Итак, борьбы поколений по пьесе нет. Быть может, она была в творческом замысле автора, но на сцене она исчезла.
Что же представляет собою эта молодежь? Какие у нее духовные и душевные переживания, какие идеалы и стремления?
Г-н Д. Ф. обещал нам молодежь новую, бодрую, покончившую с кошмарами прошлого, вроде тяготения к самоубийству, и стремящуюся к утверждению правды жизни, на новых моральных началах. Но как и борющихся с детьми отцов, мы не видели и новых детей. Перед нами, действительно, прошло несколько пар подростков. Но речи их совершенно невразумительны, идеалы неощутимы, новый дух не веет над ними, а их поступки грешат великим грехом против молодости же, против ее святого духа.
Они крикливы, эти мальчики и девочки. Говорят о Гегеле и творческой эволюции, исторических причинах и коллективной работе, о необходимости быстро расти, быстро накоплять знания. Но все это -- либо вычитанные из книжек мертвые шаблоны ходячих мыслей, столь естественное попугайство в зеленом возрасте, или приторная преснота, вроде догмата о необходимости "милосердия". Это милосердие часто звучит в юных устах, но к кому оно -- неведомо, как неведомо, зачем оно, ради какого идеала? Сережа произносит одну сакраментальную фразу: "Взять бы все это устройство жизни, да под ноги: было бы от чего оттолкнуться, если прыгать". Как, однако, при такой "воле к борьбе" сочетать с нею милосердие? Хорошо милосердие, когда ребята всю современную неустроенную жизнь хотят "себе под ноги", точно топтать живых людей этой неустроенной жизни (а без них нет и ее) значит совершать променад в веселый месяц май, под душистыми ветвями сирени, после окончания экзаменов.
Молодежь г-жи Гиппиус пуста, как ореховая скорлупа без ореха. Ни одной яркой мысли, ни одного красочного движения. Болтовня и болтовня, которой, впрочем, не мешают ни звонко-звучащее имя Гегеля, ни... танго. Да, танго. Потому что ребята учатся на сцене и этому танцу, правда, стыдливо скрываемому от зрителей живою изгородью молодежи. Гегель и танго, это такой маседуан {От фр. macédoine -- смесь. -- Сост. }, который, конечно, не снился бедному немецкому философу.
Юность смела, юность порывиста, юность может легко разрушать. Юность беспощадна, и легко ей перешагнуть через все препятствия для достижения своих идеалов. Юность эгоистична не по отношению к себе, а по отношению к своим достижениям. И когда она идет вперед, но предварительно привязывает к своим ногам железные ядра сомнительного догмата о милосердии, она этим самым готовится не к боевой жизни, а к спокойствию, при котором никакая борьба и невозможна. Милосердие хорошо в применении к слабому, к побежденному врагу, к сраженному противнику, к нуждающемуся в помощи и участию, а не к вечно кусающим ядовитым змеям? И поэтому вечное милосердие, арендующее молодое сердце, симптом душевной слякоти, пресноты и слюнтяйства.
И все эти бесконечные словеса о милосердии так часто звучат со сцены, что невольно думаешь, да не в сестры ли милосердия готовит г-жа Гиппиус своих девочек-гимназисток и не в санитары ли гимназистов? Но для этого достаточно краткосрочных курсов Красного Креста, и уж тогда совершенно излишни и танго, и Гегель, и синдикализм. Не война ли навеяла на писательницу этот гипноз милосердия?
Юность свежа и неизменно стыдлива. Есть большая природная красота в этой стыдливости, этой моральной чистоте, этой сдержанности в обнаружении своих естественных хотя бы, но тайных порывов юного, здорового тела. Вся та прежняя боевая наша молодежь романтического боевого прошлого, которая оставила такой большой след в нашей истории, страдала даже гипертрофией моральности в отрицании личного счастья. Кошмар же "огарничества", раздутого злыми врагами молодежи, заключался именно в том, что были развязаны все узы, столь крепкие у юности. Эта полоса прошла. Наступила естественная реакция, и это ярко видно и без утверждений г-жи Гиппиус и ее адвокатов. Однако новая молодежь, такая возвышенная, идеальная, новая молодежь г-жи Гиппиус, прямо поражает отсутствием скромности в самых интимных вопросах. Как, в самом деле, допустить, чтобы в большом обществе молодежи, среди горячих бесед о Гегеле и творческой эволюции, об устройстве жизни, о страданиях и скверности отцов, как допустить, чтобы верзила в 23 года, не одолевший еще гимназической премудрости и многократно зимующий в гимназии, встал бы и непринужденно начал говорить о своем физическом падении? Какая новая, идеалистическая молодежь допускает у себя такие разговоры? Возможно ли, чтобы опять-таки в разгар серьезной беседы девочка-подросток, оправляя невинным движением косичку, вдруг вскочила бы и потребовала себе неожиданно слова "для одного заявления". А это заявление сводится к тому, что она "влюблена"...
Конечно, это надуманно и придумано, сочинено воображением, уже не вмещающим светлых переживаний светлых дней, когда так сладка тайна первых трепетаний любви, когда бережешься от чужих взоров и находишь счастье в этом незнании другими буйных восторгов сердца. Кто в пятнадцать лет выносит их на площадь? Кто публикует о них? Нет, это не молодость и не зеленая юность говорила устами подростка, а либо ее пустосвятство, либо притуплённое авторское восприятие юных ощущений.
Равным образом поклепом на свежесть юной души звучит признание и другого подростка, сделанное подруге, такому же подростку: "У меня мама -- художница с настроением, а отец -- общественный деятель, и у обоих есть свои привязанности". Не рассказывают такие славные дети, какими их пытается изобразить г-жа Гиппиус, таких тайн, да и где же догмат милосердия по отношению к врагам-старшим?