Если бы жизнь человѣческая была гармонична и прекрасна, человѣку не было бы никакой надобности доискиваться ея смысла и стремиться къ лучшему. Въ каждый моментъ своего существованія онъ восклицалъ бы отъ всей полноты души:
-- Мгновеніе, остановись!.. Ты прекрасно!..
Съ другой стороны, если бы не было страха смерти, никакія силы, ни земныя, ни небесныя, не заставили бы человѣка тянуть жизнь, настолько несовершенную и настолько отягченную страданіями, что она постоянно заставляетъ мечтать о лучшемъ, будь то иныя формы земного существованія или блаженство загробнаго міра.
Мечниковъ называетъ страхъ смерти "великимъ закономъ, безъ котораго всѣ земныя существа были бы давно уничтожены".
Есть люди, которые увѣряютъ, что имъ совершенно чуждъ страхъ смерти. Но если это не свидѣтельствуетъ именно о глубокомъ отвращеніи къ жизни или не является результатомъ крѣпкой вѣры въ безсмертіе за гробомъ, то говоритъ лишь о малой сознательности. Въ большинствѣ же случаевъ это, конечно, просто бравада, глупое и ненужное хвастовство!
"Тотъ лжетъ, кто увѣряетъ, что не боится смерти!" -- сказалъ Руссо.
При мысли о смерти, каждаго человѣка охватываетъ если не паническій ужасъ, то смутное безпокойство -- предчувствіе ужаса.
-- О, эта мысль ужасна!-- воскликнулъ Золя -- бываютъ моменты, когда я ночью вскакиваю съ постели и стою остолбенѣлый въ состояніи невыразимаго ужаса!
Шопенгауэръ опредѣляетъ страхъ смерти, какъ самое сильное чувство, на которое способенъ человѣкъ, а Левъ Толстой признается, что долженъ прибѣгать къ хитрости, чтобы не лишить себя жизни изъ страха смерти.
Счастливъ человѣкъ, что ему удается на болѣе или менѣе значительное время забывать о смерти.
Впрочемъ, мысль о ней, мысль о полномъ уничтоженіи своего я настолько противорѣчитъ самосознанію человѣка, что ему даже и невозможно достаточно ясно представить себѣ моментъ своей агоніи и перехода въ небытіе. Едва ли я ошибусь, если за всѣхъ людей признаюсь, что у каждаго изъ насъ, гдѣ-то въ самомъ глубокомъ тайникѣ души, подъ сознаніемъ, внѣ разума и логики, вопреки даже самой очевидности, шевелится неопредѣленная и безсмысленная надежда, что, хотя и правда, что всѣ люди смертны, но именно мы, мы не можемъ умереть! Знаменитое логическое построеніе -- "всякій человѣкъ смертенъ, Кай -- человѣкъ, значитъ -- Кай смертенъ!" -- нисколько не обязательно для нашего внутренняго подсознательнаго чувства, на которомъ, собственно, и держится такъ крѣпко древняя вѣра въ личное безсмертіе.
Если бы это было не такъ, если бы ни на одно мгновеніе нельзя было забыть о смерти, жизнь стала бы невыносимой. Именно этой невыносимостью даже хотя бы одного часа жизни, при полномъ сознаніи неотвратимости смерти, объясняется тотъ странный фактъ, что многіе люди, приговоренные къ смертной казни, кончаютъ жизнь самоубійствомъ, и при томъ зачастую способомъ гораздо болѣе мучительнымъ, чѣмъ тотъ, который ожидалъ ихъ отъ рукъ палача.
Гонкуръ говоритъ, что жизнь его "была бы облегчена отъ тяжкаго бремени, если бы онъ могъ изгнать изъ своего сознанія мысль о смерти".
Сакья Муни, впервые понявъ значеніе смерти, въ отчаяніи воскликнулъ:
-- Горе краткой жизни человѣческой! Горе всѣмъ прелестямъ удовольствія, напрасно соблазняющимъ сердце!
Будда просилъ отца своего даровать ему безсмертіе, въ противномъ случаѣ отказывается отъ всѣхъ благъ жизни, то есть, изъ страха смерти предпочитая жизни смерть.
Экклезіастъ, размышляя о смерти, "возненавидѣлъ жизнь и проклялъ всѣ дѣла, которыя дѣлаются подъ солнцемъ, какъ безсмысленную суету суетъ и томленіе духа".
Даже въ полномъ свѣтлыхъ упованій жизнеописаніи Христа черной молніей мелькаетъ Его отчаянная молитва въ саду Геесиманскомъ, гдѣ до кроваваго пота молился Онъ, чтобы миновала Его чаша сія. Въ послѣднюю минуту, когда Онъ почувствовалъ приближеніе смерти, ужасомъ и холодомъ вѣялъ Его крикъ:
-- Господи, Господи, почто Ты меня оставилъ!
Всѣ вожди и пророки, старавшіеся вложить въ жизнь человѣческую религіозный смыслъ, претворивъ ее въ служеніе Богу, все же должны были обѣщать людямъ безсмертіе, ибо передъ лицомъ полнаго уничтоженія оказывается безсильнымъ всякій нравственный законъ и безсмысленнымъ всякій смыслъ.
Самая благостная изъ религій, ученіе Христа, все построенное на самоотреченіи, не избѣгло догмата о безсмертіи, вновь подтвердивъ тѣмъ, что вопросъ о смерти есть основной вопросъ о жизни, безъ удовлетворительнаго рѣшенія котораго человѣку не нужно ничего -- ни жизни, ни любви, ни Бога.
А между тѣмъ, казалось, въ самомъ фактѣ смерти нѣтъ ничего ужаснаго.
Конечно, веселіе могильныхъ червей и прелести разложенія, столь краснорѣчиво воспѣтыя блаженнымъ Фино, достаточно отвратительны и сами по себѣ, что" бы внушить отвращеніе къ смерти. Но, вѣдь, они находятся уже "по ту сторону", за предѣлами сознательнаго воспріятія, а потому не должны были бы пугать человѣка. Да и не тѣмъ мучится человѣкъ!
Физическія страданія, конечно, ужасны, но они не обязательны, и, кромѣ того, у человѣка имѣется достаточно средствъ, чтобы прекратить ихъ въ любой моментъ.
Достоевскій даже утверждалъ, что предсмертныя страданія не только не усложняютъ ужаса смерти, но даже облегчаютъ его.
"Подумайте, если, напримѣръ, пытка... При этомъ страданіе и мука тѣлесная, а, стало быть, это отъ душевнаго страданія отвлекаетъ, такъ что однѣми ранами и мучаешься, пока не умрешь. А, вѣдь, главная, самая сильная мука не въ ранахъ!.."
Многіе изъ людей, особенно остро переживающихъ страхъ смерти, только тѣмъ себя и успокаиваютъ, что предсмертныя страданія должны быть такъ велики, такъ ужасны и невыносимы, что или потеряешь сознаніе, или ужъ до такой степени измучишься, что возжелаешь смерти, какъ избавленія.
Если же говорить о горечи разлуки съ жизнью, солнцемъ, дорогими людьми, любимымъ дѣломъ и прочимъ, то, вѣдь, страшатся смерти, а иногда и болѣе другихъ, люди совершенно одинокіе, по натурѣ суровые, сердцемъ черствые и разумомъ тупые. Дикій быкъ и тотъ въ ужасѣ рветъ ногой землю и мычитъ, увидя въ полѣ мертвую бычью кость. Страшатся и тѣ, чья жизнь была сплошнымъ мученіемъ, безъ радости, безъ любви, безъ смысла. Люди соглашаются на вѣчное одиночное заключеніе, лишь бы избѣжать смерти. У того же Достоевскаго сказано, что человѣкъ, приговоренный къ смертной казни, охотно согласился бы милліоны лѣтъ, скорчившись просидѣть на вершинѣ голаго утеса, въ полномъ мракѣ и безмолвіи, лишь бы только не умирать, лишь бы жить и жить!
Человѣкъ содрагается даже при мысли о смерти во снѣ, безъ сознанія и мученій.
Такъ ясно же, что страхъ смерти существуетъ и помимо отвращенія къ физическому страданію, и помимо боязни предсмертныхъ мученій, и помимо горечи разлуки съ жизнью.
Въ чемъ же секретъ этого страшнаго, непобѣдимаго чувства, парализующаго такъ много дѣлъ и мыслей человѣческихъ? Есть ли это изначальный законъ или нѣчто иное?