъ, съ Соболевскимъ, Погодинымъ и Ротчевымъ.-- Стихи Соболевскаго, посвященные Погодину.
Матвѣй Михайловичъ Солнцевъ (дядя Пушкина и нашъ постоянный заобѣденный завсегдатай) любилъ чрезвычайно эксцентриковъ и оказывалъ имъ постоянно протекцію, тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ, что это ему ничего не стоило, а подчасъ представало случай лишній разъ пообѣдать не дома, а у тѣхъ, къ которымъ онъ привозилъ на показъ покровительствуемаго имъ субъекта.
Однажды, онъ привелъ къ намъ, какъ особенную рѣдкость, доктора Спиро, который лѣчилъ исключительно воздухомъ.
Я какъ теперь помню этого маленькаго, толстенькаго человѣчка, въ черномъ фракѣ, съ густымъ бѣлымъ жабо, торчавшимъ изъ-за жилета, и съ какимъ-то объемистымъ мѣшкомъ въ рукахъ, изъ котораго онъ вынималъ, по мѣрѣ того, что объяснялъ свою воздушную методу лѣченія, равныхъ величинъ мѣхи.
Помню, что въ это время былъ у насъ Сергѣй Александровичъ Соболевскій (другъ А. С. Пушкина), который, съ свойственнымъ ему юморомъ, вступилъ въ ученыя разсужденія съ докторомъ Спиро, а за симъ въ споръ, что очень не понравилось Солнцеву, желавшему похвастаться своимъ protégé.
Спиро свою методу лѣченія основывалъ на той простой истинѣ что Богъ сотворилъ человѣка безъ всякой одежды и безъ всякихъ лѣкарствъ, предоставивъ ему единственное средство отъ всякихъ недуговъ -- воздухъ и вѣтеръ. На этой неоспоримой истинѣ основана была система Спиро. Воздухъ всегда находился въ распоряженіи человѣка, а вѣтеръ не всегда; а потому потребны были разныхъ размѣровъ мѣхи, производившіе не только малые и сильные вѣтры, но даже, въ случаѣ нужды, чуть не вьюгу.
Всѣ болѣзни безъ исключенія, даже самыя жестокія раны, излѣчивались радикально помощію воздуха и вѣтра.
Соболевскій, бывшій въ веселомъ расположеніи духа, занялся съ особеннымъ, настойчивымъ сарказмомъ воздушнымъ докторомъ, такъ что всѣ присутствующіе не могли удержаться отъ гомерическаго смѣха, возбуждаемаго въ особенности строго-серьёзною физіономіею Соболевскаго и его quasi-научными вопросами, обращенными къ Спиро, въ чрезвычайно почтительныхъ формахъ.
Докторъ не понялъ насмѣшекъ Соболевскаго, продолжалъ говорить нелѣпости и то и дѣло вынималъ изъ мѣшка своего мѣхи.
Весь ученый споръ окончился, однако же, замѣчаніемъ отца моего, что въ комнатѣ, отъ разныхъ вѣтровъ, стало холодно, а потому слѣдуетъ прекратить, на этотъ разъ, ученый медицинскій разговоръ, тѣмъ болѣе, что пора обѣдать.
Не взирая на всю нелѣпость воздушнаго лѣченія, нашелся, однако же, какой-то господинъ, кажется, Зубовъ, который согласился дозволить Спиро лѣчить свою беременную жену. Съ этою цѣлію, зимою, была нанята въ саду Осташевскаго (близь Тверскаго бульвара) бесѣдка, въ которую перевезли больную. Несчастная, къ удивленію всѣхъ, разрѣшилась отъ бремени благополучно, но новорожденный отъ холода умеръ на другой день.
Спиро оставался въ Москвѣ года два, но его методъ лѣченія не понравился даже и Замоскворѣчью, такъ что "воздушный" докторъ вынужденъ былъ покинуть Бѣлокаменную.
Выше я упомянулъ о садѣ Осташевскаго, владѣлецъ котораго достоинъ того, чтобы о немъ сказать нѣсколько словъ.
Осташевскій, Казимиръ Ивановичъ, былъ отставной маіоръ польской службы и явился въ Москву съ цѣлію добыть себѣ какое нибудь казенное мѣстечко. Мѣстечка этого онъ себѣ не добылъ, но за то познакомился съ двумя старушками, сестрами П., въ домѣ которыхъ нанималъ комнатку у жильцовъ. Наружность Осташевскаго не представляла ничего изящнаго: онъ былъ здоровякъ съ красноватымъ лицомъ, съ закрученными вверхъ усами, съ унтеръ-офицерской походкой старыхъ "бурбоновъ"; всегда въ венгеркѣ съ бранденбургами, постоянно раздушенный самыми крѣпкими съ ногъ сшибательными духами.
Старушки П. (меньшой было около 70 лѣтъ) обласкали Осташевскаго, когда онъ нашелъ нужнымъ представиться къ нимъ, какъ къ домъвладѣлицамъ, такъ какъ онѣ нашли въ немъ ежедневнаго партнера въ дурачки -- единственную игру, которую онѣ знали и любили. Въ очень короткое время, польскій отставной маіоръ съумѣлъ воспламенить сердца дѣвицъ-старушекъ и сдѣлался въ ихъ домѣ полновластнымъ хозяиномъ, а затѣмъ владѣльцемъ этого дома, съ прибавкою 2,000 душъ крестьянъ, которые были ему проданы дѣвицами по безденежной купчей крѣпости.
Нужно отдать, однако же, справедливость Осташевскому: онъ жилъ съ старушками въ сердечномъ согласіи до ихъ смерти. Похоронивъ дѣвицъ съ надлежащей помпой, Казимиръ Ивановичъ превратилъ садъ дома своего, на Тверскомъ бульварѣ, въ какую-то кунтскамеру. По всѣмъ аллеямъ понаставилъ онъ множество гипсовыхъ, выкрашенныхъ куколъ въ ростъ человѣка: тутъ были и Венеры, и Апполоны, и солдаты въ полной амуниціи, и крестьянки въ кокошникахъ, и львы, и барсы, и козы -- однимъ словомъ "чего хочешь, того просишь". Посреди сада былъ вырытъ прудъ, въ которомъ плавали лебеди. По дорожкамъ и лугамъ прогуливались павлины, индѣйскіе пѣтухи, журавли, цапли и другія птицы. Въ безчисленныхъ бесѣдкахъ поставлены были органы, часы съ музыкой, Эоловы арфы, барабаны, отбивавшіе помощію какого-то механизма разныя трели, и кукующія деревянныя кукушки. По дорожкамъ стояли верстовые столбы съ надписями: "отъ перваго вздоха до признанія -- одинъ шагъ", "отъ признанія до восторга и счастія -- мгновеніе", и т. д. въ томъ же родѣ.
По вечерамъ, въ садъ Осташевскаго, который былъ открытъ для всѣхъ, съѣзжались съ дѣтьми, знавшіе и незнавшіе его. Хозяинъ всегда былъ замѣчательно любезенъ съ дамами и въ особенности съ дамами пожилыхъ лѣтъ.
Однажды, Казимиръ Ивановичъ былъ вызванъ къ генералъ-губернатору, по какой-то на него принесенной жалобѣ. Послѣ разныхъ объясненій, генералъ-губернаторъ спросилъ его: "откуда и какимъ образомъ, прибывъ въ Москву чуть не нищимъ, онъ пріобрѣлъ такое большое состояніе"?
На этотъ вопросъ Осташевскій очень наивно отвѣчалъ: "Я пользуюсь благосклонностію московскихъ дамъ".
Но, увы! фортуна измѣнила вдругъ этому побѣдителю нѣжныхъ богатыхъ старухъ: онъ влюбился въ свою соотечественницу, лихую польку, которая обобрала его до нитки и бросила.
На томъ же Тверскомъ бульварѣ, противъ оконъ бывшаго своего дома, дряхлый старикъ Осташевскій, въ рубищѣ, просилъ милостыню у проходящихъ. Умеръ онъ подъ подворотней того дома, въ которомъ двѣ старухи одарили его такъ щедро земными благами...
Тверской бульваръ напоминаетъ мнѣ разсказъ отца моего и князя Д. М. Волконскаго о сдѣлкѣ, происходившей на этомъ бульварѣ, въ ихъ присутствіи, между княземъ Голицынымъ и грифомъ Разумовскимъ
Князь Голицынъ, дѣла котораго были очень въ плачевномъ положеніи, пригласилъ однажды князя Волконскаго и отца моего обѣдать въ ресторанъ Яра, прося ихъ пріѣхать передъ обѣдомъ на Тверской бульваръ, дабы оттуда вмѣстѣ отправиться къ Яру.
Приглашеніе было принято, и приглашенные явились на бульваръ, найдя тамъ сидящихъ на скамьѣ -- князя Голицына и графа Разумовскаго. Первый счелъ нужнымъ объяснить прибывшимъ, что онъ, по просьбѣ своей жены и по желанію графа, уступаетъ ему ее, съ тѣмъ, что графъ уплатитъ нѣкоторые его долги и, сверхъ того, дастъ ему сто тысячъ; что деньги эти графъ желаетъ вручить ему въ присутствіи его друзей, вслѣдствіе чего князь Волконскій и отецъ мой были имъ приглашены на обѣдъ въ Яру, гдѣ Разумовскій окончитъ съ нимъ разсчетъ.
Послѣ этихъ объясненій, всѣ отправились въ ресторанъ обѣдать, и тамъ графъ Разумовскій дѣйствительно передалъ князю Голицыну деньги, обѣщанныя ему за его жену.
Продажа эта, какъ разсказывали старики, произвела чрезвычайно сильное впечатлѣніе въ высшемъ петербургскомъ и московскомъ обществѣ; но время взяло свое, и бывшая обладательница Карловки Имѣніе, купленное у графини Разумовской великой княгиней Еленой Павловной.{} чуть не до 100 лѣтъ пользовалась своимъ богатствомъ и почестями, принимая въ свои салоны лучшее петербургское общество.
-----
Возвращаюсь къ Соболевскому, имя котораго я упомянулъ въ началѣ этой главы.
Сергѣя Александровича Соболевскаго, закадычнаго друга Пушкина, я зналъ коротко, встрѣчаясь съ нимъ у Александра Николаевича Соймонова, любившаго его больше, чѣмъ своего сына. Соболевскій, по своему остроумію, по тонкости юмора, по необыкновенной находчивости и весьма недюжинному поэтическому таланту, принадлежалъ безспорно къ личностямъ выдающимся. Онъ не печаталъ своихъ стиховъ, потому что боялся критики со стороны своего друга, подъ лучами славы котораго онъ блаженствовалъ, гордясь дружбою великаго поэта. Но многіе стихи Соболевскаго, въ свое время, ходили по рукамъ, а эпиграммы учились наизусть. Между прочимъ, одна изъ его эпиграммъ, написанная на поэтессу Каролину Карловну Павлову (рожденную Янишъ), производила въ тогдашнемъ обществѣ фуроръ.
Нужно сказать, что Каролина Карловна, женщина очень зрѣлыхъ лѣтъ и притомъ далеко некрасивая, вслѣдствіе ревности къ своему мужу, такъ однажды разсердилась на него, что представала ко взысканію его заемныя письма, и Николай Филипповичъ Павловъ былъ посаженъ на нѣсколько дней въ долговое отдѣлевіе {Долговая тюрьма въ Москвѣ называется ямою.}. По этому случаю Соболевскій написалъ слѣдующую эпиграмму:
"Куда ни взглянешь --
"Любви могила,
"И Каролина Янишъ
"Мужа въ яму посадила.
"Плачетъ эта дама,
"Молится о мужѣ:
"Будь ему ты, яма,
"Уже, хуже, туже!"
Въ 1844 или 1845 году, мнѣ встрѣтилась необходимость поѣхать въ Петербургъ. Взявъ заблаговременно билетъ въ маль-постъ, въ день отъѣзда, я отправился въ почтамтъ, въ отдѣленіе почтовыхъ каретъ и, къ моему большому удовольствію, нашелъ тамъ Соболевскаго, Погодина и А. Г. Ротчева, которые тоже отправлялись въ этотъ день въ Петербургъ. Нужно замѣтить, что это путешествіе представляло много удобствъ и не утомляло, какъ нынѣшнія поѣздки по желѣзнымъ дорогамъ: станціи, по всему пути, были великолѣпны, кормили повсюду отлично, можно было ѣсть, не опасаясь подавиться спѣша, въ особенности, когда бравый, предупредительный кондукторъ, изъ отставныхъ унтеръ-офицеровъ, получалъ должную, за свои услуги, мзду отъ пассажировъ.
Такъ какъ, во время путешествія, мы должны были два раза обѣдать, то было между нами условлено, что виномъ и водкой на первой обѣденной стоянкѣ будетъ угощать Соболевскій, а на второй я. Причина принятой нами на себя обязанности заключалась въ томъ, что Ротчевъ почти ничего не пилъ, а Погодинъ былъ до скаредности скупъ.
Послѣ перваго обѣда, съ нѣсколькими бутылками шампанскаго, Погодинъ опьянѣлъ и пустился въ жестокій споръ съ Соболевскимъ. Это повело къ насмѣшкамъ со стороны послѣдняго, такъ что мы съ Ротчевымъ вынуждены были останавливать и того и другаго, и, наконецъ, послѣ долгихъ усилій, намъ удалось примирить расходившагося Михаила Петровича съ Соболевскимъ. При мировой, потребовалось опять шампанское, и тутъ Погодинъ сталъ приставать въ Соболевскому, чтобы онъ написалъ ему стихи, говоря: "Ты обязанъ мнѣ написать что нибудь на память -- иначе ты негодяй!"
Соболевскій потребовалъ листъ бумаги, карандашъ и написалъ слѣдующее посланіе въ стихахъ, съ заголовкомъ: "Пьяному другу, Михаилу Петровичу Погодину, профессору исторіи россійской и кавалеру".
"Преотвратительный уродъ!
Скажи мнѣ, коль отвѣта стою,
Зачѣмъ твой грязный, толстый носъ
Такъ сходенъ съ ямою простою?
Скажи и то: зачѣмъ же взросъ,
Между ушей, между глазами,
Гдѣ у людей бываетъ носъ,
Огромный кустъ съ двумя бобами?" *)
*) Нѣкоторыя слова я измѣняю, такъ какъ въ подлинникѣ они слишкомъ непечатны.
Я первый прочелъ эти стихи, показавъ ихъ Ротчеву, и положилъ ихъ въ карманъ, объявивъ, что они будутъ прочтены на слѣдующій день, когда мы всѣ протрезвимся. Соболевскій тотчасъ же согласился, но Погодинъ разсердился на меня и прибавилъ, что я русской исторіи никогда не зналъ, да и вообще, какъ студентъ, былъ у него на дурномъ счету.
На другой день, я передалъ стихи Погодину, который сначала видимо оскорбился, но потомъ оставилъ все безъ послѣдствій, забывъ, въ особенности послѣ втораго обѣда съ шампанскимъ, о случайной ссорѣ своей съ Соболевскимъ.
Мы, съ покойнымъ Ротчевымъ, часто вспоминали объ этомъ дорожномъ эпизодѣ и сожалѣли, что ничего подобнаго не можетъ уже случиться при существованіи желѣзныхъ дорогъ.