Публика первого представления и театральные рецензенты отнеслись к пьесе весьма сурово, и, как читатель видит, она вполне заслужила такого приема. Весьма веско в той же "Речи" разрушила всю карточную постройку пьесы г-жа Любовь Гуревич, показав ее нежизненность, схематичность, неправдоподобие и антихудожественность и резко отозвавшись о молодежи как о "пренеприятных маленьких старичках-исповедниках и проповедниках, бегающих на сцене в гимназических платьицах и рубашках". Отрицательно отнесся к пьесе и рецензент газеты "День" г. Импрессионист, назвавший пьесу "сухой и малокровной" и из деликатности, по-видимому, не коснувшийся нелепого выхода, придуманного молодежью для несчастной Финочки. Другие газеты вторили этим голосам. Провал был несомненным.
Но не напрасно г. Д. Ф. уже заранее полемизировал с противниками пьесы, называя их презрительно "умниками и разумниками". Когда пришлось бросать спасательные круги, явилось много отважных рыцарей для защиты дамы. И вот тут-то нам приходится столкнуться со странным литературным явлением, идущим вразрез со всеми добрыми традициями русской печати.
Можно ли было бы себе представить Чехова, который печатно выступил бы в защиту своей провалившейся пьесы, который полемизировал бы со своими театральными критиками, раздавал бы печатно похвалы исполнителям в театре, выражал бы одобрение тем из рецензентов, которые "поняли" его? Чтобы близкие Чехова выступали адвокатами его?
Чехов, бежавший из Александрийского театра после провала "Чайки". Чехов, бродивший в тоске, несмотря на болезнь, всю ночь по неприютным, сырым и холодным улицам Петербурга. Чехов, то ненавидевший театр, то любивший его пламенно и никогда не истребивший в себе этого сладкого яда -- видеть свое интимное "я" перевоплощенным на сцене, видеть творения своей души воспроизведенными артистами-художниками!..
После провала пьесы с интересной статьей о ней выступил в "Дне" г. Владимир Гиппиус. В статье много верных замечаний о споре поколений, хотя выводов никаких не сделано. Но самое любопытное то, что ни о ценности пьесы, ни об ее провале не было сказано ни слова. Вслед за ним выступает в печати ("Биржевые Ведомости") и сам Д. С. Мережковский. Защита его заслуживает некоторого внимания.
Автор констатирует неуспех пьесы при первом представлении, но сообщает, что при втором спектакле публика отнеслась к пьесе одобрительно. Это обстоятельство нисколько не смущает писателя. Он смело заявляет, что "раскол мнений публики есть не что иное, как раскол поколений, изображенный в пьесе". И, точно изучив хорошо состав зрителей театра, г. Мережковский продолжает: "На первом представлении шикал "хор стариков", на втором приветствовал автора "хор молодых". Кто правее? Кто сильнее? Это решит будущее. Юность часто ошибается. Но ведь и старость не всегда безошибочна. Во всяком случае, раскол сделан, а, кажется, это только и нужно было автору".
Довольно странный вывод: выходит, что сама г-жа Гиппиус нарочно стремилась к расколу мнений в публике, т. е. сама же заранее подготовила себе провал под аккомпанемент шиканья?
Пусть так, пусть г-жа Гиппиус настолько самоотверженна. Но что же сказать об ее адвокате, который решительно затем поносит публику первых представлений, шикавшую "Зеленому кольцу"? "Мы хорошо знаем, -- пишет г. Мережковский, -- кто присутствует на первом представлении: это люди, убеленные театральным опытом, судьи неумытные, умники-разумники (припомните те же слова г. Д. Ф.), видящие бесконечно дальше своего носа и никогда не садящиеся в лужу, -- словом те, о ком сказано -- взяли ключ разумения. Это старики не только по возрасту, потому что истинная старость не в возрасте. Это -- вечные старцы в утробе матери... Они-то и шикали на премьере "Кольца", сразу поняли, что камешек в их огород. От этих-то дыханий старческих воздух в зале сгустился так, что трудно было дышать..."
Конечно, г. Мережковский может признавать "Зеленое кольцо" chef d'oeuvre'ом, самым совершенным продуктом "искусства творящего" (Гоголь, Достоевский, скромно поясняет автор). Но это не исключает известной корректности. Принимая во внимание, что "Зеленое кольцо" -- продукт "искусства творящего" его супруги, почтенный писатель мог бы более сдержанно относиться к ее критикам, без запальчивости и раздражения и без брани и поношения. Ведь на страницах печати происходил не семейный спор и ссора, когда оскорбленный супруг может защищать супругу, хотя бы при помощи крупповской пушки, а литературный открытый поединок при равных условиях сторон. Поношение ничего не доказывает, и какие бы сильные слова г. Мережковский не употреблял по адресу шикавшей публики и протестовавшей критики, он не может отнять у них права иметь самостоятельное суждение без суфлерства г-на Д. Ф.
Наконец выступила на страницах "Дня" и сама г-жа Гиппиус. Пришлось для этого ей перешагнуть некоторые традиции литературы: кто судья в собственном деле? Но г-жа Гиппиус дерзает, а счастье за смелым.
Конечно, автор весьма скромен в похвалах себе и в собственной самооценке и, конечно, он играет на тех же струнах, на каких разыгрывал мелодии о непонимании и г. Мережковский.
"Если бы "пресса", -- пишет г-жа Гиппиус, -- благосклонно встретила "Зеленое кольцо" и ее участников, новую русскую молодежь, -- мне пришлось бы задуматься. Уж не ошибаюсь ли я вместе с моими героями? Они говорят: "Старые нас не понимают, а мы их поймем и всегда простим". И вдруг бы эти "старые", -- то есть как раз те, кто пишет в газетах, -- вдруг бы они -- "поняли"? Меня такое предположение несколько смущало. Но оно не оправдалось. Оправдалось в полноте утверждение "новых" молодых: старые и не понимают их, и не прощают. Ясно видит Зеленое кольцо тех, к кому имеет силу отнестись "с милосердием". Худа еще нет для самих "старых", если они не "понимают". Нет вины, во всяком случае. Но непонимание важности вопросов, которые завиты в смене времен и поколений, косное невнимание к идущему, растущему, к будущему, -- вот это уж опасно. Пребывших в ограниченной самоуспокоенности жизнь рано или поздно вытолкнет вон -- и уже без всякого "милосердия"".
Итак, все критики едва ли не кретины-старцы, и г-же Гиппиус кажется настоящей общественной катастрофой это "непонимание важности вопросов, которые завиты в смене времен и поколений, косное невнимание к идущему, растущему, будущему". Какое превыспреннее отношение к собственному произведению и своей особе и какая поразительная, чисто юношеская стыдливость в демонстрации своих достоинств и качеств?!
Подумаешь, г-жа Гиппиус создала новую систему -- философскую, социологическую, историческую или антропологическую. Подумаешь, она нашла точку опоры, чтобы перевернуть весь старый мир с его дряхлым миросозерцанием, и вот теперь, видя, как этот труп противится воде жизненной, которою писательница его опрыскивает, и угадывая чутким сердцем своим все неизгладимые бедствия от этого упорства, -- г-жа Гиппиус делает отчаянные усилия, чтобы заставить себя слушать. Она гальванизирует труп своими острыми доводами, она чертит на хартии времен свое "мане, факел, фарес" [Дан 5: 25--28. Слова, начертанные на пиру Валтасара (мене -- исчислил Бог царство твое и положил конец ему; текел -- ты взвешен на весах и найден очень легким; перес -- разделено царство твое и дано мидянам и персам).] тому, кто ее не послушает. Какое удивительное зрелище... Однако скромность еще не вполне утрачена автором, и он гордо заявляет черни непросвещенной: "Только раньше два слова к "совсем ничего не понимающим": отдав раз навсегда мою пьесу "Зеленое кольцо" на литературный и любой суд всякого встречного и поперечного, я не подумаю защищать ее".
И тут же, в целом фельетоне, самым порывистым образом защищает свое произведение, приводя из него цитаты, всячески стремясь уверить читателя, что молодежь, сочиненная ею, действительно существует, что настроение у нее действенно-идеальное, что дядя Мика -- умница и все "понимает" и т. д. "Кстати", как выражается г-жа Гиппиус, она говорит комплименты театральному рецензенту "Петроградских Ведомостей", потому что он тоже "понял" не в пример прочим кретинам. Тоже "кстати" г-жа Гиппиус приносит публичную благодарность всем артистам (многие названы поименно) и режиссеру г. Мейерхольду за их труды и старания... Г-жа Гиппиус, очевидно, не понимает всей неловкости такой авторской оценки и самооценки. А для читателей и зрителей все эти оправдания звучат как трафаретные газетные объявления: "Семья и друзья почившего горячо благодарят всех выразивших сочувствие в постигшем их горе".
"Автор, муж, семья и друзья провалившейся пьесы горячо благодарят всех выразивших чувства милосердия к ней".
Это фарс, насмешка или это новый прием новой литературы, питающейся рекламой?
Но дело сделано. Тарасконский шум [Тарасконский шум -- нарицательное обозначение болтовни по имени героя романа Альфонса Доде "Необычайные приключения Тартарена из Тараскона" (1872).] поднят. Около пьесы -- тревога, движенье, газетная шумиха. Значит, спасательный круг достиг цели. Пьеса выплывет. И публика торопится посмотреть заморскую диковину, которую хвалили все: и тот, кто создал ее, и кто был мужем создавшей, кто другом, кто братом...