Происхожденіе религіи теряется въ глубочайшей древности, у самой колыбели сознанія -- въ темномъ мозгу первобытнаго человѣка.
Установить, при какихъ условіяхъ возникло первое религіозное представленіе, возможно лишь съ помощью гипотезы, такъ какъ изученіе исторіи религій началось лишь въ ХІХ-омъ вѣкѣ, и до сихъ поръ мы еще не имѣемъ описанія всѣхъ формъ религіознаго сознанія, а слѣдовательно не можемъ даже и приблизительно опредѣлить моментъ его зарожденія.
По существу же всякое религіозное міровоззрѣніе заключается въ признаніи нѣкоего абсолюта, отъ котораго зависитъ все, а въ томъ числѣ и человѣкъ, и въ стремленіи согласовать свою жизнь съ требованіями этого абсолюта.
Поэтому всякое религіозное ученіе распадается на двѣ части: догматическую, опредѣляющую самое представленіе о существѣ верховнаго начала, и практическую или культъ, которымъ опредѣляется взаимоотношеніе между этимъ Началомъ и человѣкомъ.
Низшая ступень религіознаго сознанія есть грубый фетишизмъ, обожествляющій видимые предметы -- камни, растенія, небесныя свѣтила, человѣка. Слѣдующей ступенью является политеизмъ, обожествляющій стихійныя силы природы -- свѣтъ, движеніе... Въ послѣ* дующей стадіи развитія антропоморфизмъ облекаетъ эти силы въ сверхъестественные образы, по образу и подобію человѣка мыслимыхъ боговъ. Наконецъ, высшая ступень религіознаго сознанія есть идея Единаго высшаго начала, верховной сущности, одаренной нечеловѣческими свойствами, идея Бога.
Впрочемъ, эпитеты "высшая и низшая* могутъ быть приложимы не по реальнымъ признакамъ, а лишь по установившемуся взгляду, ибо не только по существу, но и въ хронологическомъ порядкѣ здѣсь невозможно установить первенство. Весьма трудно было бы доказать, что вѣра въ единаго Бога, творца неба и земли, разумнѣе и выше вѣры въ любой изъ фетишей, а различныя формы религіозныхъ представленій появлялись и исчезали въ самомъ хаотическомъ безпорядкѣ, вытѣсняя взаимно другъ друга. Да и вообще религіозное сознаніе, блуждая въ туманахъ слѣпой, ни на чемъ не основанной вѣры "на слово", всегда было такъ смутно, что смѣшивало самый грубый фетишизмъ съ самыми отвлеченными идеями, путаясь къ тому же между Богомъ-существомъ и Богомъ-сущностью.
Имѣется множество болѣе или менѣе остроумныхъ гипотезъ о зарожденіи идеи Божества, но всѣ онѣ страдаютъ недостаткомъ, фатально присущимъ всѣмъ гипотезамъ безъ изъятія: всякая гипотеза только тѣмъ и хороша, что на ея мѣсто можно, по собственному усмотрѣнію, поставить другую гипотезу, не нанеся этимъ никакого видимаго ущерба истинѣ.
Теоріи, объясняющія возникновеніе религіознаго чувства, дѣлятся на супранатуралистическія и раціоналистическія. Первыя признаютъ религіозное чувство врожденнымъ или, по крайней мѣрѣ, результатомъ нѣкоего Божественнаго Откровенія, вторыя -- пріобрѣтеннымъ въ процессѣ борьбы за существованіе.
Послѣднее, конечно, представляется болѣе обоснованнымъ, ибо при внимательномъ анализѣ религіозныхъ представленій ясно обнаруживается въ ихъ построеніи участіе такихъ факторовъ, какъ страхъ передъ непонятными явленіями внутренняго и внѣшняго міровъ, художественное творчество, облекающее эти явленія въ опредѣленные образы, и разумъ, ищущій объединяющихъ началъ.
Но, какъ бы то ни было, нельзя не признать, что роль религіознаго чувства въ жизни человѣческой громадна. На извѣстной ступени развитія религія замѣняетъ человѣку и философію, и науку.
Оглядываясь въ прошлое, гдѣ въ туманной дали вѣковъ двигаются несмѣтныя полчища полудикихъ существъ, блуждающихъ въ полномъ невѣжествѣ, трудно даже и представить себѣ, какъ бы могло человѣчество обойтись безъ объединяющихъ, организующихъ общество религіозныхъ представленій.
Вольтеръ сказалъ, что, если бы не было Бога, то его надо было бы выдумать.
"Не то странно, не то дивно,* -- говоритъ Достоевскій, устами Ивана Карамазова,-- "что Богъ въ самомъ дѣлѣ существуетъ, но то дивно, что такая мысль, о необходимости Бога, могла залѣзть въ голову такому дикому и злому животному, какъ человѣкъ."
И это было бы дѣйствительно дивно, и дѣйствительно эта мысль была бы "трогательна, премудра и свята", если бы религія была самоцѣлью. Но назначеніе ея совершенно опредѣленно и носитъ чисто утилитарный характеръ: она творитъ нравственный законъ и опредѣляетъ цѣль жизни. Религіозныя представленія дороги человѣку лишь постольку, поскольку они помогаютъ ему строить общество, переносить страданія и бороться со страхомъ смерти. Въ этомъ послѣднемъ смыслѣ вліяніе религіи, дѣйствительно, чрезвычайно велико. Но она дѣйствуетъ не на разумъ, а на чувство, не проясняя, а затемняя сознаніе. Какъ только ея гипнотическое вліяніе ослабѣваетъ и религія больше не даетъ человѣку покоя и утѣшенія, такъ тотчасъ же всякое религіозное представленіе выбрасывается прочь, не только безъ сожалѣнія, но даже съ озлобленіемъ, точно простое стекло, принятое нищимъ за алмазъ.
И именно потому, что задача всякой религіи примирить человѣка съ его страданіями и убить въ немъ страхъ смерти, всѣ религіи неизмѣнно сводятся къ торжественному обѣтованію безсмертія. Въ этомъ ихъ главный смыслъ, и даже нравственный законъ, ими творимый, служитъ, главнымъ образомъ, къ вѣрнѣйшему достиженію загробнаго блаженства.
Такъ какъ во всемъ видимомъ мірѣ нѣтъ угла, куда бы человѣкъ могъ спрятаться отъ смерти и страданій, то всѣ религіи основаны на вѣрѣ въ иной, невидимый и для разума непостижимый міръ.
Поскольку страхъ смерти и жажда безсмертія вытекаютъ изъ неудовлетворенности земной жизнью, то этотъ невидимый міръ естественно представляется міромъ совершеннымъ, "идеже нѣсть ни болѣзни, ни воздыханія, но жизнь безконечная", міромъ чудеснаго сліянія съ Богомъ, міромъ, исполненнымъ свѣта и радости. Въ этомъ мірѣ окончательно воплощается все та же неистребимая мечта о лучшемъ будущемъ.
Естественно, что если такое стремленіе серьезно овладѣваетъ сознаніемъ, то оно способно совершенно примирить человѣка съ его горькой участью на землѣ и даже вполнѣ уничтожить страхъ смерти. И ужъ конечно, если бы религіозное сознаніе могло опереться на неоспоримые факты, то человѣчество и не нуждалось бы ни въ чемъ иномъ.
Но, къ сожалѣнію, существованіе Божества и загробнаго міра не подтверждается ничѣмъ, кромѣ развѣ свидѣтельства такъ называемыхъ пророковъ да галлюцинацій религіозныхъ фанатиковъ.
Правда, эти галлюцинаціи являются уже до нѣкоторой степени реальными данными. Еще недавно столь модный прагматизмъ предлагалъ исходить изъ такого положенія: ни одинъ человѣкъ не въ состояніи видѣть и осязать всю совокупность явленій внѣшняго міра и представленіе о немъ создаетъ на основѣ авторитетныхъ свидѣтельствъ, а потому, если тысячи людей, въ искренности которыхъ нѣтъ основаній сомнѣваться, свидѣтельствуютъ о божественныхъ откровеніяхъ, то и ихъ свидѣтельства должны быть учтены, какъ доказательства, какъ факты. Вѣдь, въ концѣ концовъ, "человѣкъ есть мѣра вещей"!
Такое разсужденіе имѣло бы значеніе только въ случаѣ, если бы "многообразіе религіознаго опыта" было доступно всѣмъ людямъ независимо отъ ихъ отношенія къ религіи. Но всѣ, имѣющіяся въ нашемъ распоряженіи, свидѣтельства исходятъ отъ людей не только религіозныхъ, но даже фанатически-религіозныхъ. Всякій опытъ цѣненъ лишь постольку, поскольку онъ поддается хладнокровной и произвольной повѣркѣ, безъ приведенія себя въ какое либо особое настроеніе. Если мы никогда не видѣли мыса Доброй Надежды и вѣримъ свидѣтельству географовъ и путешественниковъ на слово, то мы знаемъ по опыту, что въ любой моментъ можемъ поѣхать и увидѣть этотъ мысъ собственными глазами. Религіозныя же видѣнія были и остаются достояніемъ немногихъ избранныхъ, въ большинствѣ случаевъ явно-истерическихъ субъектовъ. По желанію этихъ видѣній вызвать нельзя. Поэтому ихъ реальная цѣнность исчерпывается доказательствомъ, что на извѣстной ступени напряженія религіозное чувство можетъ вызывать въ человѣкѣ какія-то особенныя переживанія.
Безпочвенность всякаго религіознаго міровоззрѣнія, это знаменитое Джемсовское "право принять положеніе, опирающееся на вѣру, даже въ томъ случаѣ, если оно не оправдывается никакими логическими мотивами", привело къ безконечной трансформаціи религіознаго сознанія.
Религіи созидались и разрушались, существовали одновременно, взаимно отрицая другъ друга, развѣтвлялись на множество догматическихъ теченій и, въ концѣ концовъ, не дали человѣчеству ничего, кромѣ свирѣпаго фанатизма, религіозныхъ войнъ, крестовыхъ походовъ и грубыхъ насилій надъ совѣстью и разумомъ. Безусловно, никакое другое явленіе въ жизни человѣчества не стоило ему столько крови, какъ религія. И врядъ ли эта кровь не перевѣшиваетъ съ избыткомъ ту пользу, которую религія, какъ организующее начало, принесла жизни.
Разумъ, подвергающій религіозныя представленія жестокой критикѣ, является величайшимъ и непримиримымъ врагомъ религіи. Поэтому всѣ религіи упорно боролись съ разумомъ и его законнымъ дѣтищемъ -- наукой.
Въ былыя времена (да врядъ ли и не нынѣ) всякая критика религіозныхъ догматовъ почиталась ересью, богохульствомъ, а наука вызывала изступленныя обвиненія въ чернокнижіи.
Впослѣдствіи отношеніе религіи къ даннымъ научнаго познанія, реальную цѣнность которыхъ было уже невозможно отрицать, приняло форму компромисса, блестяще формулированнаго знаменитымъ Раймондомъ Великимъ, прозваннымъ"благоухающимъ монахомъ", который потребовалъ для человѣка права: съ одной стороны отрицать, основываясь на опытѣ и выводахъ своего разума, а съ другой -- согласно требованіямъ культа, считать абсолютной и незыблемой истиной.
Не въ столь эквилибристической формѣ, но такое отношеніе къ наукѣ и чистому разуму до сихъ поръ присуще многимъ религіознымъ мыслителямъ, охотно признающимъ непререкаемость научныхъ выводовъ, но упорно ставящимъ надъ разумомъ еще болѣе непререкаемую цѣнность отвлеченныхъ религіозныхъ настроеній.
Анри Бергсонъ, этотъ послѣдній пророкъ въ сюртукѣ профессора, провозгласилъ, что разумъ способенъ охватить только мертвое, раздѣльное, интуиція же охватываетъ единое, нераздѣлимое.
И въ самое новѣйшее время, среди религіозно настроенныхъ людей, появилось стремленіе вовсе отрицать разумъ, какъ нѣкое низшее свойство человѣка, только мѣшающее ему установить истину, отвлекающее его вниманіе отъ главнаго къ мелочамъ.
Но такъ какъ для доказательства такого рискованнаго положенія отрицатели разума должны пользоваться разумомъ же, какъ оружіемъ, то этимъ доказывается только печальная способность человѣка окончательно и безнадежно запутываться въ собственныхъ словахъ.
Вражда между религіознымъ чувствомъ и разумомъ оказалась непримиримой и привела къ торжеству разума. Въ нашу эпоху религія стала достояніемъ самыхъ темныхъ массъ, по суммѣ знаній и развитію недалеко ушедшихъ отъ пещернаго человѣка.
Правда, колоссальное большинство людей все еще сохраняетъ въ душѣ смутную потребность какой-то вѣры, но ихъ религіозныя представленія шатки и сбивчивы. Въ ихъ личной жизни эти представленія играютъ столь незначительную роль, такъ мало вліяютъ на ихъ поступки и характеры, что могли бы быть изъятыми безъ всякаго ущерба, если бы у нихъ хватило смѣлости отказаться отъ послѣдней, крошечной надежды на безсмертіе.
-- Вѣрю, Господи, помоги невѣрію моему, ибо иначе ужъ черезчуръ страшно жить!..-- вотъ и весь источникъ ихъ религіознаго чувства.
Религія умираетъ, заходитъ величавое солнце вѣры, столько вѣковъ освѣщавшее пути человѣчества, и, глядя на его сумрачный закатъ, человѣкъ съ тревогой и грустью думаетъ, что оно уже не взойдетъ болѣе.
Но... "одна заря смѣнить другую спѣшитъ, давъ ночи полчаса..."